Иван Алексеевич Бунин в автобиографической повести «Жизнь Арсеньева» выставил всему среднему образованию на рубеже веков беспощадную оценку: «Три четверти того, чему нас учили, было ровно ни на что нам не нужно, не оставило в нас ни малейшего следа и преподавалось тупо, казенно». Портреты учителей написаны им так беспощадно, что не позволяют появиться даже малейшей симпатии к ним: «Большинство наших учителей были люди серые, незначительные, среди них выделялось несколько чудаков, над которыми, конечно, в классах всячески потешались, и два-три настоящих сумасшедших. Один из них был замечателен: он был страшно молчалив, страдал боязнью грязи жизни, людского дыхания, прикосновения, ходил всегда посередине улицы, в гимназии, сняв перчатки, тотчас вынимал носовой платок, чтобы только через него браться за дверную ручку, за стул перед кафедрой; он был маленький, щуплый, с великолепными, закинутыми назад каштановыми кудрями, с чудесным белым лбом, с удивительно тонкими чертами бледного лица и недвижными, темными, куда-то в пустоту, в пространство печально и тихо устремленными глазами…»[i].
И. А. Бунин, как сказали бы сейчас, проголосовал против тогдашнего образования ногами – он ушел из гимназии, не завершив обучения. Из той же Елецкой гимназии ушел и другой классик русской литературы – М. М. Пришвин. Точнее, не ушел, а был исключен за оскорбление учителя истории и географии – третьего классика отечественной словесности, чья судьба оказалась связана с Елецкой классической мужской гимназией – В. В. Розанова.
Словно соперничая с Буниным в его неприязни к гимназическим учителям, Пришвин не пожалел черной краски, рисуя, прямо скажем, мало привлекательные портреты учителей в автобиографическом романе «Кащеева цепь». Одни прозвища, присвоенные учителям гимназистами, чего стоят: Обезьян, Заяц, Козел, Коровья Смерть – не гимназия, а зоопарк.
– Инспектор <…> не страшен, он любит читать смешные рассказы Гоголя и сам первый смеется; – наставляет новичкагимназист-второгодник, – угодить ему просто: нужно громче всех смеяться; когда он читает, то хохот идет в классе, как в обезьяньем лесу, за это и прозвали его Обезьян. Есть еще надзиратель Заяц,- сам всего до-смерти боится, но ябедничает, доносит, нашептывает; с ним надо поосторожнее. Козел – учитель географии, считается и учителями за сумасшедшего; тому – что на ум взбредет, и с ним все от счастья. Страшней всех учитель математики Коровья Смерть, тот как первый раз если поставил единицу, так с единицей и пойдешь на весь год».[ii]
Странное прозвище учителя математики, которое озадачило и напугало новичка Курымушку – прототипа самого Пришвина, объяснилось скоро – на ближайшем уроке и самым печальным образом.
«Что есть сложение?» – потребовал ответить учитель математики. «– Сложение есть действие...Запнулся. Везде в классе, как тетерева в лесу шипели и бормотали:
– ... посредством которого, посредством которого...
– Молчать! – крикнул Коровья Смерть.
Курымушка погрузился куда-то в глубокую бездну и уходил туда все глубже и глубже.
– Долго ли ты будешь молчать?
Жужжала муха осенняя, летала по классу, будто над ухом молотилка гудела, и стукалась в стекло, как топором: бух! бух! Тут было как на стойке по зрячей дичи, есть такие шальные лягаши: видит, у самого носа его птица сидит в траве, и стоит, не тронет, только глаза огнем горят и где-нибудь у задней ноги еле заметно шерсть дрожит и дрожит, так стоять бы ему до смерти, но птица шевельнулась... и, – вот зачем левая передняя нога на стойке у лягаша подогнута, – эта левая нога теперь метнулась, как молния, и полетел шальной пес с брехом по болоту за дичью.
Курымушка тоже, как птица, шевельнулся и посмотрел искоса на учителя: у-у-у! – что там он увидел: у-у-у, какая страсть! Коровья Смерть, чуть-чуть покачивая головой сверху вниз, выражая такое презрение, такую ненависть, будто это не человечек стоял перед ним, а сама его подагра вышла из ноги и вот такой оказалась, в синем мундирчике, красная, потная, виноватая. Курымушка скорей отвел глаза, но было уже поздно: раз птица шевельнулась, стойка мгновенно кончается, Коровья Смерть спросил:
– Отец есть?
– Нет отца, – ответил тихо Курымушка.
– Мать есть?
– Есть!
– Несчастная мать!
Надорвал синюю тетрадку до половины, сказал:
– Стань в угол коровой!
Вот если бы теперь, в этот миг Коровья Смерть не грозил каждому в классе, с какой бы беспощадной жестокостью все крикнули бы Курымушке: "Корова, корова!", но уже и другой стоит, потупив глаза.
