Повседневная жизнь русской школы

Главы из книги. Продолжение

Женское образование

Впервые о женском образовании заговорили во второй половине XVIII века, когда в женщине стали видеть не только жену и мать, но и воспитательницу детей, прежде всего – собственных. Инициатором женского образования в России был известный деятель И. И. Бецкой, единомышленник императрицы Екатерины и организатор школьной реформы в России. Именноон одним из первых обратил внимание на особую роль женщины в воспитании ребенка: «За первое предводительство, оказанное нам, как на свет вышли, за первую помощь и сбережение, за первое пропитание, за первые наставления и за первую дружбу, которой в жизни своей пользуемся, кому одолжены? Одному женскому полу», – писал Бецкой. Однако русскому обществу потребовалось 100 лет для того, чтобы преодолеть предубеждение перед женским образованием.

Домашнее обучение

Обучение детей из состоятельных семей и в XVIII в., и в первой половине XIX в., как правило, начиналось дома. И если для мальчиков существовали и другие возможности получить начальное образование, то для девочек домашнее обучение долгое время оставалось единственным способом освоить начала наук. Впрочем, обучать дочерей наукам-то как раз и не стремились, женщине для жизни в обществе были необходимы манеры, иностранный язык и умение играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. «Французский язык, необходимый для счастия семейной жизни, фортепьяно, для доставления приятных минут супругу, и, наконец, собственно хозяйственная часть: вязание кошельков и других сюрпризов»^[i] – так с иронией отзывался о женском образовании Н.В. Гоголь, коротко изложив его программу в двух, точнее, в трех словах.

Чтобы дочери могли успешно освоить эту программу, родители нанимали гувернантку француженку или англичанку. Классический образ гувернантки-англичанки – любительницы сентиментальных романов, описан А.С. Пушкиным в «Дубровском»: «…мисс Жаксон, сорокалетняя чопорная девица, которая белилась и сурьмила себе брови, два раза в год перечитывала «Памелу», получала за то две тысячи рублей и умирала со скуки в этой варварской России».

Таких – или похожих на мисс Жаксон – иностранных особ можно было найти в любом захолустном городке России. Роднило их всех то, что они почти не говорили по-русски, впрочем, в глазах тщеславных родителей этот недостаток выглядел как раз преимуществом – в общении с гувернанткой, не владеющей русским языком, ребенок, конечно, быстрее осваивал иностранный.

Впрочем, воспитательницы, случалось, сами подвергались насмешкам и презрению в этой варварской России: «Живет дурища в России десять лет, – объясняет свое пренебрежительное отношение к гувернантке помещик Грябов из рассказа А.П. Чехова «Дочь Альбиона», – и хоть бы одно слово по-русски!.. Наш какой-нибудь аристократишка поедет к ним и живо по-ихнему брехать научится, а они … черт их знает!».

Конечно, уровень педагогического мастерства наставницы зависел вовсе не от происхождения – иностранного или отечественного, – а от уровня ее собственного воспитания, образования и отношения к своим обязанностям. Нередко в воспоминаниях можно прочитать искренние слова благодарности повзрослевших детей к своим первым воспитательницам, которые прививали им полезную привычку обходиться без слуг и горничных, заботились об их закаливании, совершали с ними продолжительные прогулки в лесу и в поле. И самое, пожалуй, главное – запоминались детям как люди строгих нравственных принципов: «Еще одна черта в характере m-meStadler была мне всегда сочувственна – это ее прямота и правдивость. Она была тверда в своих убеждениях, никогда никому не льстила и к себе тоже была строга»^[ii], – вспоминает одна из мемуаристок.

Справедливости ради заметим, что не все родители слепо следовали моде и старались найти для своих детей непременно иностранных воспитателей. Разумная мать внимательно подходила к выбору воспитателей и учителей, при необходимости она и сама могла стать для них учительницей – и не только из экономии средств. О такой женщине можно прочитать в одной семейной хронике: «Как свободна была тетушка Марья Петровна от увлечений французскими и чужеземными гувернерами и гувернантками для своих детей! Как осторожно выбирала она воспитателей! – Правда, что, владея тремя иностранными языками, она часто сама занималась уроками со своими детьми. Я знаю, что одна гувернантка, жившая в их доме, говорила, что у них она отвыкла справляться со словарями, потому что хозяйка дома была сама живой лексикон.

И как мало были сходны понятия Леонтьевых о воспитании детей с понятиями, преобладавшими тогда в дворянских семьях. Двадцатые годы ознаменовались у нас поездками наших дворян за границу, увлечением французскими модами и гувернерским воспитанием, которое наделало столько вреда. Мало было тогда удивляться слепоте родителей, должно было негодовать за это гнусное направление. Кому только не доверяли тогда русских детей, лишь бы нашелся иностранец!

Ничего подобного такому направлению у Леонтьевых не было, да и быть не могло. Марья Петровна, отлично знакомая с иностранной литературой, не искала там, однако, авторитет, читала также творения наших отцов церкви и умела извлекать из них более для себя света и пользы. И она воспитала детей своих в духе нашей православной церкви: без педантства и ханжества, но с теплым упованием на милосердие Божие. Несмотря на свою ученость, она была проста, смиренна, исполнена какого-то особенного благодушия»^[iii].

Наверное, не каждая дворянка могла похвастаться уровнем знания иностранных языков, при котором отпадала необходимость пользоваться словарями, и далеко не каждая мать обладала мудростью Марьи Петровны Леонтьевой, сумевшей сочетать образованность с верностью основам христианского воспитания.

Когда дети подрастали - «приходили в возраст и разумом кудрявились», как говорили наши предки, к ним приглашали учителей – словесности, математики, истории, географии, для девочек - пения и рисования, для мальчиков – латыни. Для многих отроков первыми учителями становились их родители. Так, в семье Достоевских и сыновей, и дочерей обучала грамоте их мать, о чем они, став взрослыми, вспоминали с неизменной нежностью. «Азбуку учили не по-нынешнему, – пишет Андрей Михайлович Достоевский, – то есть а, б, г и т.д., а выговаривали по-старинному, т.е. аз, буки, веди, глаголь и т.д. и, дойдя до ижицы, всегда приговаривалась известная присказка… Первою книгою для чтения была у всех нас одна. Это Священная история Ветхого и Нового Завета на русском языке (кажется, переведенная с немецкого сочинения Гибнера). Она называлась собственно: «Сто четыре священных истории Ветхого и Нового Завета». При ней было несколько довольно плохих литографий: Сотворение мира, Пребывание Адама и Евы в раю, Потопа… Помню, как в недавнее уже время, а именно в 70-х годах, я, разговаривая с братом Федором Михайловичем про наше детство, упомянул об этой книге; и с каким он восторгом объявил мне, что ему удалось разыскать этот же самый экземпляр книги (т.е. наш детский) и что он бережет его как святыню»^[iv].

