Повседневная жизнь русской школы

Приведение в учение. Продолжение

О том, как учили и учились в Средневековой Руси современной исторической науке почти ничего не известно. Ни методических руководств, ни директивных указаний, ни программ развития образования той эпохи не сохранилось. Можно даже предположить, что их не было вовсе. Однако, несмотря на отсутствие таких ценных документов, образование тогда, несомненно, существовало.

Его начало следует искать во взаимодействии, или как говорили в соседней с Русью Византии – синергии – слагавшейся из внутренних, собственных потребностей молодого государства и рожденного Византией мощного потока культурного влияния, которое возникло еще задолго до принятия христианства, а после крещения князя Владимира заметно усилилось. Открытие Владимиром Святославичем школ для «учения книжного» было основанием культуры Руси, вершиной же стали литературные и философские памятники мысли наших предков, к которым не угас интерес по сей день – «Слово о Законе и Благодати» митрополита Иллариона, «Поучение» Владимира Мономаха, «Слово о полку Игореве» и «Моление Даниила Заточника».

При Ярославе Мудром школы существовали уже не только в стольном Киеве, но и в Новгороде, Владимире, Чернигове, Полоцке, Муроме, Ростове отдавали детей в «учение книжное».

На иконах и миниатюрах нередко можно увидеть такой сюжет: родители приводят мальчика – иногда он держит в руках азбуку – к учителю в монашеском одеянии, который восседает на возвышении и милостиво простирает над ребенком руку. Называется этот традиционный сюжет «Приведение в учение». Так – или почти так – начиналось обучение детей, их восхождение к премудрости, подробности которого нам неизвестны. Но как бы возмещая этот пробел, отцы Церкви в своих творениях немало страниц уделили воспитанию и образованию, взаимоотношениям учителя и ученика, наконец, личности самого учителя.

Учителю следует видеть в ученике, как и в любом человеке, писали они, прежде всего образ Божий, а в обучении нужно иметь терпение и любовь к тем, кого учишь. Как Учитель и пастырь всех христиан наставляет или предостерегает с любовью, так, советовали они, нужно поступать и учителю в своем деле.

Сам учитель должен быть в первую очередь христианином, то есть должен следовать заповедям в собственной жизни, тогда он будет являть пример для учеников; как говорили на Руси – «Уча учи нравом, а не словом». Еще учитель должен быть знатоком своего дела, потому как «Трудно тому учить, чего сам не знаешь». Идеальным местом для учения признавался монастырь, наполненный атмосферой духовного учительства и духовного ученичества, да и в мирских школах учителями были чаще всего люди духовного звания.

Далеко не всё, как считали христианские наставники, в деле постижения мудрости зависело от усилий ученика или учителя, на книжное учение смотрели как на дар Божий, поэтому начинали учебный день с молитвы, молитвой и заканчивали. Тем, кому наука не давалась, частенько напоминали житие Сергея Радонежского, который, когда он еще был мальчиком Варфоломеем, долго не мог, в отличие от своих братьев, одолеть грамоту в школе, и лишь милостью Божией научился читать. Еще пересказывали житие Александра Свирского, так же по молитве получившего от Бога способность понимать книжную мудрость. Так христианская традиции определяла главное назначение учения – постижение наук должно вести к познанию Бога.

В древности установился курс учения, который заключал в себе обучение письму, чтению по Псалтири, Часослову и пению. Этот курс был утвержден Стоглавым собором 1551 г., но существовал, конечно, и раньше[i]. Как заметил В.О.Ключевский, «В древней Руси читали много, но немногое и немногие»[ii]. То есть, книжное обучение преследовало единственную цель – научить ребенка читать Священное Писание и понимать богослужебные книги.

Обучение грамоте начиналось, когда дитя достигало семи лет, в эту пору детство заканчивалось, и наступало отрочество. Знание, или «книжность», в Средневековой Руси приветствовались: «Муж книжен без ума добра аки слепец есть. Муж мудр без книг подобен оплоту без подпор», – утверждалось в популярном Изборнике – собрании известных изречений.