– Отец есть?
– Есть!
– Несчастный отец. Стань в угол коровой».
Но самым страшным испытанием стала для Курымушки не математика, – с единицей он скоро свыкся, а география, уроки которой вел страшный учитель по прозвищу Козел. Похоже, все детские обиды и огорчения, испытанные Пришвиным в гимназии, воплотились в образе этого человека, списанного им с нелюбимого В.В. Розанова: «весь он был лицом ровно-розовый с торчащими в разные стороны рыжими волосами, глаза маленькие, зеленые и острые, зубы совсем черные и далеко брызгаются слюной, нога всегда заложена за ногу, и кончик нижней ноги дрожит, под ней дрожит кафедра, под кафедрой дрожит половица. Курымушкина парта как раз приходилась на линии этой дрожащей половицы, и очень ему было неприятно всегда вместе с Козлом дрожать весь час».
Впрочем, когда герой еще был мал и только поступил в гимназию, ничто во взаимоотношениях учителя и ученика не предвещало будущей драматической развязки. Даже наоборот, было нечто, что располагало новичка к преподавателю.
– Почему он Козел? – спросил Курымушка.
Ахилл ответил:
– Сам видишь почему: козел.
– А географию он, должно быть, знает?
– Ну, еще бы, это самый ученый: у него есть своя книга.
– Про Америку?
– Нет, какая-то о понимании и так, что никто не понимает и говорят, он сумасшедший.
– Правда, какой-то чудной. А что не понимают, мне это нравится, милый Саша, – ты это не замечал, как тебе иногда хочется сказать что-нибудь, и знаешь, ни за что тебя никто не поймет; вот бы хорошо иметь такую книгу для понимания».
Счастлив ученик, которого понимает учитель, это золотой ключик к успеху в обучении. И первые уроки у географа, написавшего философское сочинение «О понимании», принесли новичку пятерки и уважение одноклассников. А началось все с нарисованной Курымушкой картой Азии.
«Почему ты себе выбрал Азию, а не Америку? – спросил удивленный учитель.
– Америка открыта, – ответил Курымушка, – а в Азии, мне кажется, много неоткрытого, правда это?
– Нет, в Азии все открыто, – сказал Козел, – но там много забыто, и это надо вновь открывать. <…> Козел увлекся, забылся и стал рассказывать о тайнах Азии, что там находится колыбель человеческого рода, исторические ворота, чрез которые проходили все народы. Неузнаваем был Козел, и так выходило из его рассказов, что Гроб Господень и есть как бы могила человечества, а колыбель его где-то в глубине Азии, что все это забыто и нужно все вновь открывать.
– Вот вам пример, – сказал он в похвалу Курымушке, – как нужно учить географию, вы занимайтесь, как он, вообразите себе, будто путешествуете, вам все ново вокруг в неизвестной стране, вы открываете, и будет всегда интересно».
Ох, не знал увлекающийся учитель географии, какую мину замедленного действия он сам, своими руками заложил под собственную кафедру. С этого дня гимназист начал страстно, самозабвенно, как бывает только в детстве, мечтать о забытой Азии. Его пылкое воображение рисовало захватывающие картины жизни в неведомой стране, он представлял, как по быстрой Сосне, что течет в Ельце, поплывет на лодке в Тихий Дон, оттуда в Черное море, а там уже и рукой подать до Малой Азии. Желание отправиться в путешествие так сильно овладело умом и сердцем гимназиста, что уже ни о чем другом он думать не мог, а значит, забыты уроки, домашние задания и страх перед учителями.
Учитель географии хоть и написал книгу о понимании, однако мечтаний гимназиста не понял, и уж конечно не оценил – то есть, оценил, но очень невысоко. Отношения портятся, и Курымушка уже не хочет рассказывать ненавистному учителю о воображаемом путешествии, потому что тот не способен мечтать о забытых странах: «если бы и явилась та забытая страна, о которой он мечтает, то он бы ее возненавидел и стал бы мечтать оттуда о нашей гимназии».
В конце концов, Курымушка, сколотив кампанию из таких же отъявленных мечтателей, как и он сам, уплывает на лодке по Сосне в открытую, но забытую Малую Азию. В гимназии все ликовали: как же, в Ельце появились собственные герои – «три бесстрашных гимназиста уехали от проклятой латыни в Азию открывать забытые страны». Однако путешествие елецких колумбов продолжалось недолго – там же, на Сосне их поймала полиция и возвратила домой. Пойманные герои – уже не герои, и теперь одноклассники изводят шутками незадачливого организатора путешествия: «поехал в Азию, приехал в гимназию» – эта фраза пристала к бедному Курымушке, как приклеенная.
