В 2011 году исполняется 200 лет со дня рождения Виссариона Григорьевича Белинского – великого деятеля русской культуры. Он был не только литературным критиком, но и философом, стремившимся осмыслить главные вопросы бытия: зачем живет человек, каково его место в мироздании, какова его роль в обществе, каков замысел Бога о нем?
Хотя в советский период о Белинском сложилось стереотипное представление как об атеисте и революционере, но при более тщательном рассмотрении его творчества можно убедиться, что не был он революционером, а ратовал за демократические реформы (отмену крепостного права и телесных наказаний, провозглашение гражданских свобод). Не был он и атеистом. Более того, на всю жизнь сохранил благоговейное отношение к Христу и Евангелию как к самому важному, самому святому в жизни. Негативно относился он не к религии в целом, а к церкви – в том виде, в каком она существовала в то время, то есть как своего рода государственное учреждение.
Такое сочетание было характерным для некоторой части просвещенных людей в России XIX века. Среди образованных слоев общества того времени, то есть среди тех, кого потом назовут интеллигенцией, стали появляться моменты разочарования в традиционной церковной практике, в месте церкви и роли священника в обществе, да и в нравственном уровне самого общества, на которое, по-видимому, религия и церковь не смогли оказать должного влияния. Возможно, последнее и было главным. Например, возникал вопрос: как в стране, где христианство признано официальной, государственной религией, может существовать такое безобразное явление, как крепостное право? И закрадывалось сомнение: а способна ли христианская вера сделать людей лучше и отношения между ними – гуманнее, и желает ли церковь что-то сделать в этом направлении? Это сомнение может привести к далеко идущим выводам – к атеизму, безверию. Таким образом, недовольство несовершенством общества переносится на религию, которая, по идее, должна была бы это общество воспитывать, облагораживать, и на ее «проводника» – церковь.
Во времена Белинского такой ход мыслей начинал приобретать всё большую популярность. Некоторую часть интеллигенции в дальнейшем это привело к атеизму. Однако это не относится к Белинскому. Его отношение к религии было сложным: в церковь он ходить не любил, со священниками общаться не стремился. Однако атеистом он вовсе не был и в своей жизни практически стремился следовать существу христианства – жить по правде. А ведь это важнее внешних проявлений религиозности.
Впрочем, даже и в том, что касается тех же «внешних проявлений», тоже всё не так однозначно. Например, 18-летний Белинский, недавно приехавший в Москву и поступивший в университет, с юношеской запальчивостью отвечал матери на ее напоминания о том, что нужно больше посещать храмы: «Вы уже в другом письме увещеваете меня ходить по церквам. <. . .> Шататься мне по оным некогда, ибо чрезвычайно много других, гораздо важнейших дел, которыми должно заниматься».
Но слова из другого его письма, написанного много лет спустя, свидетельствуют о том, что в церковь он ходил. 32-летний Белинский в переписке со своей невестой, М.В. Орловой, сообщая ей о неком документе, необходимом для венчания, в частности, заметил: «Я просил моего знакомого переговорить со священником, у которого я исповедуюсь и причащаюсь, может ли он обвенчать меня по этому университетскому свидетельству».
Вот еще один пример. В письме к тому же адресату, М.В. Орловой, Белинский замечал, как бы шутливо поддразнивая ее: «Вы меня по вечерам крестите: почему ж и не так, если это забавляет вас? А я – меня тоже забавляет эта игра: продолжайте».
Но при этом несколькими годами ранее в письме другу Д.П. Иванову он настоятельно (и при этом повторно – так как первое письмо, по-видимому, было потеряно адресатом) просил вернуть ему потерянный крестик. Здесь видно искреннее сожаление и беспокойство по поводу этой потери: «В прошлом письме моем, которое теперь приходится повторить, благодаря твоей аккуратности, я писал, во-первых, о том, чтобы ты как-нибудь постарался переслать мне крестик, который я, сняв с себя в бане, отдал Ване, а он, по своему ротозейству, забыл мне его отдать. Этот крестик мне дорог, и если он пропал, мне будет очень грустно: я получил его от Н.Я. Петровой, которая дала мне его с таким искренним желанием мне добра и счастья, какого можно ожидать только от людей родных и близких. Бога ради, похлопочи переслать его по почте».
Вот так всё не просто и не однозначно в отношении Белинского к религии. Тем более что его идейное развитие, сложное и стремительное, продолжалось всю жизнь. При этом некоторыми философскими идеями он то пламенно увлекался, то оставлял их в прошлом, как пройденный этап своего непрерывного движения вперед. Но, как видно из его писем, через всю жизнь пронес он восприятие религии как «основы всего» и Христа как высшей истины.