Особенно ценили знание власть имущие – ведь их детям предстояло повелевать людьми, а мудрость, как известно, приходит не только из собственного или отцовского опыта, но из того, что накоплен столетиями, и такой опыт черпали прежде всего в книгах. Недаром летописец сравнивал книги с реками, «наполняющими вселенную», в них находили и утешение, и «неисчислимую глубину».

Для княжеских и боярских детей приглашали на дом учителя – дьячка, пономаря или псаломщика. Начиналось обучение с азбуки: сначала ребенок выучивал буквы, потом слоги двух- и трехбуквенные. Чтобы облегчить запоминание букв, заучивали азбучную молитву. Написана она была акростихом, – каждая строка стиха начиналась с соответствующей буквы азбуки:

Аз – сим словом молю ся Богу,

Боже всея твари зижителю,

Видимыя и невидимыя!

Господи духа посли живущаго,

Да вдохнет ми в сердце Слово!..[iii]

«Азбука – к мудрости ступенька», говорили тогда, и, освоив грамоту, отрок шагал на следующую ступень – учился счету и письму по прописям. В сохранившемся рукописном букваре Кариона Истомина рядом с буквами, написанными разными почерками, видны и нарисованные картинки: рядом с буквой «аз» – Адам, с «буки» – брань, или война. Дети учились читать и внимательно рассматривали изображения всадников с мечами и копьями, солнце, луну и звезды, диковинных животных вроде единорога и качающиеся в неспокойных волнах корабли.

Пройдя азы, ученик приступал к чтению и разбору молитв вечернего и утреннего правила, затем служб и часов. Теперь основными учебными книгами были Часослов и Псалтирь, благодаря чему грамотный человек Средневековья знал содержание Псалтири практически наизусть.

В ту эпоху среди сильных мира сего встречались люди, знавшие несколько языков и любившие читать. Среди книжников древней Руси летописцы называли князя Владимира Святославича, Ярослава Мудрого, Владимира Мономаха, Ярослава Галицкого Осмомысла, Владимира Волынского, Константина Ростовского. Отец Владимира Мономаха князь Всеволод выучил пять языков, отчего ему, по словам сына, и «честь есть от инех земель».

После более чем двухвекового монголо-татарского ига книжность, как и вся русская культура, пришла в упадок. Число образованных людей даже в княжеской среде было невелико, встречались и священники, не умеющие прочесть Священное Писание. Новгородский архиепископ Геннадий по этому поводу сокрушался: «А се приведут ко мне мужика, и язъ велю ему Апостол дати чести, а он не умеет ни ступити; и язъ ему велю Псалтырю дати, и он и по тому одва бредет; и язъ его оторку (откажусь от него. – Н. П.), и они изветъ (оправдание. – Н. П.) творят: "земля, господине, такова, не можем добыти, кто бы горазд грамоте"; ино ведь то всю землю излаялъ (подыскивал. – Н. П.), что нет человека в земле, кого бы избрати на поповство»[iv].

Известно, что Геннадий Новгородский заботился об открытии училищ по городам для обучения детей грамоте, но сведений об этих училищах, как и об учителях, в них преподававших, не сохранилось. Но, думаем, программа обучения в них не отличалась от общепринятой.

Во второй половине XVI века ситуация меняется в лучшую сторону. В 1563 году Иван Федоров по указу Ивана IV и при содействии митрополита Московского Макария начинает печатать первую книгу – «Апостол». Самого царя Ивана IV можно назвать образцом начитанности, стоит прочесть его послания к князю Андрею Курбскому, с множественными цитатами из Священного Писания, чтобы убедиться в этом. Был он также известен и как владелец огромной библиотеки, не найденной до сих пор, но судя по сохранившемуся каталогу, представлявшей огромную ценность.

Книжными людьми называли архиепископа Новгородского Геннадия и преподобного Иосифа Волоцкого, стараниями которых в конце XV века был создан первый полный свод Библии на русском языке. Борис Годунов также поощрял образованность и даже послал первых учеников за границу обучаться языкам и наукам. В конце XVI столетия в России уже читали, а наиболее состоятельные люди хранили дома напечатанное на станке Священное Писание.