Гимназист рос, достигнув 14-летнего возраста, он, как и полагается подростку, разочаровался в жизни и в своих учителях. Особенно в географе, умном и талантливом, но, по его мнению, нечестном: ведь учитель тоже мечтал о забытых странах, но никогда не пытался в них отправиться. Разочарование заставляет гимназиста обрить голову наголо, читать запрещенного Бокля, распевать во весь голос «Марсельезу» и выкрикивать угрозы ненавистному учителю: «Я не знаю, что сделаю, может быть и убью!».
И уже не в фантазиях гимназиста, а в реальной жизни учитель географии В. В. Розанов, боясь расправы над собой, покупает внушительную трость и прогуливается с нею по улицам, демонстрируя средство самообороны своим ученикам[iii]. Драматическая развязка конфликта наступает скоро. «Честь имею доложить Вашему Превосходительству о следующем факте, случившемся на 5 уроке 18-го марта в IV классе вверенной Вам гимназии, – пишет В.В.Розанов 20 марта 1889 года в докладной записке директору гимназии: – ученик сего класса Пришвин Михаил, ответив урок по географии и получив за него неудовлетворительный балл, занял свое место за ученическим столом и обратился ко мне с угрожающими словами, смысл которых был тот, что если из-за географии он не перейдет в следующий класс, то продолжать учение он не станет и выйдя из гимназии, расквитается со мною, «меня не будет, и Вас не будет»[iv].
Решением педагогического совета М.М. Пришвин был исключен из Елецкой гимназии «с волчьим билетом» – то есть без права поступления в другое учебное заведение.
Уже в зрелые годы, став известными писателями, бывшие елецкие гимназисты Бунин и Пришвин будут вспоминать: один – в эмиграции, другой – в России – о своей гимназии с теплотой и нежностью. Обиды забудутся, сотрутся из памяти, как написанное мелом на доске, останется лишь сладкий вкус детских воспоминаний, словно запах антоновских яблок в осеннем воздухе, который ни с чем не спутаешь и никогда не забудешь…
А вот В.В. Розанов свое учительство будет вспоминать с отвращением. Размышляя над тем, откуда берутся злые учителя, преподаватель географии Елецкой гимназии признается – он и сам в детстве думал, что в учителя идут только дурные люди, которые ненавидят учеников. Однако, став учителем, он по-иному посмотрел на явление под названием «злой учитель» и на причины его появления. Чтобы возникло так ценимое Розановым понимание, нам тоже нужно присмотреться к жизни гимназического учителя.
Итак, учитель гимназии поступал на службу, окончив институт или университет. Если он не имел высшего образования, то мог вести уроки только в низших классах гимназий. Начальный оклад такого учителя в мужских гимназиях Министерства просвещения (были еще частные гимназии) по штатам1909 г. составлял 750 рублей, тех, кто имел высшее образование – 900 рублей в год. Ставка исчислялась из нагрузки 12 уроков в неделю, если учитель брал дополнительные уроки, то получал еще по 60- 75 рублей годовых. Классный наставник получал 600 рублей в год. Существовала выслуга лет – за каждые пять лет шла прибавка 400 рублей в год.
К примеру, учитель, отслуживший 25 лет в гимназии, мог получать в начале XX в. 2900 рублей в год, имея нагрузку 12 часов в неделю. Сравним его месячное жалованье – 240 рублей – с ценами того времени. Среднюю – от четырех до шести комнат – квартиру в Москве можно было снять за 45 рублей в месяц, маленькую – менее четырех комнат – за 23 рубля. Для того, чтобы нанять прислугу в Москве, требовалось еще 10 – 15 рублей. Фунт белого хлеба стоил 3 копейки, фунт говядины – 30 копеек, пачка папирос – 20 копеек, обед в дешевой столовой – 15 –20 копеек, в ресторане «Триумфальной гостиницы», что у Тверской заставы – 60 – 75 копеек. То есть, учитель, прослуживший в гимназии 25 лет и не обремененный большой семьей, не голодал, снимал квартиру в несколько комнат и нанимал прислугу. Конечно, его месячное жалованье в 240 рублей было намного меньше, чем жалованье министра, который получал 2 000 рублей. Но по сравнению, например, со старшим приказчиком в магазине, имевшим жалованье в 175 рублей или неквалифицированным рабочим, получавшим от 45 до 70 рублей[v], труд гимназического учителя со стажем оценивался в начале XX в. вполне достойно.
Для учителей гимназий существовали пенсионные права – через 20 лет службы начислялся пенсионный оклад в 1800 рублей, для не имевших высшего образования – 1100 рублей в год[vi]. Максимальный срок службы в этом ведомстве составлял 25 лет, чтобы служить дольше, следовало каждые пять лет писать прошение, которое, кстати, могли и не удовлетворить.