Впрочем, редко какой родитель, который брался учить собственных детей, обладал необходимыми в этом кропотливом деле терпением и выносливостью. Е. Н. Водовозова, оставившая воспоминания о своей жизни в Смольном институте, рассказывала, как занималась с ней дома, до ее поступления в институт, мать.

Это была женщина строгая, требовательная, чрезвычайно целеустремленная и трудолюбивая. Оставшись после смерти мужа одна с пятью детьми, огромными долгами и небольшим имением, она трудилась с утра до вечера, превратила свое маленькое хозяйство в доходное и смогла дать образование всем детям. С младшей дочерью – автором мемуаров – она занималась французским языком ранним утром, до того, как уезжала наблюдать за работами в поле. Для этого девочку будили еще до света, обливали холодной водой и усаживали за учебник. Не проснувшийся ребенок с трудом понимал науку, часто ошибался, и за малейшую ошибку в произношении или неверно сказанное слово следовал грозный окрик матери и подзатыльник. Спасло маленькую Лизу от такого сурового метода изучения французского языка только то, что соседи пригласили ее погостить в имение, где с детьми занимались приглашенные учителя.

Примерно по такому же сценарию проходили занятия латынью братьев Достоевских со своим отцом. «Братья очень боялись этих уроков, происходивших всегда по вечерам. Отец, при всей своей доброте, был чрезвычайно взыскателен и нетерпелив, а главное, очень вспыльчив. Бывало, чуть какой- либо со стороны братьев промах, так сейчас разразиться крик… отец всегда рассердится, вспылит, обзовет их лентяями, тупицами; в крайних же, более редких случаях, даже бросит занятия, не докончив урока, что считалось хуже всякого наказания»^[v].

Родители, которые не обладали железной выдержкой и педагогическим умением, но располагали необходимыми средствами, предпочитали приглашать учителей на дом.

Домашние учителя – это особый вид учителей. Если их отношения с учеником налаживались, то домашние учителя, бывало, жили в доме годами и становились практически членами семьи. Домашний учитель был в курсе всех семейных событий, если случались неурядицы – мирился с задержкой выплаты жалованья, и был для ребенка более воспитателем и наставником, нежели преподавателем или репетитором. Возьмем, к примеру, взаимоотношения домашнего учителя Аркадия Ивановича и Никиты из «Детства Никиты» Алексея Толстого.

«В большой, пустой и белой комнате, где на стене висела карта двух полушарий, Никита сел за стол, весь в чернильных пятнах и нарисованных рожицах. Аркадий Иванович раскрыл задачник. «Ну-с, – сказал он бодро, – на чем мы остановились?» И отточенным карандашиком подчеркнул номер задачи.

«Купец продал несколько аршин синего сукна по 3 рубля 64 копейки за аршин. И черного сукна…» – прочел Никита. И сейчас же, как и всегда, представился ему этот купец из задачников. Он был в длинном пыльном сюртуке, с желтым унылым лицом, весь скучный и плоский, точно высохшая моль. Лавочка была темная, как щель; на пыльной, плоской полке лежали два куска сукна; купец протягивал к ним тощие руки, снимал куски с полки и глядел тусклыми, неживыми глазами на Никиту.

– Ну, что же ты думаешь, Никита? – спросил Аркадий Иванович, – всего купец продал 18 аршин. Сколько было продано синего сукна и сколько черного?

Никита сморщился, купец совсем расплющился. Оба куска сукна вошли в стену, завернулись пылью…

Александр Иванович сказал:

– Ай, ай! – и начал объяснять, быстро писал карандашом цифры, помножал их и делил, повторяя: «Одна в уме, две в уме». Никите казалось, что во время умножения – «одна в уме» или «две в уме» быстро прыгала с бумаги в голову и там щекотала, чтобы ее не забыли. Это было очень неприятно. А солнце искрилось в двух морозных окошках классной, выманивало: «Пойдем на речку» <…>

Рассказывая по истории, Аркадий Иванович вставал спиною к печке. На белых изразцах его черный сюртук, рыжая бородка и золотые очки были чудо, как хороши. Рассказывая, как Пипин Короткий в Суассоне разрубил кружку, Аркадий Иванович с размаха резал воздух ладонью.

«Ты должен усвоить, – говорил он Никите, – что такие люди, как Пипин Короткий, отличались непоколебимой волей и мужественным характером. Они не отлынивали, как некоторые от работы, не таращили поминутно глаз на чернильницу, на которой ничего не написано, они даже не знали таких постыдных слов, как «я не могу» или «я устал». Они никогда не крутили себе на лбу вихра вместо того, чтобы усваивать алгебру. Поэтому вот – он поднимал книгу с засунутым в середину ее пальцем – до сих пор они служат нам примером…»^[vi].

Конечно, приглашать домой учителей для обучения дочерей и сыновей могли позволить себе лишь люди состоятельные, происходящие из благородного сословия. Дочери мещан и разночинцев учились чтению, счету, письму и Закону Божию в приходских одногодичных училищах (см. гл. Народный учитель). В Петербурге существовали также училища для солдатских дочерей лейб-гвардейских полков, в них девочек обучали, кроме грамоты, еще и рукоделиям.

Случалось, в роли учителей в небогатых семьях выступали старшие братья и сестры. Так, с младшим сыном Андреем в семье Достоевских занимались старшие дети. «Предметы были распределены следующим образом: брат Миша взял на себя арифметику и географию, брат Федя – историю и русскую грамматику, а сестра Варя – закон Божий и языки французский и немецкий»^[vii]. Юные учителя задавали уроки на неделю и уезжали на занятия в пансион, а в субботу ученик отвечал им выученное. В воскресенье следовало объяснение нового материала и задание на следующую неделю. Учеба нисколько не изменила, как признавался Андрей Михайлович, доверительных отношений между братьями, да и учителями молодые люди оказались способными – через год их девятилетний ученик отлично сдал экзамены для поступления в пансион.