Замечателен и тот факт, что дед Белинского был сельским священником, который в своем служении тоже был «неистовым» (как потом его внук Виссарион). На склоне лет он фактически принял схиму – вырастив детей, удалился от семьи и вел затворническую жизнь в посте и молитве. Этот внутренний огонь передался и Виссариону Григорьевичу, который замечал в письмах друзьям: «Наша участь – схимничество», «Как попристальнее и поглубже всмотришься в жизнь, то поймешь и монашество, и схиму». Неистовость веры, самопожертвование в служении своему делу – всё это было и у него. Но в его религиозности акцент всегда был не на внешних проявлениях (от которых зачастую было, наоборот, отталкивание), а на любви к ближнему, на внимании к участи каждого человека. «Что мне в том, что для избранных есть блаженство, когда большая часть и не подозревает его возможности? Прочь же от меня блаженство, если оно достояние мне одному из тысяч!», – восклицал он в одном из писем.
В своей переписке Белинский нередко размышлял о религии, о вере, о внутреннем мире и духовном пути человека. Вот отрывки из некоторых его писем разных лет.
***
Из писем В.Г. Белинского
Маменька, вы уже в другом письме увещеваете меня ходить по церквам; право, подобные увещания для меня не всегда приятны и могут мне наскучить. <. . .> Вы хотите из меня сделать благочестивого, странствующего пилигрима и заставить меня предпринять благопохвальное путешествие по московским церквам, которым и счета нет. Шататься мне по оным некогда, ибо чрезвычайно много других, гораздо важнейших дел, которыми должно заниматься. Вы меня еще в прежнем письме упрекали в том, что я был в театре, а не был во всех соборных и приходских церквах. Театр мне необходимо должно посещать для образования своего вкуса и для того, чтобы, видя игру великих артистов, иметь толк в этом божественном искусстве. Я пошел по такому отделению, которое требует, чтобы иметь познание и толк во всех изящных искусствах. И потому я прошу вас уволить меня от нравоучений такого рода: уверяю вас, что они будут бесполезны.
Из письма Г.Н. и М.И. Белинским, Москва, около 5 января 1830 г.
***
Не думай, чтобы дружба была так же ревнива, как любовь, не думай, чтобы многие предметы любви истощали любовь; дружбы нет и не может быть между людьми, но есть между ними братство, о котором проповедовал Христос, есть между ними родство, основанное на любви и стремлении к Богу, а Бог есть любовь и истина. Бог не есть нечто отдельное от мира, но Бог в мире, потому что Он везде. Да, Его, как говорит великий Иоанн, любимейший ученик Христа, Его никто не видал; но Он во всяком благородном порыве человека, во всякой светлой его мысли, во всяком святом движении его сердца. Мир, или вселенная, есть Его храм, а душа и сердце человека, или, лучше сказать, внутреннее Я человека, есть Его алтарь, престол, Его святая святых. Итак, ищи Бога не в храмах, созданных людьми, но ищи в сердце своем, ищи Его в любви своей. Утони, исчезни в науке и искусстве, возлюби науку и искусство, возлюби их, как цель и потребность твоей жизни, а не как средство к образованию и успехам в свете – и ты будешь блажен, а кто достиг блаженства, тот носит в себе Бога, потому что цель жизни человека есть блаженство, а блаженство заключается в Боге. Бог есть истина, следовательно, кто сделался сосудом истины, тот есть и сосуд Божий; кто знает, тот уже и любит, потому что, не любя, невозможно познавать, а, познавая, невозможно не любить; Бог есть вместе и истина, и любовь, и разум, и чувство; так, как солнце есть вместе и свет и теплота. Отвергнись, отрекись самого себя для истины, будь счастлив истиною, а не своими успехами, будь счастлив потому, что ты знаешь истину, а не потому, что ты знаешь истину. <. . .>
Ты должен быть равнодушен к обиде твоей личности; ты должен быть неравнодушен только к оскорблению истины, которой ты служишь, потому что ты любишь истину, а не себя. Конечно, мы страдаем, когда оскорбляют наше самолюбие, но это оттого, что в нас больше эгоизма и самолюбия, нежели любви к Богу: в ком же много любви к Богу, тому легко переносить оскорбления своему самолюбию, или, лучше сказать, ему даже и нельзя будет и получить такого оскорбления, потому что у него нет самолюбия. Любовь есть сила, бóльшая Сампсоновой.
***
Быть апостолами просвещения – вот наше назначение. Итак, будем подражать апостолам Христа, которые не делали заговоров и не основывали ни тайных, ни явных политических обществ, распространяя учение своего Божественного Учителя, но которые не отрекались от Него перед царями и судиями и не боялись ни огня, ни меча.