Но так сравнительно благополучно гимназические учителя жили не всегда, до реформы 1909 г. ставки были намного ниже – начальная ставка учителя с высшим образованием составляла 750 рублей, выслуги не существовало, и учителя вынуждены были совмещать службу в нескольких гимназиях и еще подрабатывать частными уроками. Так что 12 часов в неделю, конечно, никто не вел – 18- 21 час были реалией учительской жизни. Заметим, сегодня учительская ставка как раз и предусматривает 18 часов в неделю.
Человек не сведущий в школьном деле, может, конечно, спросить: а разве нельзя набрать часов побольше? – Отвечаем: можно. Личный рекорд автора – 32 часа в пятидневную неделю в двух школах и одной гимназии. И это не предел. Конечно, при такой нагрузке никаких письменных работ уже не проводишь, к урокам не готовишься – спасает опыт, но прекрасно понимаешь: это – халтура. Больше шести уроков в день – и не каждый день – на высоком уровне учитель провести не может. То есть, конечно, может – но не должен, иначе станет утомленным, а значит – злым учителем.
«Меня уверял один петербургский священник-законоучитель, – вспоминает учитель географии В.В. Розанов, – что он знал учителей гимназии, которые кроме черного хлеба и щей ничего не видят у себя на столе, что приходский священник в Петербурге получает вчетверо больше учителя гимназии и что почти столько же, сколько учитель гимназии в Петербурге, получает обыкновенный сельский священник, всегда имеющий, по крайней мере, свой домик»[vii]. Вот от такой жизни, по мнению Розанова, учителя и становятся злыми. И ложится этот «вековой позор» на совесть руководителейМинистерства просвещения. А как же иначе? Голодный учитель – злой учитель, ведь это только ангелы всегда добры, рассуждает В.В Розанов, «потому что всегда сыты, и потому никогда не злы; но человек, как только он голоден, как только у него не хватает средств существования – становится непременно зол, и с этим ничего не может поделать сама Божественная мудрость».
Недостаток средств и переутомление – главные обстоятельства, которые рождают злого учителя. Но есть еще и другие, о них пишут газеты, спорят журналы, рассуждают родители учеников и чиновники Министерства. Жаль только, замечает Розанов, что учитель всего этого не читает. Почему, спросите вы? – да потому, что он вообще ничего не читает, он до ночи проверяет ученические тетради. «Вот подвалила еще кипочка тетрадей", – к этому сводится все, в этом состоит все. Дав пять уроков днем, учитель сейчас же после вечернего чая садится поправлять эти "тетрадочки", которых все подбавляется и подбавляется, и нет им конца. Обдумать самому завтрашний урок, подготовить материал к нему, сосредоточиться на том, о чем рассказывать, что говорить, – нельзя или великий есть соблазн все это "послать к черту", ибо голова – давно как чугун, душа – увяла, в изнеможении, ни к чему не способна, "висят мысли", "висят желания".
Знакомый портрет учителя русского языка, математики, иностранного языка или географии, то есть «учителей с тетрадочками». Пожалуй, лишь учителя истории и Закона Божия не проверяли тетрадей, те еще могли что-нибудь читать или бывать в гостях, «вообще несколько жить и сохранять человеческий образ ... А то после 5 уроков днем и сидя вечером за тетрадями, да еще с недоплатою 21-го числа по лавочкам, мясной, зеленной и проч., в квартире сырой и только со щами за обедом, вечно без чтения, без всякого чтения, они физически не могут быть хорошими учителями...».
Итак, заплатите учителю столько, чтобы он не бегал по нескольким школам и частным урокам с утра до вечера, стаптывая башмаки, уменьшите количество часов в недельной нагрузке – и не нужно проводить никаких реформ: сытый, спокойный, хорошо подготовленный к уроку, ласковый с учениками учитель будет хорошо и воспитывать, и образовывать. Таков рецепт перевоплощения злого учителя в доброго от писателя, мыслителя и бывшего учителя географии В.В. Розанова.
Сохраняя человеческий образ
Учительская профессия, конечно, требует постоянного, ежедневного напряжения сил – и физических, и душевных, и умственных. Но все же материальное положение гимназического учителя и обеспеченная пенсией старость позволяли ему снимать хорошую квартиру и заполнять свой досуг различными увлечениями.
Гимназические учителя дореволюционных гимназий не ограничивались преподаванием, многие из них, особенно выпускники институтов, занимались краеведческой, научной и общественной деятельностью. Например, учителя Урала вели активные исследования по истории своего края: изучали местную флору и фауну, составляли гербарии, коллекции насекомых, разыскивали медные и железные руды. Учителя словесности составляли сборники местных слов, изучали местные наречия, составляли этнографические описания традиций и обычаев.