Закончив домашнее обучение, мальчики сдавали экзамены в гимназию или пансион, а для большинства девочек обучение на этом заканчивалось. В результате домашних занятий уровень их образования оставался, как правило, не высок, единственное, чем они могли похвастаться – это умением читать и говорить на бытовые темы на одном, реже – двух языках.

Но для того, чтобы удачно выйти замуж и самим воспитывать детей, подобного образования, вместе с природными данными, было вполне достаточно. О знаменитой красавице Софье Урусовой, по которой «вся Москва с ума сходила от восторга», рассказывали такие истории: «Раз где-то княжна Урусова разговаривала со своим кавалером в кадрили или мазурке, он и спросил ее, что она читает. Она ответила: «Розовенькую книжку, а сестра моя читает голубую. Князь Мещерский был безумно влюблен в княжну Урусову; он считался между интеллигентной молодежью замечательным по уму и образованию. И тоже начал с ней разговор о литературе, о чтении, о поэзии, что ли. Она долго слушала и, наконец, перебила его речь вопросом: «Monprince, avecquelsavonfaites-vousvotrebarbe?» (Князь, вы каким мылом пользуетесь, когда бреетесь? – (фр.).». Однако ни насмешки, ни ходившие по Москве анекдоты о выдающейся глупости княжны не помешали ей «сделать блестящую партию»: она вышла замуж за богача князя Радзивилла^[viii].

Не только в XIX, но и в XVIII в. встречались женщины, которых не устраивал подобный подход к женскому образованию. Например – Е. Р. Дашкову. Вспоминая свое обучение, она рассказывала, что ее дядя, канцлер М.И. Воронцов, «не жалел денег на учителей, и мы – по своему времени – получили превосходное образование: мы говорили на четырех языках, … хорошо танцевали, умели рисовать». Но при этом, отмечает президент двух академий, для «ума и сердца» девиц, слывших за воспитанных, не было сделано «ровно ничего»^[ix]. Недостаток образования жаждущие знаний девицы старались восполнить чтением, но таких, как Дашкова, было немного. Сама она как-то заметила, что знает лишь двух женщин, кто читает серьезные книги: это она – и императрица Екатерина II.

И все же, если девушка была расположена к занятиям, проявляла усидчивость, и голова ее была занята чем-то еще, кроме стремления выйти замуж, то и результаты могли быть впечатляющими. «Скажу, не хвастаясь, что Наталья Сергеевна через два года понимала столько французский язык, – писал о своей 15-летней ученице учитель из Уфы^[x], – что труднейших авторов, каковы: Гельвеций, Мерьсе, Руссо, Мабли, переводила без словаря; писала письма со всею исправностью правописания; историю древнюю и новую, географию и мифологию знала также достаточно».

Домашнее образование детей требовало от родителей не только расходов на учителей и гувернеров, но главным образом внимания, наблюдения за своими отпрысками, вдумчивого отношения к выбору преподавателей. И домашние занятия могли принести хорошие плоды: ребенок долго оставался в теплой, домашней обстановке, занятия разумно сочетались с отдыхом и прогулками, да и сами родители могли наблюдать за учением.

Пансионы

В первой половине XIX века стало модно отдавать детей в пансионы. Почему именно в пансионы, а не в гимназии, где обучение стоило намного дешевле? – Гимназии в те годы не пользовались хорошей репутацией, порядки там были очень строгие, и за каждую провинность следовало суровое наказание. К тому же женских гимназий в первой половине XIX в. еще не открыли, поэтому пансионы для девочек были единственной возможностью получить образование.

Владельцами пансионов в XIX в. оставались по большей части иностранцы – немцы и французы. Так, в 1822 г. в Петербурге насчитывалось 40 пансионов: 17 мужских и 23 женских, и только восемь из них содержали русские, остальные принадлежали иностранцам^[xi]. По этому поводу министр народного просвещения граф А. К. Разумовский выражал обеспокоенность: «Все почти пансионы в империи содержатся иностранцами, – докладывал он императору Александру I, – которые весьма редко бывают с качествами, для знания сего потребными. Не зная нашего языка и гнушаясь оным, не имея привязанности к стране для них чуждой, они юным россиянам внушают презрение к языку нашему, и охлаждают сердца их ко всему домашнему, и в недрах России из россиянина образуют иностранца»^[xii].

Министр предложил вести преподавание в пансионах только на русском языке, требовать от содержателей пансиона и учителей знания языка и предоставления бумаг, подтверждающих их профессиональные и моральные качества. Император начертал на докладной записке «Быть по сему» – однако спустя полтора столетия все оставалось по-прежнему. В конце 30-х годов XIX в. в столице было уже 80 пансионов, и только 25 из них содержались русскими преподавателями.

Пансионы делились на три разряда: первый, высший, соответствовал по своему уровню казенной гимназии, второй – уездному трехгодичному училищу, третий – приходскому училищу. Пансионы первого разряда были очень дорогими, в них воспитывались исключительно дети дворян из богатых семей, вторые – подешевле и попроще, там учились дворянские дочери и сыновья и дети состоятельных купцов. В третий отдавали своих детей небогатые чиновники, купцы, мещане и даже зажиточные крестьяне.

Министерство народного просвещения было обязано контролировать обучение в пансионах, но контроль был лишь формальным, и каждый владелец пансиона устанавливал порядки на свой вкус. Л.Н. Энгельгардт вспоминал, как владелец пансиона в Смоленске, куда он был отдан, «содержал пансион в порядке, на совершенно военной дисциплине, бил без всякой пощады за малейшие вины ферулами (розгами) из подошвенной кожи и деревянными лопатками по рукам, секал розгами и плетью, ставил на колени на три и четыре часа, словом, совершенно был тиран… Много учеников от такого славного воспитания были изуродованы, однако ж пансион был всегда полон». Привозили в тот знаменитый пансион обучать танцам и девочек, которых ожидали в случае неудачи те же наказания, что и мальчиков: «была девица Лебедева, очень непонятная, один раз он обил ей руки о спинку стула при многолюдном собрании»^[xiii].