***
Мы должны выкинуть из головы всякую мысль быть полезными, потому что желание быть полезным проистекает из самолюбия и эгоизма. Человек свободен, долга не существует для него; он должен быть добродетелен не по долгу, а по любви, он должен следовать добру не потому, что оно полезно, а потому, что в нем заключается его счастие. Истина не имеет цели вне себя, так и наука и искусство. Не из делания распространить в своем отечестве здравые понятия должен ты учиться, а из бесцельной любви к знанию, а польза общественная будет и без твоего желания. Кто любит добро, тот не упустит случая сделать его, но не станет искать этого случая. Если я сделал добро, которое ты готов был сделать, ты должен не огорчаться, что упустил случай сделать доброе дело, а должен радоваться, что оно сделано, и тебе нет нужды, кем оно сделано – тобою или мною. Совершенствуя себя, ты необходимо будешь совершенствовать и всё, что близко к тебе. <. . .>
Забудь самое слово польза, но помни твердо слово любовь; а любовь существует не для пользы, а для самой себя. Когда великий гений распространяет в своем отечестве свет знания – он не отечеству дает знание, но знанию дает отечество, потому что, чтó ты любишь в своем ближнем? известный образ, известное лицо или сознание, которого он есть орган? Не любовь к отечеству должна заставлять нас делать добро, но любовь к добру, не польза от добра, но самое добро.
Из письма Д.П. Иванову, Пятигорск, 7 августа 1837 г.
***
В любви нет гордости, и человек, живущий в любви, счастлив тем, что он живет в любви, а не тем, что он живет в любви.
***
Истинное совершенство измеряет себя не тем достоинством, которое оно уже приобрело, но тем, которое остается еще приобресть ему. А кто может сказать себе, что ему уже ничего не остается приобретать в этом отношении? Никто, потому что если кто сказал это – тот хуже пал. Человек, освободившийся от оков ничтожества и ощутивший в себе Царство Божие, плачет от умиления и умоляет своих братий, как о милости, разделить с ним его блаженство.
***
Благодать Божия не дается нам свыше, но лежит как зародыш в нас самих; но не в нашей воле вызывать ее действие, и в этом отношении она нам дается. Человек ничего не может сделать для своего совершенства, действуя своею волею положительно, но много может для него сделать, действуя ею отрицательно. Я не могу возбудить в себе чувства, когда оно замерло во мне, не могу наполнить блаженством мою душу, убитую и истощенную пороком, словом, я не могу взять себе добродетель, но могу бросить порок. Тогда во мне не останется ничего, потому что не быть порочным еще не значит быть добродетельным, я буду пуст совершенно. Но для человека с потребностию жизни нельзя долго оставаться в состоянии пустоты: сильнейшее начало его натуры скоро должно взять верх, если только он не вздумает удовольствоваться отрицательным совершенством; но так как для последнего случая надо родиться подлецом, пошляком, квакером, сектантом и не иметь никакого зародыша человеческой жизни, то, повторяю, добро должно в нем восторжествовать.
Из письма М.А. Бакунину, Пятигорск, 16 августа 1837 г.
***
Ты забыл заповедь Спасителя: «не мечите бисера перед свиньями», ты забыл, что всё святое жизни должно быть тайною для профанов.
Из письма М.А. Бакунину, Москва, 1 ноября 1837 г.
Присутствие человека, сильного верою, дает веру, а вера есть – всё.
Из письма М.А. Бакунину, Москва, 15 ноября 1837 г.
***
Если теперь, в редкие минуты дисгармонии, ты с досадою на самого себя воспоминаешь о своем враждебном чувстве ко мне и обвиняешь себя в нем, – брось это, как призрак, а я прощаю и благословляю тебя, как человек, христианин и твой друг, я – повторяю тебе – еще более люблю и уважаю тебя за твое неприязненное чувство ко мне, и мне от этого самому легче и лучше. <…>
Во внутренней жизни нет случайностей и призраков; там всё необходимо и действительно. Дух как в человечестве, как в народе, так и в индивиде развивается во времени и в обстоятельствах, и каждое обстоятельство, хотя бы даже внешнее, но имеющее влияние на внутренний мир человека, есть необходимое средство к развитию, –
Из письма М.А. Бакунину, Москва, 15-20 ноября 1837 г.
***
Основа и причина нашего совершенства, а следовательно, и блаженства есть благодать Божия.
Из письма М.А. Бакунину, Москва, 21 ноября 1837 г.