Научная общественность высоко оценивала вклад учителей в изучение родного края. Так, учительница Пермской Мариинской гимназии Н.С. Мальцева была избрана действительным членом Российского императорского географического общества. Членами общества археологии, истории и этнографии при Казанском университете были преподаватель промышленного училища в Красноуфимске А.А. Петров и учитель Пермской мужской гимназии А.А. Дмитриев. Директор Пермского Алексеевского реального училища М.М. Дмитриевский активно занимался общественной деятельностью, был членом Кустарно-промышленного банка, действительным членом губернского статистического комитета, членом епархиального училищного совета и братства св. Стефана Великопермского, общества трудовой помощи[viii].
С.П. Моравский, названный педагогическим обществом в начале XX века «одним из самых талантливых преподавателей Москвы», читал лекции, писал статьи, рецензии. В 1900 г. его избрали председателем Исторического отделения Педагогического общества при Московском университете, одновременно он занимал пост председателя Учебного отдела Общества распространения технических знаний (ОРТЗ). По его инициативе были созданы музей наглядных пособий, фонд теневых картин, лекционные бюро в Калуге, Твери, Саратове и других городах[ix].
Особенно любили учителя посещать выставки наглядных пособий, учебной и художественной литературы, которые организовывались Лигой образования в Москве и Петербурге. На этих выставках можно было не только познакомиться с новинками литературы, оборудованием физических и химических кабинетов, школьных астрономических обсерваторий, но и послушать лекции, заказать учебники для гимназий.
Свободное от уроков и научной деятельности время учителя наполняли активной культурной жизнью: посещали выставки, театры, отправлялись на экскурсии в другие города и страны. Примечательно, что экскурсии за границу организовывались под лозунгом «Соединенными усилиями к свету в борьбе с тьмой». Специально для учителей разрабатывали так называемые «школьные маршруты», на которых преподаватели знакомились со школьным делом в странах Европы. Один из таких маршрутов проходил по Германии и Австрии, он был рассчитан на 40 дней и стоил 140 рублей. Учителя останавливались в Берлине, Лейпциге, Вене, Мангейме и Мюнхене.
Другой популярный среди учителей маршрут проходил по Германии, Австрии, Швейцарии и Италии, длился 43 дня и стоил 160 рублей. Опытные гиды проводили для учителей геологические и ботанические экскурсии, знакомили их с бытом, культурой сел и городов[x]. Как заметили организаторы экскурсий, «учителя – самые заинтересованные экскурсанты и симпатичные попутчики». Подобные поездки приносили много пользы и самим учителям, и школе – они расширяли кругозор учителей, позволяли делать уроки более разнообразными и повышали интерес учеников к учебе.
К.Г. Паустовский вспоминал своего учителя географии, который любил приносить на уроки бутылки с водой, набранной в разных реках, морях и озерах. На каждой была наклейка с надписью: «вода из Волги», «вода из Средиземного моря». Были там бутылки с водой из Рейна, Темзы, озера Мичиган и Амазонки, из Мертвого моря и реки Лимпопо. «Он рассказывал, как сам набирал нильскую воду около Каира.
– Смотрите, – он взбалтывал бутылку, – сколько в ней ила. Нильский ил богаче алмазов. На нем расцвела культура Египта»[xi].
Если учитель не занимается самообразованием, не развивается духовно, он перестает быть учителем – это непреложная истина. Помнится, учитель словесности из рассказа Чехова на вопрос руководителя драматического кружка, читал ли он «Гамбургскую драматургию» Лессинга, ответил отрицательно. И хотя совсем не обязательно для культурного человека читать эту самую драматургию, но учитель Никитин все же ощутил неловкость: «Я – учитель словесности, а до сих пор еще не читал Лессинга. Надо будет прочесть». Положение, как говорится, обязывает.
Далеко не каждый учитель мог позволить себе иметь собственную библиотеку, поэтому для него было важно – есть ли библиотека в гимназии, пополняется ли она новинками, выписывает ли педагогические журналы и газеты. Как правило, в гимназии было две библиотеки – одна ученическая, в ней хранились учебники, произведения классической литературы, которые изучались на уроках, и книги религиозно-нравственного содержания. В фундаментальной библиотеке можно было найти методические пособия, научную и классическую литературу. Пополнялись библиотеки за счет пожертвований, на средства, выделяемые Министерством просвещения или за счет собственных средств.
На полках гимназических библиотек встречались и книги с дарственными надписями авторов, и ценные издания, и библиографические редкости. Так, когда в 1887 г. в Екатеринбурге проходила Сибирско- Уральская научно-промышленная выставка, Пермская мужская гимназия прислала книги из своей библиотеки. Среди них были старинные издания XV, XVII и XVIII вв., которые привлекли внимание библиофилов и были заслуженно оценены – гимназия получила малую серебряную медаль за эту коллекцию книг[xii].