 Самым известным пансионом для девочек в Москве была школа при лютеранской церкви Петра и Павла, что в Старосадском переулке. Пансион был старейшим в Москве, пользовался заслуженной славой, в него, например, отдали сестру Федора Михайловича Достоевского Варю.

Сам Федор и его братья Михаил и Андрей были отданы в известный частный пансион Л.И. Чермака. Располагался он на Новой Басманной, в доме княгини Касаткиной, где исправно обучали детей почти 25 лет. Этот пансион считали образцовым, потому что его владелец Леонтий Иванович сумел подобрать хороших преподавателей, следил за дисциплиной и одновременно старался создать в пансионе атмосферу, приближенную к домашней, которая была необходима детям, жившим вдали от дома. Преподавали в пансионе только учителя, которых рекомендовали казенные инспекторы, в старших классах – профессора Московского университета: Д. М. Перевощиков вел математику, И.И. Давыдов русскую словесность. Сам директор ничего не преподавал, но имел привычку каждое утро обходить перед первым уроком все классы, приветствовать учеников и заодно смотреть – все ли преподаватели на месте. Если в каком-нибудь классе дети сидели одни, а учитель опаздывал, он дожидался преподавателя, здоровался с ним, доставал из кармана часы -луковицу и выразительно смотрел на них. При таком контроле преподаватели пансиона старались приходить вовремя.

 «Пища в пансионе была приличная, – вспоминал Андрей Достоевский. – Сам Леонтий Иванович и его семейство постоянно имели стол общий с учениками. По праздникам же, вследствие небольшого количества оставшихся пансионеров, и весь женский персонал его семейства обедал за общим пансионерским столом»^[xiv].

Не только сам директор пансиона, но и его супруга тоже участвовала по мере своих сил в создании теплой семейной обстановки. Если в пансионе кто-то заболевал, то Леонтий Иванович посылал его к своей жене: «Иди к Августе Францовне…», но при этом впопыхах так произносил это имя, что выходило к Капусте Францовне, вследствеи чего мы, школьники, и называли старушку Капустой Францовной, но все любили и уважали ее. Она сейчас уложит заболевшего и примет первые домашние меры, а затем пошлет за годовым доктором…». Но самое главное, как вспоминали пансионеры, их директор был человеком с душою. Он интересовался подробностями жизни своих учеников, особенно тех, кого не забирали домой на выходные. Отличников частенько зазывал в свой кабинет и угощал конфеткой, даже когда они уже учились в старших классах – и никто не смеялся над этим добрым человеком.

В пансионах обучали иностранным языкам, арифметике, словесности, латинскому и греческому языкам, закону Божию, истории и географии. Девочки учились в основном языкам, манерам, танцам, рисованию и пению. Учить дочь в пансионе, особенно иностранном, было в то время престижно и льстило самолюбию родителей. Во французских пансионах обращали больше внимания на язык и манеры, в немецких – на арифметику и умение вести хозяйство. Вот образчик «учебного» занятия в провинциальном пансионе начала XIX в.: «Начальница встречала их в большом рекреационном зале и заставляла проделывать различные приемы из светской жизни.

– Ну, милая, – говорила начальница, обращаясь к воспитаннице, – в вашем доме сидит гость – молодой человек. Вы должны выйти к нему, чтобы провести с ним время. Как вы должны это сделать?»^[xv].

Выпускницей пансиона была Наталья Павловна – героиня поэмы А.С. Пушкина «Граф Нулин», которая не умела заниматься хозяйством потому, «Что не в отеческом законе/ Она воспитана была,/ А в благородном пансионе/ У эмигрантки Фальбала».

Принимали в пансионы также детей из семей мещан и купцов. Правда, купцы редко стремились дать своим дочерям образование, рассуждая примерно так: «Папенька по моему настоянию хотел отдать сестру Клавдию в пансион г-жи Цаппетини, что на Адмиралтейской площади,- записал в своем дневнике молодой человек из купеческой семьи, – но раздумал. – За девчонку платить 150 рублей ассигнациями в год не приходится, пусть к дьячихе побегает, и того с нее достаточно»^[xvi].

Впрочем, не только отцы в купеческих семьях, но и многие дворяне в XVIII – начале XIX вв., особенно провинциальные, были противниками образования дочерей. «Прадед не допускал мысли о воспитании детей; – писала мемуаристка, – в те времена чада должны были удерживаться в черном теле в доме родителей, и он за порок считал, чтоб русские дворянки, его дочери, учились иностранным языкам.

- Мои дочери не пойдут в гувернантки, – говорил Алексей Ионович. – Они не бесприданницы; придет время, повезу их в Москву, людей посмотреть и себя показать»^[xvii].

Было это во времена Павла I, на исходе века XVIII, когда представления о том, как должны быть воспитаны и образованы дочери дворян, уже серьезно изменились. Так что прадед мемуаристки через три дня был вынужден покинуть Москву, чтобы искать для дочерей женихов в деревне.

Но одно оставалось неизменным и в XVIII, и в XIX, и в начале XX столетия: идти в учительницы или гувернантки считалось для девушек-дворянок неприличным, лишь жестокая материальная необходимость могла вынудить их самостоятельно зарабатывать на хлеб. А вот образованные девушки из мещанских семей нередко работали домашними учительницами.

Купеческий сын С.В. Дмитриев так описывает свое обучение у домашней учительницы в Ярославле: «В 1833 г. отец отдал меня учиться к домашней учительнице Елизавете Васильевне. Я до сих пор ее отлично помню: симпатичная женщина с косыми глазами. Жила она на Никитской улице, в подвале дома Ханыкова, с дочерью и зятем, служившими на Ярославской почте. Обучалось нас, ребят, у нее человек 8 – 10, точно не помню. Платил отец ей в месяц 8 рублей. Занимались ежедневно, кроме праздников, по два часа.