Отметим, что в сознании русских людей того времени «книжность» епископов, князей, горожан вовсе не была синонимом той «книжности» догматиков и толкователей, о которой говорится в Евангелии. «Книжными» именовали тех, кто имел пристрастие к чтению, заказывал книги у переписчиков, собирал библиотеки и составлял рукописные книги. Таких, судя по скупому перечню имен, названных летописцами, было немного.

С печатанием книг в России множатся азбуки и арифметики, составляются карты-схемы Российского государства, появляются школы и училища. Художник Н. Ф. Некрасов отразил черту той эпохи в картине «Борис Годунов рассматривает карту, по которой учится его сын». На столе перед царевичем Федором «яблоко» – глобус, в руках «кружало» – так называли тогда циркуль, которым царевич измеряет расстояние по разложенной перед ним карте. За спиной юного царевича стоит Борис Годунов, наблюдая за успехами наследника.

Сохранилось немало азбуковников XVII в. с наставлениями для учеников и учителей. Когда ученик приходил в школу, говорилось в одном азбуковнике, то занимал место, указанное ему учителем, и выбиралось оно не по знатности и богатству его родителей, но по достоинству каждого – в учении все равны, отмечал автор, различие только в усердии и успехах. В другом азбуковнике подчеркивалось, что учение следует начинать после утренней службы и заканчивать перед вечерней; учиться во время службы было не принято: «яко во иностранных местех тако творится, у нас же в Словяно-России сие зазорно мнится»[v].

На занятиях следовало держать себя скромно, учителю отвечать, не гордясь, избегать «злых словес и досады», проявлять к учению «остроумие охотное», прилежно слушать объяснение – «ушесы готовыми да слушают», а что услышат – то «яко некое сокровище да хранят и в память себе вложат». Сидеть праздно, смеяться, перешептываться или «очесами озираться семо и овамо, яко изумленный» не следовало.

Особое внимание обращалось на бережное отношение к книгам – не только потому, что стоили они дорого, но содержание их требовало такого подчеркнуто внимательного отношения. Во время занятий не разрешалось ничего рисовать в книге и даже класть в нее указку (закладку) или разгибать очень сильно – за этим следили особо назначенные ученики – «книгохранители», которым сдавали книги после занятий.

Помогали учителю специально назначенные им из числа лучших учеников старосты, они, говорилось в азбуковнике, подобно пастухам помогают оберегать и созывать овец. Старост избиралось трое: один прослушивал домашнее задание, другой смотрел за сохранностью книг, третий – за чистотой, отоплением и вообще порядком в школе.

Разумеется, говорилось в азбуковниках и о пользе розги, и о наказаниях провинившихся. Но учителю предписывалось придерживаться разумных правил – не сильно гордиться «борзоучащимися» – то есть, успевающими, и не излишне негодовать на «грубоучащихся», то есть на отстающих. Далеко не всем учение давалось легко. Как говорится, «тупо сковано, не наточишь, глупо рожено – не научишь». Об отчислении из школы нерадивых учеников азбуковники ничего не сообщают, но учителю советуют поддерживать в них бодрость духа и вместемолиться об успехах[vi].

Любой труд, как известно, требует усилий, недаром слова «труд» и «трудно» одного корня, а учеба – тот же труд. «Аще горести не вкусити, то и конечныя сладости не видати». Тот, кто преодолевал трудности освоения грамоты, шел дальше по лестнице учения к книжной премудрости, которая, как было написано в азбуке XVII века, «подобна есть солнечной светлости, но и солнечную светлость мрачный облак закрывает, а книжную премудрость и вся тварь сокрыти не может»[vii].

И все же, как бы ни были почитаемы грамотность и книжность, они вовсе не составляли обязательный элемент воспитания в ту эпоху, но были лишь признанной необходимостью для людей определенных занятий – священников, приказных, ремесленников и купцов. Книжность и мудрость не были синонимами на Руси, и не книжного знания должен искать человек: «Не ищи, человече, мудрости, ищи кротости; аще обрящеши кротость, то и одолееши мудрость; не тот мудр, кто много грамоте умеет; тот мудр, кто много добра творит» – таковобыло наставление и для ученика, и для учителя.