***
Друг, я верю твоей вере в бессмертие, верю, что ты теперь находишься в состоянии глубокого созерцания истины. Отчаиваться, мучиться от ее смерти [2] было бы грехом: тихо грустить, молиться – вот что надо делать. На этой земле она была вестницею другого мира, и смерть ее есть не отрицание, но доказательство этой другой жизни. <. . .> Да, ее смерть – это откровение таинства жизни и смерти. Зачем не был я свидетелем ее последних минут? Нет, не напрасна была моя последняя поездка в Прямухино [3] : я вижу в этом волю неба, доказательство, что и я имею отца, который печется обо мне. Мне надо было усвоить себе это бледное, кроткое, святое, прекрасное лицо, с выражением страдания, не победившего силы духа, силы любви благодатной, этот голос, которого нельзя лучше назвать, как голосом с того света... Да, благодарность небу! я знал, я видел ее, – я знал великое таинство жизни, не как предчувствие, но как дивное, гармоническое явление. Нет, если несчастие когда-нибудь одолеет меня и я паду под его бременем, я, который некогда видел ее, еще здоровую, прекрасную, гармоническую, полную веры в блаженство жизни, в осуществление лучших, святейших мечтаний души своей, а потом, бледную, больную, и всё прекрасную, всё гармоническую, – что я тогда буду?
Из письма М.А. Бакунину, Москва, 13-15 августа 1838 г .
***
Без личного бессмертия духа жизнь – страшный призрак. <. . .> Она [4] жива и блаженна, и мы будем некогда живы и блаженны. <. . .> Понимаю цену здешней жизни. Жизнь везде одна и та же. Вопрос не во времени, не в месте, а в конечности или бесконечности. Если мое Я вечно – для меня <нет> страданий, нет обманутых надежд; не там, но всегда – вот в чем мое вознаграждение. Человек и при жизни умирает несколько раз. Разве ты теперь то самое, чем был назад тому 20, 10, 5 лет; но разве ты помнишь переходы из одной эпохи в другую? Ты не видел, не замечал, как ты рос физически, но вырос и очень помнишь, даже и теперь, что был гораздо ниже. Сформировалась организация – дух начал жить – и бесконечное развитие, без перерывов, без переходов, но с изменениями, с переходами, будет жизнию. И кто здесь, на земле, исчерпает всю жизнь, по крайней мере, в той возможности, какая дана ему? А где мера этой возможности? Бесконечное – бесконечно в буквальном смысле. Нет старца, который бы взял с жизни полную дань. Что же юноша? цветок, еще не распустившийся. И будто его жизнь кончилась? Кончилась, – ничего не кончается, но бесконечно развивается, бесконечно углубляется в жизнь. Нет смерти! Только мертвые хоронят мертвых. Воскресение Христа не есть же символ чего-нибудь другого, а не воскресения... Наша конечность боится этих вопросов и оставляет их в стороне. Чего мы не постигаем, то для нас – темные места в Евангелии. Нет, там каждая буква есть мир мысли, и скорее прейдет земля и небо, нежели одна йота из книги жизни! Я верю и верую! Сколько было мест, которые с торжествующею улыбкою пропускала без внимания, как бы из снисхождения, наша конечная, слепая мудрость и в которых после мы же открыли глубокий смысл. Что мы знаем? Не скажу, что ничего – ничего не знать, значит ничего не иметь, а мы уже приобрели нечто. Чего мы еще не постигли – то должно быть свято: придет время, прозрим и непонятное будет понятно и неестественное естественно. Да – жив Бог – жива душа моя! Тайны гроба – самые глубокие тайны; их разрешает смерть, и смерть не должна быть страшна. <. . .>
Боже, не имела ли она всех прав на жизнь, на счастие, на блаженство? Кто же достоин всего этого, если не она? И что же – она-то и выпила всю чашу страданий и мук. Где же справедливость? Ум оскорбляется, сердце возмущается. Нет – не обманчивы таинственные предчувствия сердца: она живет и блаженствует. Смерть была для нее не прекращением страданий, но наградою за них, новою, лучшею жизнию.