Здесь я раньше многих старших учеников узнал, что такое глобус. В комнате, где мы учились, стоял шкаф, на нем стоял на полке глобус вроде арбуза. Всех нас, ребят, интересовало: что это за штука? Наконец было решено, что я, как самый храбрый и сильный, должен был во время перемены залезть на шкаф и тщательно осмотреть «сию штуку», а если удастся, то и спустить ребятам поглядеть и пощупать. Роста я был небольшого, подставил стул – не хватает, на него поставили другой стул, и вот я на шкафе. Загадочная «штука» у меня в руках, но… отворяется дверь и появляется Елизавета Васильевна. Ссадила она меня со шкафа, дернула за ухо и спросила, зачем я залез туда… Я ответил учительнице, что нас всех интересует «вот этот арбуз». Учительница очень смеялась на слово «арбуз» и, сняв со шкафа глобус, объяснила нам, что это за «штука» и что «впоследствии мы будем по нему учиться географии»^[xviii].

В 1834 г. «Высочайше утвержденным постановлением» было установлено особое звание «домашних учителей или учительниц»; тот, кто его получал, числился служащим в Министерстве народного просвещения. Плату домашние учителя назначали сами, но по сравнению с обучением в пансионах она была гораздо умереннее: в пансионах родители за уроки платили от 150 до 500 рублей в год, с проживанием – от 500 до 2 000 рублей. Выбор пансиона и учителей зависел, как правило, от материального положения семьи и наклонностей родителей, но общая направленность воспитания девочки, конечно же, целиком принадлежала матери.

«Новые люди»

Совершенно иначе смотрели на воспитание детей сторонники создания «новой породы людей», среди которых были императрица Екатерина и реформатор И. Бецкой. Последователь взглядов Дж. Локка и Ж. Руссо, Бецкой считал, что главное место в воспитании должно занять государство, которое искусственно изолирует детей от «неправильного» влияния семьи и среды. Так возникла идея создания в России закрытых учебных заведений для «юношества обоего пола» из «хороших» фамилий. Для мальчиков открыли Сухопутный шляхетский корпус, для девочек – Воспитательное общество благородных девиц при Воскресенском монастыре, более известном как Смольный.

Примерно в это время – в конце XVIII – начале XIX вв. – появляются и другие закрытые воспитательные институты для благородных девиц: Институт ордена св. Екатерины в Петербурге с отделением в Москве, который называли Екатерининским, Патриотический и Павловский институты. Эти институты были попроще, чем Смольный – в них принимали девиц из небогатых и незнатных семей. В 1836 г. в Патриотическом институте учились сестры Н.В. Гоголя, сам он в это время пробовал себя в качестве преподавателя в Петербургском университете – читал лекции по всеобщей истории.

Существовали также отделения для девиц из мещан, разночинцев, купеческих и мелкочиновных семей: Мещанское училище при Смольном, Мариинский институт, Дом трудолюбия и Сиротский институт. Воспитанницы вспоминали, как они приезжали на выпускные экзамены своих сверстниц в другие институты. В залах выставлялись рисунки, шитье, вышивки, девушки танцевали, пели, играли на музыкальных инструментах. Затем гости и хозяева пили чай, ужинали, беседовали. Живопись и литература донесли до нас яркие, живые образы институток двух столетий, да и сами они описали свою жизнь  со множеством подробностей.

В Смольном институте, открывшемся в 1764 г., обучалось 200 воспитанниц, разделенных на 4 возраста или класса: 6-9 лет, 9-12, 12-15 и 15-18. Чтобы легче было различать воспитанниц, первый класс одели в платья коричневого цвета, их называли «кофейницы», второй – голубого, третий – серого и четвертый – зеленого, а для балов – белого. Первоначально в институте учились 12 лет. В программу обучения входили русский и иностранные языки, арифметика, история, география, естественная история, стихосложение, рисование, музыка и танцы. И сама Екатерина II, и учредитель института Бецкой часто наведывались в Смольный, бывали на праздниках и выпускных экзаменах, спектаклях ученического театра. Кстати, пьесы для институтского театра писал А.П. Сумароков, любивший бывать в Смольном.

Супруга Павла I императрица Мария Федоровна несколько изменила правила институтской жизни: время обучения сократилось, самыми младшими воспитанницами стали девочки 9 лет – моложе не принимали, вместо четырех создали три класса, для проведения занятий стали приглашать учителей, а классные дамы занимались теперь только воспитанием.

Однако закрытые институты создавались вовсе не для того, чтобы девочки получили разностороннее и глубокое образование. Назначение институтов виделось их создателям в воспитании «новой породы людей», которая должна формироваться абсолютно изолированно от мира и домашней среды, чтобы те не влияли пагубно на ребенка. То есть институты были своеобразной оранжереей, где из российских семян предстояло вырастить по иностранным технологиям доселе не виданные плоды.

 Технология выращивания использовалась довольно жесткая, и нарушать ее было запрещено: в течение года смолянки не покидали учебного заведения, свидания с родными могли быть только в стенах института и по специальному разрешению начальства. Одна из смолянок описала историю своего свидания с родным братом, которого чрезвычайно бдительная классная дама приняла за кавалера и поспешила об их встрече донести начальству института. Произошла, как говорили в те времена, история, грозившая смолянке исключением со скандалом. И только заступничество дяди-генерала, вынужденного приехать в институт в лентах и звездах, спасло девушку от позора. Недоразумение разрешилось, но осадок, как говорится, остался, который смолянка чувствовала все годы.

Применялись агрономами-воспитателями и приемы закаливания: девочек поднимали очень рано, они обязательно обливались холодной водой до пояса, весь год носили легкую одежду и даже в мороз спали под тонкими одеялами. Питание было скудное, и многие девочки, особенно в первый год, с трудом привыкали к новому укладу жизни. Кстати, жесткие порядки института роднили его с военными учебными заведениями, кадеты, к примеру, говорили, что смолянки – это те же кадеты, только в юбках.

 Создание «новой породы» людей действительно имело успех, хотя бы внешний. Когда открывались двери оранжереи, и девочка на каникулы приезжала домой, то родители видели, что их дочь не в меру чувствительна, пуглива, суеверна, беззащитна, совершенно не знает жизни и имеет в голове исключительно возвышенные идеалы.