При таком подходе к учению грамотность причислялась, по выражению В.О.Ключевского, «к техническим промыслам и рукоделиям». Поэтому тех, кто обучал ей, называли не учителями, а мастерами и мастерицами. В городских слободах или в деревнях они брались обучить детей грамоте, счету и письму. Желающих учиться объединяли в группу – от 5 до 20 человек, и занятия проходили дома у мастера или в помещении при храме.

 Приводили учеников к мастеру в любое время года, а значит, программа обучения у каждого была, как сказали бы сегодня, индивидуальная. Оплата мастерам шла не за время обучения, а «от книги»: то есть, платили после изучения каждой из трех книг – азбуки, Часослова и Псалтири. В середине XVII в. мастера получали в среднем 8 рублей в год и еще по 3 копейке в день «кормовых». Если сравнить эту сумму с заработком ремесленников – а мастера грамоты и сами считали себя ремесленниками – то, скажем, портной получал за свою работу меньше, но закройщик – больше, чем мастер грамоты.

Кроме денег было принято приносить в школу угощение: в первый день – «хлеб-соль», это могла быть белая булка, на масленицу – сыр и масло, после каждого праздника – «праздниковое» угощение. Часть приносимых даров составляла школьную трапезу учеников, остальное шло на стол учителю.

Когда завершалось обучение чтению по каждой из трех книг, происходил так называемый обряд «угощения кашей». Родители приносили в школу горшок с кашей, поверх горшка клали условленную сумму денег, а в особом платке – угощение для учителя: жаркое, белый хлеб. Пока родители и учитель угощались принесенным из дома, ученики в это время должны были съесть всю кашу. После трапезы горшок, в котором приносили кашу, все вместе весело и с шумом разбивали во дворе. Такой любопытный обряд сохранился в городах и деревнях еще в XIX в[viii]., и наверное с ним связано известное выражение «мало каши ел» о человеке, который не может с чем-то справиться.

Особое место среди школ грамоты занимает училище, созданное св. Димитрием в Ростове. Когда святитель впервые приехал в свою новую епархию в Ростов, он был поражен невежеству населения и местного духовенства: «Сеятель не сеет, а земля не приемлет, иереи не брегут, а люди заблуждают, иереи не учат, а люди невежествуют, иереи слова Божия не проповедуют, а люди не слушают и не выражают желания слушать», – взывал он в одной из своих проповедей[ix]. Конечно, ему, выпускнику самого известного в Восточной Европе учебного православного заведения – Киевского братского училища, основанного знаменитым митрополитом Петром Могилой, было нелегко увидеть пренебрежение образованием не только среди своей паствы, но и в первую очередь среди духовенства.

Духовные школы в юго-западной России и Малороссии имели давние и глубокие традиции, а в северо-западной России еще только зарождались. Поэтому одним из первых начинаний святителя Димитрия в Ростове было создание в1702 г. духовного училища при архиерейском доме.

В нем учили грамоте, письму и пению, но, помимо начального, давали и классическое образование – занимались латынью и греческим языком, знание которого особенно ценил святитель. В училище училось бесплатно около 200 учеников всех сословий, что выгодно отличало его от других школ. Учителя были в основном выходцами из Малороссии, которых пригласил сам святитель, он же добился, чтобы они получали из казны жалованье. На свои собственные средства св. Димитрий закупил учебные пособия, книги и даже раздавал прилежным, но неимущим ученикам по полторы копейки в день.

Все свободное время святитель посвящал своему любимому детищу. Он часто приходил на занятия, принимал экзамены, случалось, заменял заболевших учителей, в летнее время забирал учеников в архиерейское село под Ростовым, откуда к школьному столу по распоряжению архиерея присылали яблоки, груши, сливы и вишни.