***
Неестественно душе помириться с мыслию об уничтожении и любовь к жизни здесь есть любовь вообще к жизни, к беспрерывному, нескончаемому существованию. Равнодушие к смерти есть конец жизни. Бесстрашное спокойствие неестественно. Таинство гроба ужасно: перед ним содрогается всё живущее, всякая душа, как бы ни была она огромна, глубока и просветленна. Великий переход совершается с страданием. В страдании родится человек, в страдании и умирает. Право существования должно купить дорогою ценою. В этом я вижу доказательство того, что жизнь есть великое благо. Что достается легко – то ничего и не стоит. Желание смерти показывает самое ложное и призрачное состояние духа. Те жестоко ошибаются, которые думают, что умереть легко, когда сильна вера в личное бессмертие: жизнь должна быть дорога каждую минуту, потому что и там и здесь – жизнь одна, и кто не любит здешней жизни, тот не найдет и будущей. Отвержение здешней жизни есть отвержение всякого бытия. Для духа нет места, нет отечества: дух везде равен самому себе. Человеку сродно желать лучшего; стремление туда понятно как момент; как момент понятно и охлаждение к здешней жизни. Но кто примет момент за непреложную истину, за нормальное состояние – тот жестоко заблуждается. На краю могилы, занесши одну ногу в гроб, в страшных мучениях и с полною верою в бессмертие буду скорбеть о земной жизни, и смерть не уведет, а оторвет меня от ней. Без глубокой, страдальческой любви к земной жизни мне непонятна жизнь по ту сторону гроба.
***
Кто глубок духом – тот откажись заранее от счастия. Глубина духа есть страшный дар – она венец, но терновый. Такой человек не променяет своего страдания на счастие людей обыкновенных.
***
Явление для меня есть по преимуществу откровение истины; никогда мысль не откроет мне того, что открыли явления. Кто не видел этих явлений, тот мне представляется как будто лишенным духовного крещения, и я прощу ему неверие в жизнь.
Из письма М.А. Бакунину, Москва, 16-17 августа 1838 г.
***
Полная и совершенная истина не есть удел человека (исключение остается за одним, но то не человек, а Богочеловек). <. . .> В человеке ложь и истина так слиты, как составные части киновари, по прекрасному сравнению Марбаха. Кто в самых глубоких, самых фанатических убеждениях своих не предполагает возможности ошибки с своей стороны – тот чужд истине и никогда в ней не будет. Итак, я человек, и могу ошибаться, могу быть неправым в самой правоте своей.
***
Не боюсь за мою будущую участь, потому что знаю, что буду тем, чем буду, а не тем, совсем не тем, чем бы сам захотел быть. Есть простая мысль, принадлежащая бессмысленной толпе: «Всё в воле Божией»; я верю этой мысли, она есть догмат моей религии. «Воля Божия» есть предопределение Востока, fatum [5] древних, провидение христианства, необходимость философии, наконец, действительность. Я признаю личную, самостоятельную свободу, но признаю и высшую волю. Коллизия есть результат враждебного столкновения этих двух воль. Поэтому – всё бывает и будет так, как бывает и будет. Устою – хорошо; паду – делать нечего. Я солдат у Бога: он командует, я марширую. У меня есть свои желания, свои стремления, которых он не хочет удовлетворить, как ни кажутся они мне законными; я ропщу, клянусь, что не буду его слушаться, а между тем слушаюсь, и часто не понимаю, как всё это делается. У меня нет охоты смотреть на будущее; вся моя забота – что-нибудь делать, быть полезным членом общества. А я делаю, что могу. Я много принес жертв этой потребности делать. Для нее я хожу в рубище, терплю нужду, тогда как всегда в моей возможности иметь десять тысяч годового дохода с моей деревни – неутомимого пера. <. . .> Я по-прежнему буду делать, буду жить, чтоб мыслить и страдать, многим, может быть, укажу на возможность блаженства, многим помогу дойти до него, многих заставлю, не зная меня лично, любить, уважать себя и признавать их обязанными мне своим развитием, минутами своего блаженства; но сам, кроме минут, буду знать одно страдание. Так, видно, Богу угодно. Не всем одна дорога, не всем одна участь.
Из письма М.А. Бакунину, Москва, 12-24 октября 1838 г.
***
Великая и страшная тайна – личность человека; я узнал это по себе в последнее время. Цель христианской религии есть – возведение личности до общего, возвышение субъекта до субстанции. – «Приидите ко мне все обремененнии и труждающиеся, аз упокою вы» – говорит она, и в этих словах заключается вся важность, какую христианство дает личности. Потому-то прощение и неосуждение предписывает оно, как одно из главных своих оснований. Да, пока человек в сфере общего – я сужу его, я претендую знать его; но как скоро из сферы общего уходит он в сокровенные тайники своей индивидуальности – я могу о нем только скорбеть и молиться, могу его только прощать... Так предписывает абсолютная религия...
Из письма В.П. Боткину, Москва, 10-16 февраля 1839 г.
***
Слово «действительность» сделалось для меня равно значительно слову «Бог». И ты напрасно советуешь мне чаще смотреть на синее небо – образ бесконечного, чтобы не впасть в кухонную действительность: друг, блажен, кто может видеть в образе неба символ бесконечного, но ведь небо часто застилается серыми тучами, и потому тот блаженнее, кто и кухню умеет просветлить мыслию бесконечного. Бесконечное должно быть в душе, а когда оно в душе – человеку и в кухне хорошо.