«Она идет по улице, а с противоположной стороны навстречу ей приближается мастеровой под хмельком, – она с ужасом бросается в сторону; поползет по руке червяк, сядет насекомое – она с визгом несется, куда глаза глядят. Многие из воспитанниц после выпуска были убеждены в том, что если кавалер приглашает во время бала на мазурку, то это означает предварительное сватовство, за которым последует формальное предложение». Е.Н. Водовозова, автор этих строк, однажды призналась, что даже написать сочинение на тему «Восход солнца» стоило институткам немалого труда, ибо этого восхода «никто из нас, конечно, никогда не видал»^[xix].

Когда читаешь это признание, то невольно вспоминается короткое сочинение деревенского мальчика, напечатанное спустя годы его учителем: «Весна. Навоз парит, а сверху кобель лежит, греется…»^[xx]. Здесь в каждом слове ощущение весны, яркое проявление наблюдательности ребенка, – словом, правда жизни. Та, которую так тщательно скрывали от институток.

Впрочем, критические суждения о воспитании институток относились по большей части ко второй половине XIX в., когда в обществе открыто обсуждали недостатки школьного образования. В XVIII, да и в первой половине XIX столетия воспитание смолянок оценивали высоко. Выпускницы закрытых институтов говорили на двух языках, отличались музыкальными, танцевальными и живописными способностями, шили и вышивали, имели представление о кулинарии и вполне могли стать хорошими воспитателями своих детей. – «Из них вышли прекрасные супруги», – заметила одна из мемуаристок^[xxi].

И даже изолированность институток от семьи, случалось, имела свои положительные стороны. «Эпоха крепостничества перед освобождением крестьян, – вспоминала Е. Водовозова, – была временем, когда страсти, разнузданные продолжительным произволом, у весьма многих помещиков выражались отчаянным развратом, когда в помещичьих домах содержались целые гаремы крепостных девок, когда пиры сопровождались невообразимым разгулом, пьянством, драками, грубою бранью, когда из конюшен раздавались отчаянные крики засекаемых крестьян. Разлучая дочерей с подобными родителями, институт спасал их от нравственной гибели»^[xxii].

Сами девушки считали, что нелестные отзывы о закрытых заведениях распространяют «лентяйки и тупицы», «дуры на всех языках» из аристократических семей, зачисленные в институты уже подростками и с трудом окончившие курс. «Сколько лет продолжалась Семилетняя война?» – спросили на экзамене одну из таких не преуспевших в учении девиц. – «Десять лет», – не задумываясь, отвечала та^[xxiii].

Учителя и классные дамы прикладывали все усилия, чтобы научить их хоть чему-нибудь, но – тщетно, избавиться от нерадивых учениц было еще сложнее, чем отказать им в приеме: по существующим правилам из институтов за неуспеваемость никого не отчисляли!

При своеобразном соотношении воспитания и образования, сложившимся в закрытых заведениях, главную роль в них отводили не преподавателям, а классным дамам, каждая из которых воспитывала девочек на свой лад, в соответствии со своими вкусами и наклонностями. За дисциплиной на уроке тоже следили классные дамы, они же занимались приготовлением с воспитанницами домашних заданий. Так что большую часть времени институтки проводили с классными дамами. И все же образованные и талантливые преподаватели оказывали на воспитанниц неизмеримо более сильное влияние.

Учителей для закрытых женских заведений отбирали очень тщательно и по весьма определенным критериям. Предпочтение отдавалось женатым мужчинам, если же приходилось приглашать холостяков, то выбор останавливали либо на пожилом человеке, либо на молодом, но с какими-нибудь внешними изъянами, что должно было стать в глазах институтского начальства гарантией безопасности девиц.

Преподавание в институте велось, как сказали бы современные учителя, рутинно: учитель диктовал материал, воспитанницы записывали, а потом давали свои записи на проверку учителю. Задавать вопросы преподавателю во время объяснения или чтения лекции было не принято, разъяснением непонятного занимались после уроков все те же классные дамы.

Спрашивали учителя далеко не всех воспитанниц – в основном тех, кто хорошо занимался. Если ученица не была готова отвечать, ей ставили плохую оценку и в дальнейшем старались не вызывать. Так, математик Екатерининского института Ф.И. Буссе, например, «редко спрашивал первых учениц, только при объяснении нового урока, и почти никогда не вызывал последних, говоря, что их никогда ничему не выучишь, а занимался исключительно со средними»^[xxiv].Что ж, поведение преподавателя вполне логично, хотя и далеко от принципов гуманной педагогики.

Новые педагоги

Со временем институтские порядки – это было очевидно – потребовали реформирования. Но в преподавании многое, если не все, зависит от самого учителя. Ленивый и нерадивый преподаватель всегда может сослаться на традиции заведения, неразвитость и даже глупость учеников – как это делали многие учителя в Смольном – и вместо обучения ограничиться сообщением информации, зачастую не очень и нужной детям.

Смолянки, несмотря на свою изолированность от мира, были способны отличить талантливых педагогов от заурядных лекторов. Особенно им запомнился преподаватель словесности А. В. Никитенко – известный цензор и автор мемуаров, П. А. Плетнев – издатель, друг Пушкина и Гоголя, во второй половине XIX столетия – В. И. Водовозов; историк М. И. Семевский, географ Д. Д. Семенов, преподаватели естествознания и физики Я. П. Пугаческий и Н.И. Раевский, филолог, преподаватель русского языка и педагогики Л. Н. Модзалевский.

Но самое большое впечатление произвел на институток К. Д. Ушинский. Константин Дмитриевич Ушинский был инспектором (заведующим учебной частью) в Смольном институте в 1859 – 1862 гг. и читал лекции по педагогике для учениц выпускного класса, которые готовились стать учительницами. Одновременно он занимался научной деятельностью, писал работы по педагогике и методике начального обучения.

Чем же так удивил смолянок Ушинский? – Во-первых, он настаивал на том, что учитель должен уметь заинтересовывать своих учениц, не диктовать, а объяснять материал, и, разумеется, самостоятельно, без вмешательства классных дам, устанавливать порядок на уроке. Классным дамам новый инспектор предложил ограничиться наблюдением за воспитанницами после уроков. Эти нововведения классные дамы расценили как революцию, а сам Ушинский виделся им предводителем санкюлотов, идущих на штурм Бастилии. Падения своего авторитета в Смольном классные дамы допустить не могли и объявили Ушинскому войну. Долго искать единомышленников им не пришлось – не ведая того, инспектор сам пополнял их ряды.