По праздникам он наблюдал, как ученики упражнялись в риторике и учились произносить речи, разыгрывали театральные пьесы и диалоги. Святитель Димитрий даже написал несколько пьес для школьного театра на библейские и евангельские сюжеты – «Рождество Христово», «Воскресение Христово», «Грешник кающийся», «Эсфирь и Агасфер».

Как и полагается директору духовного училища, митрополит Ростовский смотрел не только за успехами учеников и их времяпровождением, но и за нравственным здоровьем – следил за соблюдением постов, сам исповедовал и причащал своих подопечных, давал советы и наставления в духовной жизни и мирских делах.

К сожалению, ростовская школа просуществовала недолго – до1706 г., успев сделать всего лишь один выпуск. Глава Монастырского приказа И.А. Мусин-Пушкин счел, что содержание ростовской школы слишком обременительно для казны, и по его распоряжению она была закрыта. Это было веянием новой политики государства по отношению к церкви, его стремлением поставить церковь на службу государству и заменить духовное образование светским.

Но опыт первого духовного училища был не забыт учредителями и организаторами церковно-приходских школ в России. И помнили они не только учебные планы училища – их можно было скопировать и с малороссийских школ, но старались повторить атмосферу неформальной, теплой и по-семейному заботливой обстановки, которая сложилась в школе благодаря стараниям святителя.

Начало светского образования

В начале XVIII в. наша страна сделала такой крутой поворот, что у нас меньше, чем за столетие, перешли от чтения « Домостроя попа Сильвестра к Энциклопедии Дидро и Деламбера»[x]. В будущем России придется еще не раз совершить подобные акробатические прыжки, но для просвещения и образования они всегда будут особенно болезненны.

Образование – если понимать под этим словом не только передачу информации – подразумевает еще и формирование характера, и развитие способностей, а потому требует от тех, кто берется за это нелегкое дело, ясного видения своего воспитанника в будущем: каковы должны быть его жизненные установки, к чему ему следует стремиться, а чего стоит сторониться, и какие познания будут потребны. Если этого видения нет, или оно скрыто туманом ложных представлений, то и весь корабль под названием «Учение» отправится в море, что называется, без руля и без ветрил. Куда-нибудь со временем он, конечно, приплывет. Но когда? и с какими потерями? Такими рулем и ветрилами, как показывает опыт многих стран, становятся устоявшиеся традиции, и прежде всего – национальные. Стремительность же изменений, происходивших в России в начале XVIII века, напоминала человека, который от одного берега уже оттолкнулся, а до другого пока еще дотянуться не успел. Вот в таком неудобном положении и пребывало школьное дело во времена великих перемен.

Сам Петр I , отправляясь в 1697 г. в Великое посольство, как гласит легенда, заказал себе кольцо с надписью: «Я ученик и ищу учителей». Император действительно всю жизнь учился сам и заставлял учиться свое окружение. В конце концов, он добился поставленной цели: в России утвердилось светское образование. Правда, новорожденное детище Петра долгие годы оставалось слабым, хилым, страдало многими изъянами; на первых порах остро не хватало подготовленных и просто элементарно грамотных преподавателей, те же, кто решался браться за обучение, плохо представляли, чему и как следует учить в новых школах. Случалось, и школы стояли пустыми – ученики разбегались по домам или предпочитали заниматься с домашними учителями.

В.Н.Татищев в 1724 г., за год до смерти Петра I, говорил с императором, который пожелал искать за границей преподавателей для вновь созданной Академии наук. «Ты хочешь сделать Архимедову машину очень сильною, – рассмеялся в ответ В.Н.Татищев, – да подымать нечего и где поставить места нет <…>. Учить некого: ибо без нижних школ академия оная, с великим расходом, будет бесполезна». Однако император после разговора с Татищевым не изменил своего решения, потому как полагал: «хотя плода я не увижу, долгота жизни нашей ненадежна», но начатое продолжат мои наследники[xi]. Для учителя не так уж и важно – увидит ли он плоды, придет время – и семя само прорастет.