***
Я узнал теперь, что не годится порядочному человеку отдавать свою жизнь и свое счастие на волю случайностей, что для того и другого надо побороться, поработать. Если бы я приобрел невозмущаемую ни в горести, ни в радости ровность духа, совершенное забвение самого себя, как частное, и – чего больше всего мне недостает – доброжелательство, участие и ласку не к одним слишком близким мне людям, но и ко всякому человеческому явлению – я бы это назвал своим царством небесным, а всё остальное охотно отдал бы на волю Божию.
Из письма Н.В. Станкевичу, Москва, 29 сентября – 8 октября 1839 г.
***
Если сознание вины вошло в плоть и кровь человека, возродило его духом – его прощает сам Бог, а человеку надо отречься от своей человечестности, чтобы не простить его.
***
Религия есть основа всего и <. . .> без нее человек – ничто.
Из письма В.П. Боткину, Петербург, 22 ноября 1839 г.
***
Для меня Евангелие – абсолютная истина, а бессмертие индивидуального духа есть основной его камень. Временем тепло верится:
Да, надо читать чаще Евангелие – только от него и можно ожидать полного утешения. Но об этом или всё, или ничего.
Из письма В.П. Боткину, Петербург, 24 февраля – 1 марта 1840 г.
***
Мы живем в страшное время, судьба налагает на нас схиму, мы должны страдать, чтобы нашим внукам было легче жить.
Из письма В.П. Боткину, Петербург, 14-15 марта 1840 г.
***
Владычество разумной действительности не подвержено никакому сомнению, но и случай, в свою очередь, царит над людьми самовластно. Без владычества случая жизнь была бы не свободною, а машинальною, не было бы в ней борьбы, а при борьбе падение так же необходимо, как и победа.
Из письма М.А. Бакунину, Петербург, 14-18 апреля 1840 г.
***
Что до личного бессмертия, – какие бы ни были причины, удаляющие тебя от этого вопроса и делающие тебя равнодушным к нему, – погоди, придет время, не то запоешь. Увидишь, что этот вопрос – альфа и омега истины и что в его решении – наше искупление. Я плюю на философию, которая потому только с презрением прошла мимо этого вопроса, что не в силах была решить его.
Из письма В.П. Боткину, Петербург, 5 сентября 1840 г.
***
Очень тронули меня твои простые, прямо из сердца вылившиеся строки о приезде домой, об отце, детях, но говорить об этом ничего не могу. Укрепи тебя Христос на терпение и на святой подвиг. Тяжело и грустно, но и тут есть своя хорошая сторона: служа опорою дряхлому и слабому старику-отцу и малым детям, ты будешь иметь право иной раз с уважением взглянуть и на себя.
Из письма В.П. Боткину, Петербург, 9 апреля 1841 г.
***
Что мне в том, что живет общее, когда страдает личность? Что мне в том, что гений на земле живет в небе, когда толпа валяется в грязи? Что мне в том, что я понимаю идею, что мне открыт мир идеи в искусстве, в религии, в истории, когда я не могу этим делиться со всеми, кто должен быть моими братьями по человечеству, моими ближними по Христе, но кто – мне чужие и враги по своему невежеству? Что мне в том, что для избранных есть блаженство, когда большая часть и не подозревает его возможности? Прочь же от меня блаженство, если оно достояние мне одному из тысяч! Не хочу я его, если оно у меня не общее с меньшими братиями моими! Сердце мое обливается кровью и судорожно содрогается при взгляде на толпу и ее представителей. Горе, тяжелое горе овладевает мною при виде и босоногих мальчишек, играющих на улице в бабки, и оборванных нищих, и пьяного извозчика, и идущего с развода солдата, и бегущего с портфелем под мышкою чиновника, и довольного собою офицера, и гордого вельможи. Подавши грош солдату, я чуть не плачу, подавши грош нищей, я бегу от нее, как будто сделавши худое дело и как будто не желая слышать шелеста собственных шагов своих. И это жизнь: сидеть на улице в лохмотьях, с идиотским выражением на лице, набирать днем несколько грошей, а вечером пропить их в кабаке – и люди это видят, и никому до этого нет дела!