Самыми читаемыми журналами учительства были «Школа и жизнь», «Наша школа», «Народная школа», «Русский начальный учитель», «Учитель», «Педагогический журнал» и «Учительский вестник». Некоторые учителя выписывали эти журналы, но большинство знакомилось с ними в библиотеках. Если тема, обсуждаемая на страницах журналов, волновала учителей, они присылали в журнал письма, в которых высказывали свою позицию, отклики на опубликованные статьи, заметки о своей работе. Словом, учительство не оставалось пассивным, оно живо откликалось на происходившие в педагогической и общественной жизни события.
Учителя в футлярах, «сапожники» и «бельмесовы»
Но были и другие учителя, как говорится, из одного дерева и икона, и лопата. Не задумывались ли вы над тем, почему А.П.Чехов сделал героем рассказа «Человек в футляре» именно учителя? Не земского врача, не землемера или судью, а преподавателя гимназии? В юности меня вполне удовлетворяло простое объяснение, которое лежало на поверхности: Беликов – преподаватель древнего, мертвого языка, им он закрывался, как калошами и зонтиком, от живой действительности.
Но с годами я увидела: нигде так часто не появляются беликовы, как в школе. Они прячутся за приказом свыше, как Беликов в футляр, боятся нарушить циркуляр или инструкцию, словом, играют роль чиновников и беспрекословно выполняют приказания начальства. Отчего так? – Бог весть, может быть, им так проще и легче жить. «Для успешного и стройного течения дел подчиненный должен быть робок и постоянно трепетен», заметил один из героев А.Н.Островского[xiii]. Но если для чиновника исполнительность – главное профессиональное качество, то для учителя оно – последнее в списке необходимых, и никогда исполнительный учитель не станет талантливым. Бумажная работа, подача отчетов вовремя и в лучшем виде – разве это показатель работы учителя? «Если бы учеников не было в школе, отчеты составлялись бы быстрее», – заметила с иронией одна из моих коллег.
К тому же ученики – народ чуткий, их на мякине не проведешь. Учитель- чиновник никогда не заслужит у них уважения и не привьет любовь к своему предмету, они ведь тоже выставляют учителям оценки, иногда даже меняются с ними местам, как в рассказе А.Т. Аверченко «Невозможное».
Учитель истории Максим Иванович Тачкин сидел, склонив голову к журналу, и тихо зловеще перелистывал его.
– Вызовем мы… ну, хотя бы… Синюхина Николая!
Синюхин Николай побледнел, потупил голову, приблизился к кафедре и открыл судорожно искривленный рот.
– Ну-с, – поощрил его Тачкин.
– Я урока не знаю… – смотря в окно, испуганно заявил Синюхин.
– Да? – наружно удивился Тачкин? – Почему? Не можешь ли ты мне объяснить?..
Синюхину Николаю нужно было бы объяснить, что система «от сих до сих» и «повторить то, что было задано в прошлую среду» – настолько сухая система, что она никак не могла заинтересовать Синюхина. Мог бы Синюхин сказать и то, что он пытался несколько раз вчитываться в книгу, несколько раз начинал «от сих», но сухие, не будившие пылкого воображения факты путались в голове, рассыпались и своей ненужной громоздкостью мешали Синюхину добраться «до сих», до этих милых, манящих каждого прилежного, зубрящего ученика своим уютом и грядущей свободой – «сих».
Синюхин не хотел откровенничать с учителем.
– У меня голова болела… мама захворала… в аптеку бегал…
– Ой –ой-ой. – засмеялся Тачкин. – Как много! А поставлю-ка я тебе, Синюхин Николай, единицу. А?
Он посмотрел внимательно в лицо ученику Синюхину и, заметив на нем довольно определенное выражение – отвернулся и задумался…
«Воображаю, как он сейчас ненавидит меня. Воображаю, что бы он сделал со мной, если бы я был на его месте, а он на моем».
И вот невозможное случилось – ученик и учитель поменялись местами, пусть лишь в пылком воображении Синюхина Николая. Теперь он, наконец, выскажет все ненавистному учителю.
– Я не хочу мешаться в вашу частную жизнь и вводить для этого какой-то нелепый школьный надзор за учителями – я стою выше этого! Но должен вам заявить, что ваше отношение к делу – ниже всякой критики!
– Почему же, Николай Степанович, – опустил голову учитель Тачкин. – Кажется, уроки я посещал аккуратно.
– Да черт ли мне в этой вашей аккуратности! – нервно вскричал Синюхин Николай. – Я говорю об общем отношении к делу. Ваша сухость, ваш формализм убивают у учеников всякий интерес к науке. Стыдитесь! У вас такой интересный, увлекательный предмет – что вы из него сделали? История народов преподается вами, как какое-то расписание поездов. А почему? Потому, что вы не учитель, а сапожник! Ни дела вашего вы не любите, ни учеников[xiv].