Так оно и произошло – из созданных по инициативе Петра I цифирных, навигацких и математических, инженерных, артиллерийских школ и гимназий вышли выдающиеся ученые и государственные мужи, изобретатели и писатели: А. Т. Болотов, Г. Р. Державин, Г.А. Потемкин, А. К. Нартов, Д.И.Фонвизин, Н.И.Новиков, М.К.Данилов и многие другие. В их воспоминаниях немало страниц – и ругательных, и хвалебных – посвящено учителям и наставникам, наукам, которым их обучали, и еще тому, как в школьные годы формировался характер будущих светил.

Кстати, и сам В.Н. Татищев, так скептически отозвавшийся о создании академии, приложил руку к российскому образованию – именно по его предложению в школе начали преподавать историю как отдельный предмет, а его знаменитую «Историю Российскую с древнейших времен» использовали при подготовке к урокам многие преподаватели, в том числе и М.В. Ломоносов.

Первыми домашними учителями в XVIII в. для многих отроков, как и прежде, были мастера грамоты – они учили чтению, письму и счету. Способы учения в ту пору были немудреными, как сказали бы современные методисты, пассивными: ученики слушали учителя и заучивали наизусть сказанное им или прочитанное в книге. Методы воспитания тоже не отличались разнообразием. «Памятно мне мое учение у Брудастого и поднесь, по той может быть причине, что часто секли меня лозою, – вспоминает свое домашнее обучениеу пономарядворянский сын М.В. Данилов. – Я не могу признаться по справедливости, чтоб во мне была тогда леность или упрямство, а учился я и по моим летам прилежно, и учитель мой задавал мне урок учить весьма умеренный, по моей силе, который я затверживал скоро».

Но беда ученика заключалась в том, что его учитель не имел никакогопредставления о необходимости смены видов деятельности ребенка в столь малом возрасте, то есть, попросту говоря, ни перемен, ни отдыха во время обучения не полагалось. Поэтому к концу дня, особенно в летние месяцы, даже прилежные ученики забывали все, что выучили в начале дня: « при слушании урока в вечеру и половины прочитать не мог, за что последняя резолюция меня, как непонятного, «сечь» <…> Вот какой плод происходит от таковых беспутных и ни к чему годных учителей, каков был мой Брудастый»[xii].

В XVIII в. на телесные наказания смотрели несколько иначе, чем во времена Конвенции по правам ребенка. Воспитать, не наказывая – считали в то время и светские учителя, и духовные – невозможно: «Юнии ненаказанные и в возраст пришедшие суть как кони необученные и свирепеющие. Посему, христиане, люби детей своих и наказуй их. Пусть они ныне болезнуют телом, пока молоды, дабы и по себе ты не болезновал о них сердцем. Пусть они плачут от тебя, чтобы не плакал ты от них и о них», – наставлял Тихон Задонский. Впрочем, и наказывать, как учил святитель Тихон Задонский, нужно с любовью и умеренно: «умеренность во всем похвальна и потребна»[xiii].

При Петре I оставаться неучем дворянину стало не модно, да и опасно, и родители дворянских детей стремились дать отрокам хорошее домашнее образование. Даже госпожа Простакова из комедии Д.И. Фонвизина, и та грозила не пожалеть никаких денег для обучения своего Митрофанушки, хотя была уверена, что и «Без наук люди живут и жили». Она нанимает учителей – бывшего семинариста Кутыркина и отставного солдата Цифиркина. Фигуры, можно сказать, типичные для того времени – отставные солдаты, дьячки, пономари в основном и нанимались учителями.

Конечно, недостаток профессиональных знаний вовсе не делал этих людей плохими преподавателями. Цифиркин из «Недоросля», к примеру, пытался использовать некоторые методические приемы и даже придумывал для своего нерадивого ученика весьма заманчивые задачи по дележу найденных денег, но, правда, не преуспел: «Дал Бог ученичка… Бьюсь с ним третий год: трех перечесть не умеет».

Но Митрофанушка – особый случай, с ним успешно справлялся только Вральман, который не нашел себе место кучера и вынужденно подался в учителя, чтобы обучать дворянских детей «как шить ф сфете». Вральман сам ничего не знает и потому ничему научить не может, но зато бывший кучер находит верный подход к госпоже Скотининой: в отличие от других учителей, он к учению «ребенка не неволит», и потому им она больше других довольна.

