Моя деревня с грубовато-дерзким названием Нахаловка возникла во времена столыпинских реформ. Первоначально она называлась несколько неожиданно для русского слуха – Ильичом. Многие думали, что название идет от отчества «вождя мирового пролетариата», но оказалось, что от отчества пустынского мужика, который первым поселился здесь.

Видимо, он был одним из тех, кто «очаровался» законом от 9 ноября 1906 года, по которому крестьянам представлялось право свободного выхода из общины и переселения на хутора и отруба. Этот, по словам Толского, «нелепый закон» должен был, по замыслу Столыпина, «умиротворить деревню», но получилось с точностью до наоборот. В деревне, не признающей, в огромной своей массе, права личной земельной собственности («земля Божья»), наряду с выморочным помещиком появился и стал набирать силу кулак, исторический «персонаж» с мощным «хватательным» инстинктом. Тем самым ускорилось расслоение деревни. Пошла ожесточенная вражда, которая все чаще заканчивалась «братоубийственными кровопролитиями». А вскоре все это завершилось «грозой семнадцатого года».

Революция с невиданной силой всколыхнула деревню. Пьянящий воздух свободы многим вскружил голову. Расторопные ильичовские мужики самовольно захватили часть земельных наделов, принадлежащих крестьянам из соседней деревни Городок. И хотя, по прошествии времени, все утряслось. Ильичов с той поры стали называть Нахаловкой.

Несколько лет назад ее официально переименовали в Луговую. Но в народе это благозвучно-поэтичное название не прижилось. Ее, как и прежде, именуют Нахаловкой. Генетическая память народа крепче казенной бумаги.

Можно сказать, что моя деревня ровесница двадцатого века. И на ней, на судьбах моих земляков рельефно отразился этот самый трагический век нашей истории.

Много неординарных, противоречивых человеческих типов, ярких, колоритных характеров породила моя деревня. Вот один из них – Иван Егорович Быличкин. Сохранилась фотография Ивана Егоровича, помеченная летом 1956 года. Ему – седьмой десяток.

Чувствуется, что он много на своем веку пережил, повидал, поработал. Мог бы присесть, поудобнее откликнувшись к стене. Но нет. Твердо и прямо стоит, как на посту. Сухопарый, рослый. Таких раньше брали в гренадеры.

Голова слегка откинута вправо-назад. Левая рука почти в положении «по швам». Полусжатым кулаком правой руки опирается на тумбочку. Таким жестом обычно подкрепляют фразу «Я сказал!»

На нем черная рубашка в белую полоску, черный двубортный пиджак, такого же сукна брюки заправлены в яловые сапоги.

Широко открытый взгляд. Черные брови – «в разлет». Пронизывающие, как рентген, глаза. Окладистая с сильной проседью борода. Аскетическое, волевое лицо. Так и хочется сказать – лик. Схож со стрельцом, со знаменитой картины Сурикова «Утро стрелецкой казни».

В годы военного коммунизма Иван Егорович единогласно был избран председателем комитета бедноты. Современные кинематографисты (на словах очень, якобы, «свободные», а на деле очень зависимые от «денежного мешка») изображают комбедовцев этакими пещерными существами, к тому же – дуроломными, сильно пьющими, не умеющими и не желающими работать, а только рвущими глотку на своих сборищах: «Отнять и поделить!» Но чисто арифметически ни отнять, ни поделить, ни умножить не способны.

Как же надо не любить и даже презирать свой народ, чтобы вот так скудоумно, примитивно, однобоко и ядовито изображать героев той фантастически легендарной эпохи. Творивших историю с таким запредельным физическим напряжением, с такой неукротимой страстью что ни античным, ни шекспировским героям и не снилось.

По словам Андрея Платонова (которого без натяжки можно подвести под определение «комбедовец»), это был «прекрасный и яростный мир».

Миллионы, независимо от того, был у них нательный крестик или красная звезда на лбу, в глубине души несли образ Христа. Христа неофициозного, синодальной церковью приватизированного, а подлинно народного, заступника всех «униженных и оскорбленных».

И с этим образом в душе, они замахнулись на небывалое в человеческой истории – построить «рай на земле».

Мои земляки не могли не увлечься этим строительством, хотя окружающая действительность была, по словам поэта, «адовой». Но это прибавляло сил и задора. «Ничего! – думали они про себя, – Господь терпел и нам велел… Выдюжим, все трудности-лишения превозмогем.