 Едва Ушинский начал инспектировать уроки, как у него сразу возникли вопросы. Почему на занятиях немецкого языка зубрят грамматику, но не читают Шиллера и Гете? А почему на уроках русского языка не пишут диктантов? И зачем на уроках словесности заучивают «фразистые» слова из учебника, вместо того, чтобы читать произведения Пушкина, Гоголя, Лермонтова и Тургенева?

Инспектор недоумевал, учителя оскорблялись и раздражались. А воспитанницы пересказывали друг другу услышанные от него выражения – вроде фразистых слов из учебника, с восторгом молодости радовались переменам в надоевшей им своим однообразием институтской жизни, поражались его дружелюбному тону в разговорах с ученицами и его внимательности к ним, что было так не похоже на холодно-пренебрежительное отношение классных дам! Его появление в институте они сравнивали с тем, как «в темном и душном помещении вдруг отворили наглухо запертые окна».

По распоряжению Ушинского была пересмотрена институтская программа, методика преподавания и взаимоотношения учителей и классных дам, пополнена институтская библиотека, выписаны журналы с литературным приложением.

Надо отдать должное тогдашнему институтскому начальству – оно весьма благосклонно отнеслось к распоряжениям нового инспектора и на первых порах поддержало его. Причиной такого одобрительного отношения было самое высокое покровительство – взгляды Ушинского разделяла императрица Мария Александровна, она же поддерживала и все его начинания.

Ушинский часто повторял, что главная цель образования – духовное развитие человека, его истоками должны быть народные традиции, христианская духовность и научные достижения. Два первых элемента «триады» Ушинский считал неразрывными, потому что российская педагогика в основе своей выросла на основах православия, и лучших результатов воспитания достигала там, где счастливо соединялись религиозное и светское начало. Никакое начинание в педагогике, как бы привлекательно оно не выглядело, не приживется, считал Ушинский, если оно чуждо традициям народа. Так, знаменитая система тренинга – порождение английской школы, которое, к слову, уже который год усиленно внедряется в современные методики, не может утвердиться в России, поскольку не развивает духовно личность: «Мы не знаем ни на одном языке слова, которым можно было бы передать это английской training. Им выражается тот невидимый дух учебного заведения, или семейства, который какой-то железной волей подчиняет себе всякий личный характер»^[xxv].

Требования Ушинского к учителю были высоки, что конечно не могло не раздражать тех, кто им не соответствовал. Он как-то заметил, что воспитание для многих представляется делом легким, обычным, особенно для тех, кто им никогда не занимался и не интересовался.Поэтому Ушинский настаивал, что воспитатель должен иметь специальную подготовку, необходимые познания о физиологии и психологии человека. Для подготовки учителей он предлагал в каждом университете создать педагогический факультет. Сам Ушинский, по признанию смолянок, обладал замечательной способностью: побывав всего на одном занятии учителя, он мог определить его слабые и сильные стороны, с необыкновенным педагогическим тактом поддержать начинающего преподавателя советами, рекомендациями, так что со временем из него «действительно вырабатывался хороший педагог»^[xxvi].

Он повторял неизменно о необходимости воспитателя быть личностью, ибо в деле воспитания по-другому нельзя. «В воспитании все должно основываться на личности воспитателя, потому что воспитательная сила изливается только из живительного источника человеческой личности. Никакие уставы и программы, никакой искусный организм заведения, как бы хитро он не был придуман, не может заменить личности в деле воспитания… Только личность может действовать на развитие личности, только характером можно образовать характер…»^[xxvii].

Вместе с Ушинским в Смольный институт пришла целая плеяда талантливых педагогов, многих Ушинский долго уговаривал и буквально выдернул с насиженных мест. Одним из таких педагогов был Василий Иванович Водовозов. Его предшественник Старов считался у смолянок «гениальным учителем», поскольку красиво и выразительно читал стихи: «Читает он нам много отрывков из различных произведений… И если бы ты знала, – признавалась одна из смолянок в письме к сестре, – как он божественно читает! Черты его лица тогда становятся вдохновенными, поэтичными! Он так увлекательно говорит о красоте, об идеале!»^[xxviii]. Но по признанию той же мемуаристки, изложить его урок своими словами она не могла. Немудрено – самостоятельно читать литературные произведения в Смольном было не принято, отсюда неразвитость и мышления, и речи воспитанниц.

Водовозов много внимания уделял не выразительному чтению, а разбору письменных работ смолянок. В них они излагали содержание прочитанных произведений классиков, дополняя услышанными от учителя на уроке объяснениями, а затем и собственными рассуждениями. Сегодня такой метод назвали бы развивающим обучением. «С каждой лекцией он незаметно для нас самих втягивал нас в серьезную умственную работу, которая до тех пор совсем была немыслима для институток. Мы, ничего не читавшие, вдруг начали читать чрезвычайно много, а некоторые из нас и с пожирающей страстью».

Учившаяся у него Елизавета Николаевна Цевловская, впоследствии ставшая его женой, вспоминала: он никогда не «распинал» своих учениц, то есть не экзаменовал, зато часто беседовал с ними в свободное от занятий время. «Только из этих бесед узнали мы, какие существуют у нас лучшие журналы, впервые от Василия Ивановича услышали мы имена Добролюбова, Некрасова, Островского, Тургенева и других замечательных современных писателей и деятелей, так как наша программа не вмещала изучения современной литературы»^[xxix].

Стремление преодолеть замкнутость Смольного и недостаточный уровень подготовки учениц по всем предметам потребовали от руководства института пересмотра программ, прежде всего по русскому языку, словесности и истории. Император Александр II, будучи еще великим князем, привлек для реформы Смольного известных педагогов и ученых – Т.Н. Грановского, И.И. Введенского, Ф.И. Буслаева, А.Д. Галахова. В результате во всех закрытых заведениях были введены единые программы, все предметы стали преподавать на русском языке, воспитанницам разрешили отпуска летом и в праздничные дни.