Д. И. Фонвизин нисколько не преувеличил, сделав учителем пройдоху – кучера, «Фонвизин взял героев Недоросля прямо из житейского омута, и взял, в чем застал»[xiv]. Историю перевоплощения бывшего кучера в учителя рассказал в своих мемуарах адмирал П.В.Чичагов, учившийся в Морском кадетском корпусе в Кронштадте. Одним из лучших учителей там слыл преподаватель французского Антуан Омон, который недостатки учительского мастерства возмещал «крайней строгостью» по отношению к ученикам, попросту говоря, занимался рукоприкладством. Однажды корпус посетил граф С.Р. Воронцов, который в преподавателе французского узнал своего лакея, привезенного им из Франции на козлах: «он ловкач, прошедший огонь и воду, как говорит пословица, а потому граф нисколько не удивляется, если он оказался достаточно ученым, чтобы сделаться первым учителем в заведении!»[xv]. А сколько таких пройдох не было узнано, и те благополучно переходили из одного учебного заведения в другое, или из одного дворянского дома в другой.

В XVIII столетии в России большинство книг, в том числе и учебных, было написано на иностранных языках, и учитель-иностранец сделался среди преподавателей фигурой самой популярной. Но приезжих ученых в России в то время было немного, поэтому среди учителей встречались и бывшие слуги, и унтер-офицеры, попадались даже преступники, сосланные на каторгу. При всей несхожести прежних профессий и биографий этих случайных учителей роднило то, что труд свой они оценивали очень дорого, а познания их оставляли желать лучшего. Как вспоминает Г.Р. Державин, немецкому языку его учили без грамматики, геометрии без доказательств и правил, в результате он чертил фигуры, «не имея понятия, что и для чего надлежит…»[xvi].

Учителя-иностранцы порой оказывались людьми не только не образованными, но и не воспитанными, грубыми, мало расположенными к занятиям с детьми, к тому же плохо говорили по-русски или не говорили вовсе. Императрица Екатерина II в своем «Наказе Уложенной комиссии» весьма нелестно отзывалась о том, какими духовными руководителями были иностранцы: «Учителя чужестранцы, обучающие наше юношество в домах, конечно, больше вреда, нежели пользы нам приносят, потому что несравненно большая часть негодных, нежели хороших сюда приезжают…».[xvii]

Андрей Болотов, сын полковника, вспоминая свое учение, рассказывал, что для него отец нашел в полку унтер-офицера Миллера, приехавшего из Германии на службу в Россию. Здесь по давней привычке давать иностранцам русские имена его величали Яковом Яковлевичем. «Богу известно, какого он был рода, но только то мне известно, что он никаким наукам не умел, кроме одной арифметики, которую знал твердо, да умел также читать и писать очень хорошо по-немецки, почему заключаю, что надобно быть ему какому-нибудь купеческому сыну, и притом весьма не богатому, и воспитанному в простой городской школе, и весьма просто и низко»[xviii].

 Но полковник Тимофей Болотов, видимо, рассудил, что для начального образования сына и этого будет достаточно, тем более другого учителя взять было негде. Миллер расположился в доме ученика, для занятий отвели отдельную комнату, и учение началось. «Мне шел в сие время хотя девятый еще год, однако родители мои и сам учитель были понятием моим довольны. Я очень скоро научился читать, а и писать учиться мне не мудрено было…».

Успехи в учении, однако, не привели к установлению дружеских отношениймежду домашним учителем и учеником. «Человек он был особливого характера, – вспоминал Андрей Болотов, – нрав имел строптивый и своенравный, не мог терпеть никаких шуток, сердился и досадовал на всех за сие, а сие и побуждало других еще более над ним смеяться, и тем паче, что и собою он был очень дурен и губаст. Со мною обходился он не так, как хорошему учителю должно, но так как от неуча и грубого воспитания человека ожидать можно, и нередко принужден я был претерпевать от него лихо и проливать слезы».