И если самим не доведется, то внуки-правнуки будут жить по-человечески. Без унижения и злобы, без болезней и голода, но в любви и в делании добра и красоты».

Нам, нынешним молодым, трудно понять психологию людей той эпохи. Средства информации втемяшивают нам, что действовать надо по формуле «выгодно-невыгодно».

Вот выразительный штрих, характеризующий ту эпоху и моего героя. Во время военного коммунизма была запрещена свободная торговля, особенно – хлебом и солью. Однажды Иван Егорович задержал спекулянтов (по нынешней терминологии – частных предпринимателей) и конфисковал у них узелок с солью, самым дефицитным продуктом того времени, и передал его представителям волостной власти. А развязка сюжета была такова. Жена подает ему кашу, но не пресную, какой он обычно ее ел последнее время, а подсоленную. И он догадался, откуда эта соль. Реакция была мгновенной, в духе того времени. Так, к примеру, мог бы поступить шолоховский Макар Нагульнов. Комбедовский председатель хватает наган и кричит: «Застрелю!» До смерти перепуганная жена стала объяснять, что она по крупицам собрала соль, которая просыпалась на землю, при передаче конфискованного узелка вышестоящему начальству. «Для тебя, дурак, старалась», – бросила она в сердцах мужу, когда тот немного отошел от «праведного гнева».

С точки зрения нынешнего прагматичного подхода к жизни, он поступил непродуманно. Ему бы, действительно дураку, товар-то конфискованный надо было бы «реализовать», а вырученные «бабки» если и не присвоить, то пустить на нужды «обчества» хотя бы.

Мне, в связи с этим, вспомнился такой эпизод. Со старушкой-колхозницей, отбывшей в войну срок по указу о «десяти колосках» беседует молодой, «продвинутый» журналист. Он все пытается вывести собеседницу на откровенный разговор. Ему хочется услышать от нее проклятья в адрес «тоталитарного прошлого». Но старушка несет что-то несуразное, с его точки зрения. «Милай, – говорит она рассудительно-спокойно, - да если бы мы все тогда стали «брать», то германец нас неприменно бы одолел».

Моя деревня – частица, пусть и очень малая, необъятной России, история которой (особенно в двадцатом веке) наполнена чередой трагических и великих событий. Мы прошли через кровавую купель революций, войн, контреволюций. Одна коллективизация, вроде бы «мирная», чего стоила нам. Сейчас, говорят, идет модернизация. Идет, якобы, полным ходом. Но даже и без пристального, аналитического взгляда, нельзя не заметить, что происходит нечто противоположное этой самой модернизации. Деревня стареет, пустеет, уходит в небытие. Не слышно веселящей душу гармошки, заливистого, многоголосого детского смеха. Даже петухи все реже подают свои одиночные голоса. Все больше заброшенных изб, а на погосте – бугорков с православными крестами.

Вижу, что в глазах моих земляков все больше безысходной тоски. Их обрекли на «доживание», а они привыкли жить и справлять свою извечную и самую главную на земле крестьянскую работу. А работать они умели не через пень-колоду, а до ломоты в теле. И не только на собственном подворье, но и в артельной, большой, нужной стране работе.

Да, сейчас нас одолевает враг. Он более изощренный, чем «германец». С таким мы еще не сталкивались и поэтому терпим поражение. На поражение работают и отечественные русофобы. Отрабатывая «гранты» своих заморских координаторов, предлагают, вроде бы, рецепты спасения. А на самом деле готовят страну к окончательной «зачистке» от очень доверчивого, но и «самого непокорного» русского народа.

А спасение наше – в обретении подлинной исторической памяти. Оно – в нашей вере, в наших традициях, в нашей философии жизни, в наших песнях, в великих творения наших художников. Оно – в изживании эгоизма, страха перед жизнью, в неприятии декадентского гламура, расслабляющего комфорта. В убежденности, что в замыслах Творца мы являемся народом, удерживающим мир от погибели.

Все лучшее, светлое и надежное из выстраданного и сохраненного для нас нашими предками мы возьмем с собой в трудный, но и захватывающий путь.

***

Я люблю смотреть на закат. Фантастически, величественно красивое зрелище. Он – завершение дня. Все в природе затихает, замирает. Но это не только красивая точка в конце дня. Это еще и предвестие нового восхода, нового дня, новой жизни.

Анастасия Гончар, 9 кл., МОУ ООШ с. Пустынь Каменского района Пензенской области

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"