После нескольких месяцев ежедневного общения с Ушинским, занятий с новыми учителями, которых он привел в институт, никто из воспитанниц уже не думал о балах, выездах и нарядах. Все хотели трудиться, заботиться о тех, кто в этом нуждается, даже девушки из знатных и обеспеченных семей. Педагоги Ушинского развивали, по признанию смолянок, «живой интерес к знанию, любовь к труду, утвердили в мысли, что каждый, на какой бы ступени развития он не стоял, обязан быть полезным окружающим, а для этого он должен идти в уровень с веком, следовательно, постоянно, всю жизнь пополнять пробелы своего образования, и что только себялюбец и лентяй пренебрежительно относится к скромному делу, которое у каждого под руками, мечтая в будущем совершить гигантский труд»^[xxx].

Однако вскоре Ушинскому пришлось покинуть стены Смольного из-за написанного на него доноса. Но это был лишь повод – причина заключалась в том, что Ушинский пытался слишком резко переломить сложившиеся устои, всю систему преподавания в закрытых институтах. Поэтому талантливый педагог нигде не задерживался более двух лет: ни в Демидовском лицее, ни в Гатчинском институте, ни в Смольном. Вслед за Ушинским из института ушли многие приглашенные им педагоги.

Кому – золотое, а кому – оловянное

Двери в воспитательной оранжерее держали запертыми, но, несмотря на холодный климат, плоды в ней все же вызревали. Девицы старших классов вполне свободно выражали свое мнение об институтских порядках и учителях и находили для этого доступные им способы. Да и маленькие тоже могли проявить свою симпатию или нелюбовь к педагогу. Прибор – перо и чернильница, который ставили ученицы на учительский стол перед уроком, мог многое рассказать об их отношении к преподавателю: «когда любили учителя, ставили изящное и дорогое. В противном случае – казенную оловянную чернильницу и казенное гусиное перо или с простой деревянной ручкой»^[xxxi].

Старшеклассницы были более свободны и находчивы в выборе средств. Они могли устроить настоящую обструкцию учителю, который был, по их мнению, несправедлив или бестактен, на языке институток это называлось «зашикать»: «Ай, ай, ай! Как вы смеете это говорить! Шш, шш! Это ужасно! Шшш, шшш!»^[xxxii]. Бывали случаи, когда институтки требовали заменить не понравившегося им педагога, отстаивали свою позицию перед начальством и добивались успеха.

На нелюбимых учителей рисовали карикатуры, сочиняли ироничные стихи (на французском, разумеется), давали едкие прозвища, которые переходили от одного поколения учениц к другому. Но уж если педагог нравился, то наступало обожание: его могли называть «Божество во фраке», в шляпу или карман пальто ему наливали духи и даже кричали вслед «Бог! Спаситель! Иисус Христос!». За такое неумеренное выражение восторга могли получить изрядный нагоняй от преподавателя Закона Божия: «Сударыни, сколько раз я просил вас не призывать имя Божие всуе!», – одергивал их священник^[xxxiii].

К слову, обожание было непременным атрибутом закрытых институтов, особенно обожание членов императорской семьи. Рассказывали, как ученицы младших классов тайно вытаскивали носовые платки из карманов императора Александра II и разрезали их на ленточки для подруг «на память», вырезали дорогой мех из царской шубы и даже как-то остригали любимую собаку императора^[xxxiv].

Какой учитель вызывал любовь и уважение воспитанниц? – Справедливый, умный, знающий свой предмет, интересный и занимательный рассказчик. Еще от любимого учителя ожидали умения сохранять некоторую независимость в отношениях с начальством. Хотели видеть его человеком широкой натуры, бескорыстным, нелюбовью пользовались те учителя, кто проводил дополнительные занятия за плату со своими ученицами, да еще и отличал их на уроках, делал любимицами^[xxxv]. Словом, сребролюбие особенно осуждалось институтками.

Несмотря на известные правила и традиции институтов, все же характер преподавания каждого учителя зависел от его умений, способностей и отношения к делу. Один требовал «долбить» домашнее задание и пересказывать слово в слово, рассказанное им на уроке, другой просил ни в коем случае ничего не зубрить: «Мне вашей зубряшки не надо! Я хочу, чтобы вы понимали ваш урок и умели передать его своими словами»^[xxxvi].

Преподаватель Закона Божия и духовник Петербургского Екатерининского института о. Дмитрий Максимов был человеком образованным и снисходительным к своим духовным чадам. Ученицы запомнили его как великолепного рассказчика и талантливого педагога. Его рассказы были так доходчивы и красноречивы, что даже иноверки оставались слушать его, хотя к католичкам и лютеранкам приходили на занятия Закона Божия ксендз и пастор^[xxxvii].

Любопытно велось преподавание естественной истории в том же институте: в младших классах – на русском, в старших – на французском языке. Ф.Д. Студитский знакомил девочек с животным и растительным миром по картинкам, гербариям, приносил на урок минералы различных пород. Но на экзамене мог быть задан и такой вопрос: «Из чего мы получаем хлеб?» – и нужно было рассказать весь путь зерна от сеяния, жатвы, обмолота с называнием сельскохозяйственных орудий. Далеко не все могли ответить на этот вопрос, потому как дворянкам интересоваться крестьянским трудом считалось делом недостойным ^[xxxviii]. Впрочем, и сегодня городские дети редко могут ответить на этот же вопрос, хотя имеют совсем не дворянское происхождение.

 Увлекательными и запоминающимися были занятия по истории Н.М. Тимаева, по русской словесности – П.Г. Ободовского. Географ В.В. Вержбилович при первом появлении поразил институток своей уродливой наружностью, но как только он начал вести урок – все насмешки затихли, и вскоре география стала одним из самых любимых предметов. Ученицы любили чертить вместе с учителем карты, особенно той местности, откуда они были родом. В это время шла Восточная война, у многих воспитанниц братья были в действующей армии в Крыму, поэтому учитель рассказывал об обороне Севастополя, рисовал на доске план укреплений города. О Восточной кампании он знал не только из газет: герой обороны Севастополя артиллерист Алексей Щеголев был его воспитанником. Кстати, одним лишь прослушиванием рассказов о войне девочки не ограничивались и старались оказать посильную помощь: щипали корпию, шили рубашки, устраивали лотереи, собранные от продажи своих работ деньги отправляли раненым, некоторые ученицы в знак протеста против вторжения англо-французских войск отказывались говорить в институте по-французски^[xxxix].

Наталья Петрова

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"