***
Рассудок для меня теперь выше разумности (разумеется – непосредственной), а потому мне отраднее кощунства Вольтера, чем признание авторитета религии, общества, кого бы то ни было! Знаю, что средние века – великая эпоха, понимаю святость, поэзию, грандиозность религиозности средних веков; но мне приятнее XVIII век – эпоха падения религии: в средние века жгли на кострах еретиков, вольнодумцев, колдунов; в XVIII – рубили на гильотине головы аристократам, попам и другим врагам Бога, разума и человечности. И настанет время – я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе казни, и не будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть. <. . .> Не будет богатых, не будет бедных, ни царей и подданных, но будут братья, будут люди, и, по глаголу апостола Павла [7] , Христос сдаст свою власть Отцу, а Отец-Разум снова воцарится, но уже в новом небе и над новою землею.
Из письма В.П. Боткину, Петербург, 8 сентября 1841 г.
***
Вы пишете, что <…> не понимаете любви за понятия. Вы не правы. <…> Любить человека за понятия и можно и не можно. Надо условиться в значении слова «понятие». Если по Вашему понятию яблоки вкуснее груш, а город Торжок богаче города Ельца, – я за это не могу ни любить, ни ненавидеть вас. Вы поймете меня. Есть понятия религиозные, отсутствие которых в человеке может сделать человека и презренным, и ненавистным. Есть понятия, для которых и жизнь и счастие жизни – возможные жертвы! Есть понятия, которые смущают покой ночной, отравляют пищу, которые по воле и кипятят и прохлаждают кровь. Читали ли вы когда Ветхий Завет, думали ль вы о значении юдаизма? Знаете ли вы, что такое ревность по Господе, снедающая человека? Что человек без Бога? – труп холодный. Его жизнь в Боге, в Нем он и умирает и воскресает, и страдает и блаженствует. А что такое Бог, если не понятие человека о Боге? <…> Гадки и пошлы ссоры личные, но борьба за «понятия» – дело святое, и горе тому, кто не боролся!
Из письма Н.А. Бакунину, Петербург, 28 ноября 1842 г.
***
Мне кажется, вы ошибаетесь, думая, что всё придет само собою, даром, без борьбы, и потому не боретесь, истребляя плевелы из души своей, вырывая их с кровью. Это еще не заслуга, Панаев, встать в одно прекрасное утро человеком истинным и увидеть, что без натяжек и фразерства можно быть таким. Даровое не прочно, да и невозможно, оно обманчиво. Надо положить на себя эпитимью и пост, и вериги, надо говорить себе: этого мне хочется, но это нехорошо, так не быть же этому. Пусть вас тянет к этому, а вы всё-таки не идите к нему; пусть будете вы в апатии и тоске – все лучше, чем в удовлетворении своей суетности и пустоты.
Из письма И.И. Панаеву, Петербург, 5 декабря 1842 г .
***
Когда человек двинется вперед духовно, он сердится на свои прежние убеждения; потом он начинает вновь мириться с ними, не возвращаясь к ним, но видя в них путь, по которому он шел. А у каждого свой путь, и дело в том, лишь бы дойти до цели, а до того, как дошел, что нужды!
Из письма А.А., В.А., Н.А. и Т.А. Бакуниным, Петербург, 22-23 февраля 1843 г.
***
Жизнь моя исполнена такой прозы, так суха, холодна, бесцветна и апатична, что я – бывают минуты – кровавыми слезами вымаливаю у неба хотя капельку росы на горящий язык души моей, подобно заключенному в аде грешнику евангельской притчи. <. . .> Нет несчастнее людей, подобных мне, пока они не найдут в религиозных убеждениях прочной точки опоры для своей жизни и прочного разумного основания для своих связей и отношений с другими людьми.
Из письма А.А., Н.А. и Т.А. Бакуниным, Петербург, 8 марта 1843 г.
***
Боже мой! сколько мучений прекратило ваше письмо! Сколько раз думал я: если это от болезни, то сохрани и помилуй меня Бог (это чуть ли не первая была моя молитва в жизни)! <. . .> Я стал робок и всего боюсь, но больше всего в мире – вашей болезни. <. . .> Вы меня по вечерам крестите: почему ж и не так, если это забавляет вас? А я – меня тоже забавляет эта игра: продолжайте.
Из письма М.В. Орловой, Петербург, 14 сентября 1843 г.
***
Если бы вы приехали в Петербург, – тихо, просто, человечески обвенчались бы мы с вами в церкви какого-нибудь учебного заведения, и присутствовали бы тут человек пять (никак не более) моих друзей да одна из жен моих друзей, с которою могли бы вы приехать в церковь, если бы, в качестве прекрасной россиянки, нашли бы неловким приехать туда со мной. Я смотрю на этот обряд, как на необходимый юридически акт, и чем проще он совершится, тем лучше.
Из письма М.В. Орловой, Петербург, 1 октября 1843 г.