Учителя-сапожники меняют предметы и эпохи, перекочевывают из школы в школу и из города в город, но неизменным остается одно – любая наука преподается ими, как расписание поездов, и ни профессию свою, ни школу, ни учеников они не любят. И ученики им платят тем же.
«Александр Виссарионович был высокий, худощавый, стройный и молчаливый молодой педагог, – вспоминали гимназисты о своем учителе математике. – Он никогда не улыбался и не шутил. Его боялись, даже в старших классах на его уроках было тихо. У него был такой прием: входил в класс и стоял молча до тех пор, пока не наступала гробовая тишина. Тогда он наклонял голову и шел на кафедру, после чего ученики могли сесть. В отличие от Неймарка он считал математику трудным предметом и внушал это ученикам, отчего не мог возбудить интерес к предмету. Уроки проходили скучно, бесцветно, в классе ощущалась напряженность. Даже такой интересный предмет, как космография, он засушивал. Материал все же знали, но интереса к нему не было»[xv].
Встречаются среди учителей и люди настроения, преподавание которых напоминает флюгер – если настроение такого учителя хорошее, то и урок может быть хорошим, плохое – лучше бы он вообще в школу не приходил.
«Преподаватель немецкого языка И.Ф. Вейерт, – вспоминает один из бывших гимназистов, – был какой-то полусумасшедший человек, настроение которого менялось мгновенно. То он позволял гимназистам делать в классе неведомо что – шуметь, бегать, сам хохотал над их проделками, то сразу переменится и выгонит полкласса вон. Он кричал: «Петров, Каверкин, Белковский, Генинг и прочие тому подобные личности, вон из класса!» Такая формулировка давала возможность любому выйти за дверь, особенно тем, кто не выучил урока. Тогда он орал, хлопая журналом по кафедре: «Куда вы?» Гимназисты с нагло-наивным видом отвечали: «Мы – прочие и тому подобные личности и потому должны уходить».
Воспользовавшись благоприятным моментом, из класса действительно выходила добрая половина учеников. Однако директора гимназий и инспекторы любили прохаживаться во время уроков по школьным коридорам, и, боясь быть пойманными, сообразительные гимназисты возвращались в класс. Но свое возвращение они обставляли театрально: «широко распахивали обе половинки дверей в класс, торжественно входили, останавливались перед кафедрой, поднимали правые руки вверх и скандировали: «Аwe, magister, morituritesalutant», перефразируя приветствие гладиаторов. Настроение Вейерта мгновенно менялось, он хохотал во все горло и кричал: «Садитесь, мерзавцы!» Иногда входили в класс так: одного из гимназистов другие несли на плечах и пели: «Со святыми упокой». Впереди идущий останавливался перед кафедрой и говорил: «Он не перенес изгнания и умер во цвете лет!» Опять всеобщий хохот и прощение. Он сразу прощал, если выдумка была остроумна, а остроумие гимназистов было бесконечно»[xvi].
Однако при таком остроумном способе преподавания, как признавали сами гимназисты, успехи в изучении предмета были нулевыми. Руководство гимназий по отношению к неспособным учителям, случалось, принимало крайние меры: увольняло.
В 1905 г. Попечительский совет Сарапульской женской гимназии поставил вопрос об увольнении учителя истории, географии и педагогики Ф. Штырлина. Знания учениц по этим предметам были совершенно не удовлетворительные. Выяснилось, к урокам этот учитель не готовился, поэтому определить тему его занятия было сложно даже инспектору – на одном уроке учитель мог спрашивать учеников об образовании Франции, Иване III, Иване IV, Алексее Михайловичеи Петре I одновременно. То, что он рассказывал сам, не выходило за рамки школьного учебника, он лишь пересказывал текст, не утруждая себя обобщениями или сравнениями. Домашних заданий никогда не задавал, темы уроков в журнал не записывал, оценки выставлял, как придется – неуспевающие ученики у него могли стать отличниками. Как заключил Председатель педагогического совета гимназии – так преподавать мог любой, кто имел начальное образование[xvii].
Учителя-сапожники хоть и не могли ничему научить, но все же были по большей части безвредны, а встречались еще изуверы, вроде учителя Бельмесова.
– Кувшинников Иван, – сказал Бельмесов. – А подойти к нам сюда, Иван Кувшинников… Вот так. Сколько будет пятью-шесть, Кувшинников, а?
– Тридцать.
– Правильно, молодец. Ну, а сколько будет, если помножить пять деревьев на шесть лошадей?