Да, любви к своему учителю ученик явно не питал. Порой это случается и в наши дни, если учитель не может «терпеть никаких шуток», особенно над собой. Наверное, и отцу отрок жаловался на своего «грубого воспитания» учителя, но полковник, как и полагается человеку военному, желал вырастить из своего сына не избалованного неженку, а человека, умеющего преодолевать трудности, и если не бросился искать другого учителя, то был уверен: потакание сыну принесет больше вреда, нежели пользы. Давно замечено, что заложенное в человеке от шести до шестнадцати лет играет важную, едва ли не самую главную роль в его жизни, и, по сути, подростковый возраст не начинает, а завершает формирование характера. Андрей Тимофеевич Болотов стал известным писателем, философом, естествоиспытателем и основоположником отечественной агрономической науки и в своих мемуарах правды ради заметил, что начальными познаниями в немецком и арифметике обязан своему первому учителю Миллеру.

Впрочем, Болотову по сравнению со многими его сверстниками еще повезло с учителями. Г. Р. Державин вспоминал, как был отдан для изучения немецкого языка, «за неимением там (в Оренбурге – Н.П.) других учителей сосланному за какую-то вину в каторжную работу» некоему Иосифу Розе, у которого учились дети «лучших благородных людей» [xix]. По отзыву будущего сенатора и стихотворца «сей наставник, кроме того что нравов развращенных, жесток, наказывал своих учеников самыми мучительными, но даже и неблагопристойными штрафами, о коих рассказывать здесь было бы отвратительно». Видимо, каторгу Розе вполне заслужил.

Самозваный учитель этот грамматических правил не знал, поэтому выбранный им способ преподавания был чрезвычайно прост: он день за днем заставлял учеников заучивать наизусть переписанные тексты и потом отвечать в классе. Правда, через несколько лет обучения у ссыльного каторжника юный Державин, по его собственному признанию, по-немецки читал, писал и говорил свободно.

Впрочем, и российские учителя мало чем отличались от иностранных. Когда по приказу Петра I решили в 1723 г. проверить знания столичных педагогов, то картина нарисовалась анекдотическая. Из 17 учителей на проверку прибыли 9, а из прибывших лишь двое – бывшие певчий и псаломщик – могли читать, правильно расставляя ударение, и писать, но при этом не знали грамматики. Еще двое не знали ни грамматики, ни правописания, а трое путались даже в азбуке[xx].

Так что не следует удивляться воспоминаниям дворянского сына Михаила Васильевича Данилова – будущего изобретателя и автора учебника по артиллерии, отданного в 1737 г. вАртиллерийскую школу. Там он обнаружил, что в школу из-за нехватки учителей приглашали для преподавания… отбывающих наказание преступников: к ним «определили, по пословице «волка овец пасти», штык-юнкера Алабушева. Алабушев тогда содержался в смертном убийстве третий раз под арестом, был человек хотя несколько знающий, разбирал Магницкого печатную арифметику и часть геометрических фигур показывал ученикам, почему и выдавал себя в тогдашнее время ученым человеком, однако был вздорный, пьяный и весьма неприличный быть учителем благородному юношеству, где учитель должен своим добрым нравом, поведением и хорошими поступками во всем учении образцом быть; а он редкий день приходил в школу непьяный»[xxi].

Прочитав эти строки, невольно задаешься вопросом: а можно ли было в такой школе вообще научиться чему-нибудь дельному? – Ни один из учителей не только на роль духовного наставника, но и мастера своего дела не годился. И отношение к учительской профессии показательно: на урок учитель шел в буквальном смысле как на каторгу – отбывание наказания за уголовное преступление приравнивалось к преподаванию в школе. В России, может быть, и не знали латинской поговорки: «Кого боги решили наказать, того сделали учителем», но поступали вполне в соответствии с ней. И все же и Андрей Тимофеевич Болотов, и Михайло Данилов, и Гавриил Державин своими первоначальными познаниями были обязаны домашним и школьным учителям, подтверждая известную истину: кто хочет учиться – и у плохого учителя чему-нибудь да научится.

(Продолжение следует)

Наталья Петрова

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"