***
Я многое в состоянии перенесть, кроме того, что бы могло бросить на вас какую-либо тень и так или сяк оскорбить вас. С некоторого времени я научился молиться, и моя молитва такого содержания:
Мне дал вас Бог, и потому я хочу, чтобы вы были моею не только перед людьми и светом, но и перед Богом; а это возможно только тогда, когда вы и чувством, и словом, и делом вместе со мною станете перед ним на колена.
Из письма М.В. Орловой, Петербург, 2 октября 1843 г.
***
Я больше всего ценю в людях эластичность души, способность ее к движению вперед. Вот беда, когда эта божественная способность утрачена.
Из письма М.В. Орловой, Петербург, 10 октября 1843 г.
***
В Воронеже мы застали чудесную погоду [9] . Выехали во вторник, в 4 часа после обеда (4 июня). Солнце пекло нас, но к вечеру потянул ветер с Питера, ночью полил дождь, и мы до Курска опять не ехали, а плыли, и в Курск приплыли в четверг (6). В тот же день поплыли в знаменитую Коренную ярмарку (за 28 верст от Курска). И уж подлинно поплыли, потому что жидкая грязь по колено и лужи выше брюха лошадям были беспрестанно. <. . .> На другой день, около 2 часов пополудни, поехали назад, в Курск. На полдороге встретился крестный ход: из Курска 8 июня носят явленный образ Богоматери в монастырь, при котором стоит ярмарка. Вообрази тысяч 20 народу, врозбить идущего по колена в грязи, и который, пройдя 27 верст, ляжет спать под открытым небом, в грязи, под дождем, при 5 градусах тепла.
Из письма М.В. Белинской, Харьков, 11-12 июня 1846 г.
***
Совершенство есть идея абстрактного трансцендентализма, и потому оно – подлейшая вещь в мире. Человек смертен, подвержен болезни, голоду, должен отстаивать с бою жизнь свою – это его несовершенство, но им-то и велик он, им-то и мила и дорога ему жизнь его. Застрахуй его от смерти, болезни, случая, горя – и он – турецкий паша, скучающий в ленивом блаженстве, хуже – он превратится в скота.
Из письма В.П. Боткину, Петербург, 17 февраля 1847 г.
***
Он (Христос. – И.М.) первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения. И оно только до тех пор и было спасением людей, пока не организовалось в церковь и не приняло за основание принципа ортодоксии. Церковь же явилась иерархией, стало быть, поборницею неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства между людьми, — чем и продолжает быть до сих пор. Но смысл учения Христова открыт философским движением прошлого века. И вот почему какой-нибудь Вольтер, орудием насмешки потушивший в Европе костры фанатизма и невежества, конечно, больше сын Христа, плоть от плоти его и кость от костей его, нежели все ваши попы, архиереи, митрополиты и патриархи, восточные и западные. <. . .>
По-вашему, русский народ — самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх Божий. <. . .> Приглядитесь пристальнее, и вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности. Суеверие проходит с успехами цивилизации; но религиозность часто уживается и с ними: живой пример Франция, где и теперь много искренних, фанатических католиков между людьми просвещенными и образованными и где многие, отложившись от христианства, всё еще упорно стоят за какого-то Бога. Русский народ не таков: мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем. Религиозность не привилась в нем даже к духовенству; ибо несколько отдельных, исключительных личностей, отличавшихся тихою, холодною, аскетическою созерцательностию – ничего не доказывают. Большинство же нашего духовенства всегда отличалось только толстыми брюхами, теологическим педантизмом да диким невежеством. Его грех обвинить в религиозной нетерпимости и фанатизме; его скорее можно похвалить за образцовый индифферентизм в деле веры. Религиозность проявилась у нас только в раскольнических сектах, столь противуположных, по духу своему, массе народа и столь ничтожных перед нею числительно.
***
Времена наивного благочестия давно уже прошли и для нашего общества. Оно уже понимает, что молиться везде всё равно, и что в Иерусалиме ищут Христа только люди или никогда не носившие его в груди своей, или потерявшие его. Кто способен страдать при виде чужого страдания, кому тяжко зрелище угнетения чуждых ему людей, – тот носит Христа в груди своей и тому незачем ходить пешком в Иерусалим.
Из письма Н.В. Гоголю, Зальцбрунн, 15 июля н. ст. 1847 г.
***
Вне религии вера есть никуда не годная вещь.
Из письма П.В. Анненкову, Петербург, 1-10 декабря 1847 г.
[1] Цитата из стихотворения В.А. Жуковского «Теон и Эсхин».
[2] Речь идет о Л.А. Бакуниной (сестре М.А. Бакунина), умершей в молодости.