Здесь хоть кто замолчит – не только бедный гимназист. Но ради такой минуты торжества учитель с говорящей фамилией Бельмесов и задавал свои идиотические вопросы.
– Ну, чего же – тридцать? Тридцать деревьев или тридцать лошадей?
У Кувшинникова зашевелились губы, волосы на голове и даже уши тихо затрепетали.
- Тридцать… лошадей.
- А куда же девались деревья? – иронически прищурился Бельмесов. – Нехорошо, тезка, нехорошо... Было всего шесть лошадей, было пять деревьев и вдруг – на тебе! – тридцать лошадей и ни одного дерева… Куда же ты их дел?! С кашей съел или лодку себе из них сделал?
Кто-то на задней парте печально хихикнул. В смехе слышалось тоскливое предчувствие собственной гибели.
Ободренный успехом своей остроты, Иван Демьяныч продолжал:
– Или ты думаешь, что из пяти деревьев выйдут четыре лошади? Ну, хорошо: я тебе дам одно дерево – сделай ты мне из него четыре лошади. Тебе это, очевидно, легко, Кувшинников Иван, а? Что же ты молчишь, Иван, а? Печально, печально. Плохо твое дело, Иван. Ступай, брат!
– Я знаю, – тоскливо промямлил Кувшинников. – Я учил.
– Верю, милый. Учил, но как? Плохо учил. Бессмысленно. Без рассуждения. Садись, брат Иван[xviii].
Герой – точнее, антигерой рассказа Аверченко, помнится, сделал карьеру: он не остался учительствовать в школе, а пошел на повышение. Таких бельмесовых среди чиновников от образования – пруд пруди, только успевай удивляться новым распоряжениям, от них исходящим. Вот, например, один из методистов в Москве совершенно серьезно требует, чтобы в 11 классе Всемирная история XX века и Отечественная тоже XX века преподавались не параллельно, как того требует логика, а… последовательно. То есть, сначала ученики изучают мировую историю, почему-то до Нового года, а в оставшееся время чудовищными темпами осваивают историю России. Никаких документов, подтверждающих, что так следует изучать историю, нет, видимо, еще не придумали, но позиция методиста незыблема и непоколебима уже который год. Так что любители умножать деревья на лошадей, и делать это не бессмысленно, а с рассуждением, до сих пор не перевелись.
[i] Бунин И.А. Жизнь Арсеньева. М.: Мир книги, Литература, 2008. Сс. 58 – 59.
[ii] Пришвин М. И. Кащеева цепь. Хроника // lib.ru: совр. рус. проза
[iii] Варламов А. Н. Пришвин (ЖЗЛ). М., Молодая гвардия, 2008. Сс.34-35.
[iv] Цит. по: Александров И. Н. М.М. Пришвин и В.В. Розанов: диалог о православии // Молодой ученый. – 2012. – №6. – С. 221-224.
[v] Данные Центрального Статистического Комитета за1904 г. // Городское дело, 1909, № 16.
[vi] Лейкина-СвирскаяВ.Р. Русская интеллигенция в 1900-1917 г. М., 1981.С.62.
[vii] Розанов В. В. Новые штаты учителей гимназии // "Новое Время". 1908. 23 сент. N11686.
[viii] Егорова М.В. Положение уральского учителя средней школы в XIX – начале XX в. // Вопросы истории, 2010. № 1. Сс. 145-146.
[ix] Моравская А.С. «Один из самых талантливых преподавателей Москвы» // Московский журнал. Приложение. 2010 – Год учителя в России. Выпуск 1. 2010. Сс. 18-19.
[x] Сучков И.В. Социальный и духовный облик учительства России на рубеже XIX –XX вв. // Отечественная история. 1995. № 1. СС. 69-70.
[xi] Паустовский К.Г. Далекие годы. М., 1968. С. 87.
[xii] Егорова М.В. Состояние средних школ Урала в дореволюционный России // Вопросы истории. 2008 № 7. С. 96.
[xiii] Островский А. Н. На всякого мудреца довольно простоты.
[xiv] Аверченко А.Т. Невозможное. – Рассказы. М., 1990. Сс. 58 – 61.
[xv] Засосов Д.А., Пызин В.И. Повседневная жизнь Петербурга на рубеже XIX – XX веков. Записки очевидцев. М., Молодая гвардия, 2003. Сс. 199 – 200.
[xvi] Засосов Д.А., Пызин В.И. Повседневная жизнь Петербурга на рубеже XIX – XX веков. Записки очевидцев. М., 2003. С. 201.
[xvii] Егорова М.В. Положение уральского учителя средней школы в XIX – начале XX в. // Вопросы истории, 2010. № 1. С. 144.
[xviii] Аверченко А.Т. Бельмесов. – Рассказы. М., 1990. Сс. 56 – 57.
Наталья Петрова
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
