Это было давно, очень давно – почти полторы тысячи лет тому назад, в Царьграде.
Наступило Рождество Христово. В главном храме столицы, в соборе святой Софии, уже отошло вечернее богослужение. Народ разошелся по домам, и многолюдный шумный город постепенно погружался в священную тишину.
Великая Рождественская ночь торжественно опускалась на землю. Последние лампады, слабо мерцая, догорали перед иконами в храмах, и весь огромный, величественный собор наполнялся таинственным полумраком, в котором потонули и алтарь, и мраморные колонны, уходящие в самый купол своими верхушками, и широкие ступени солеи.
Только в окно собора вливался слабый, нежный свет звезд, мириадами горевших в ночном небе. Кротко и тихо светили они миру, напоминая ему о дивной Вифлеемской звезде, которая привела некогда мудрецов Востока в маленький иудейский город, к новорожденному Христу Спасителю. Они напоминали миру о той чудной ночи, когда совершилось великое таинство: сошла на землю Сама Любовь, Сама Истина, – Сам Бог явился во плоти.
Звезды кротко смотрели на усталую землю. И чудилось, что вот-вот раскроется опять над ней необъятное небо, и раздастся вновь ангельское пение: «Слава в вышних Богу, и на земле мир!» Да оно и раздавалось еще какой-нибудь час тому назад в этом самом храме, и, казалось, еще не совсем замерли звуки праздничных песнопений под его священными сводами; казалось, еще носились они в синеватом тумане нерассеившегося фимиама.
Все тихо было кругом.
Только что это? Чей-то стон? Чьи-то слезы?
В самом деле, у одной из колонн собора, около клироса, упав ниц перед иконой Богоматери, горько рыдал какой-то человек в поношенной темной одежде церковного пономаря.
Он плакал с каждой минутой все сильнее и сильнее, и все его тело вздрагивало от охватившего его внутреннего волнения. Точно радовался он, что никто, наконец, не видел и не слышал его здесь, что мог он на свободе излить свою душевную муку перед благостным ликом Божией Матери.
Долго не поднимал он головы с холодного каменного пола, а когда поднял, наконец, то лицо его, еще молодое, но измученное и усталое, орошенное слезами, было бледно, как у мертвеца. Только одни глаза, устремленные на святую икону, горели чудным огнем веры и упования.
«Пресвятая, Пречистая, помоги, вразуми! Научи меня славить Тебя и Сына Твоего! Открой уста мои! Дай мне уменье петь! Помоги мне, Пресвятая Дева!» – срывались
иногда с его уст отдельные слова, и снова в горячей сердечной молитве замолкал он, и снова обливался слезами, снова падал на землю.
«О, если бы уметь петь!»
Эта молитва была молитвой всей жизни Романа (так звали пономаря). Еще ребенком, упивался он святыми звуками церковного пения, прислуживал при храме, но петь не умел. Искусство петь и читать ему не давалось, несмотря на все его усердие.
Он не жаловался, не роптал. Много лет служил он при храме Богоматери в Константинополе, смиренно исполнял здесь обязанности пономаря: зажигал свечи, заправлял лампады, благовестил к богослужению, заботился о благолепии Божиего храма, служил ближним.
В свободные же минуты, большей частью ночью, уходил он в обширные благоухающие поля, расстилавшиеся за городскими воротами, и там весь отдавался Богу, весь погружался в молитву.
Но вот перевели его сюда, в собор святой Софии, в собор, где часто служил сам патриарх, где богослужение отличалось особенной стройностью и великолепием. Патриарх любил Романа за его святую жизнь и относился к нему так же внимательно, как и к ученым певцам, составлявшим прекрасный хор в соборе.
Вот здесь-то и начались для Романа тяжелые дни. Завидовали ему певчие, не могли простить ему, что он пользовался любовью патриарха. Роман на них не обижался, но горевал, что не умеет петь.
Так шли дни за днями. Но сегодня, накануне великого праздника Рождества Христова, последняя капля переполнила чашу. Сегодня, когда весь храм переполнен был народом и сам император присутствовал на богослужении, певцы втащили Романа на солею и, принуждая петь, издевались над его неумением.
И на этот раз он ничего не сказал им.
Но, когда кончилось богослужение и он остался один, упал он с горьким плачем перед иконой Богоматери и молился Пречистой Деве, чтобы в эту святую ночь Она сжалилась над ним и научила его воспеть достойно хвалу Господу.
Глубокая ночь повисла над городом.
Все ярче и ярче разгорались за окном далекие, таинственные звезды. Часы проходили за часами. Роман не замечал времени в молитве.
Наступило утро. Погасли звезды, побледнело небо, радостно засияла на востоке заря, радостно полился в свежем сыроватом воздухе звон колоколов, и по улицам, спеша в храмы, задвигались проснувшиеся жители города.
Собор святой Софии был переполнен молящимися.
Стройно пели патриаршие певчие, насмешливо поглядывая на Романа. И не замечали, что лицо его изменилось, глаза сияли и весь он казался светлым и радостным.
Грубо толкали его певчие, с насмешкой шептали ему, что скоро время начинать петь кондак.
Он никого не видел, ничего не слышал из того, что они говорили, но, когда действительно наступила эта минута, вдруг выступил вперед, взошел на солею и дивным прекрасным голосом запел песнь, внушенную ему Духом Святым:
«Дева днесь Пресущественного рождает, и земля вертеп Неприступному приносит. Ангели с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют. Нас бо ради родися Отроча младо, Превечный Бог!»
Кончил Роман, оглянулся. Его недавние враги трепетали от изумления.
– Кто это? Откуда он? Кто научил его петь? – слышалось вокруг.
И поведал Роман народу о дивной милости, какую явил ему Господь в эту ночь.
Он рассказал, как, возвратясь к себе из храма, «насытясь слезами и не вкусив хлеба», он лег и заснул.
И явилась ему в сонном видении Божия Матерь и, подав ему свиток, сказала: «Открой уста и вкуси!» Он вкусил и проснулся, чувствуя необыкновенную радость на сердце и ясность в уме.
Он проснулся новым человеком, которому Пресвятая Дева сообщила чудный дар слагать священные песни.
Так услышана была молитва немудрого, простого пономаря, которого теперь величает Церковь святым Романом Сладкопевцем и его песней прославляет родившегося в Вифлееме Младенца Христа.
