Мама была родом из Соломбалы. У деда Ивана Михайловича шили паруса на корабельные верфи. В мастерскую захаживали моряки. Здесь увидал молоденькую Анну Ивановну бравый мурманский штурман, будущий мой отец. Поговорить, даже познакомиться было некак… Молоденькая Ивановна не любила ни в гости, ни на гулянья. В будни посиживала за работой, в праздники – с толстой поморской книгой у того же окна.
Насколько Аннушка была домоседлива и скромна, настолько замужняя её сестра – модница и любительница ходить по гостям. Возвратясь однажды с вечера, рассказывает:
– Лансье сегодня танцевала с некоторым мурманским штурманом. Борода русая, круговая, волосы на прямой пробор. Щёголь...
– Машка, ты это к чему?
– К тому, что он каждое слово Анной Ивановной закроет...
– Я вот скажу отцу, посадит он тебя парусину дратвой штопать... В другой раз не придёшь ко мне с такими разговорами.
Вскорости деда навестил знакомый капитан, зашёл проститься к дочери хозяина и подал ей конверт.
– Дозвольте по секрету, Анна Ивановна: изображённое в конверте лицо, приятель мой, мурманский штурман, уходит на днях в опасное плавание и...
Молоденькая Ивановна вспыхнула и бросила конверт на пол.
– Никакими секретами, никакими конвертами не интересуюсь...
Капитан сконфузился и убежал. Разгневанная Ивановна швырнула было пакет ему вслед, потом вынула фотографию, поставила перед собою на стол и до вечера смотрела и шила, смотрела и думала.
Прошло лето, кончилась навигация. По случаю праздничного дня дедушка с дочкой сидели за чтением. В палисаднике под окном скрипнула калитка, кто-то вошёл.
Молоденькая Ивановна взглянула, да и замерла.
И вошедший – тот самый мурманский штурман – приподнял фуражку и очей с девицы не сводит...
Но и дед не слепой, приоткрыл раму:
– Что ходите тут?
– Малину беру...
А уж о Покрове... Снег идёт.
Старик к дочери:
– Аннушка, что плачешь?
– Ох, зачем я посмотрела!
– Аннушка, люди-то говорят – ты надобна ему...
Вот дед с мурманским штурманом домами познакомились. Штурман стал с визитами ходить. Однажды застал Анну Ивановну одну. Поглядели «лица» – миньятюры «Винограда российского», писанного некогда в Выгоре– ции... Помолчали, гость вздохнул:
– Вы всё с книгой, Анна Ивановна... Вероятно, замуж не собираетесь?..
– Ни за царя, ни за князя не пойду!
Гость упавшим голосом:
– Аннушка, а за меня пошла бы?
Она шёпотом:
– За тебя нельзя отказываться...
В Архангельском городе было у отца домишко подле Немецкой слободы, близко реки.
Комнатки в доме были маленькие, низенькие, будто каютки: окошечки коротенькие, полы жёлтенькие, столы, двери расписаны травами. По наблюдникам синяя норвежская посуда. По стенам на полочках корабельные модели оснащены. С потолков птички растопорщились деревянные – отцово же мастерство.
Первые года замужества мама от отца не отставала, с ним в море ходила, потом хозяйство стало задерживать и дети.
У нас в Архангельске до году ребят на карточку не снимали, даже срисовывать не давали, и пуще всего зеркала младенцу не показывали. Потому, верно, я себя до году и не помню. А годовалого меня увековечили. Такое чудышко толстоголовое в альбоме сидит, вроде гири на прилавке.
Я у матери на коленях любил засыпать. Она поёт:
Баю-бай да люли!
Спи-ка, усни
Да большой вырастай,
На оленя гонец,
На тетёру стрелец...
…………………………
Бай-бай да люли!
……………………….
Ты на ёлке тетёрку имай,
На озёрке гагарку стреляй,
Ещё на море уточку,
На песочке лебёдушку.
Мама в народе не пела, а дома или куда в лодке одна поедет – всё поёт.
Годов-то трёх сыплю, бывало, по двору. Запнусь и ляпнусь в песок. Встану, осмотрюсь... Если кто видит, рёв подыму на всю улицу: пусть знают, что человек страдает. А если нет никого, молча домой уберусь.
Отец у меня всю навигацию в море ходил. Радуемся, когда дома. Сестрёнка к отцу спрячется под пиджак, кричит:
– Вот, мамушка, у тебя и нету деушки, я ведь папина!
– Ну, дак что, я тебе и платьев шить не буду.
– Я сама нашью, модных.
Сестрица шить любила. Ей дадут готовую рубашонку и нитку без узла. Она этой ниткой весь день шьёт. Иногда ворот у рубашки наглухо зашьёт.
Отец нам про море пел и говорил. Возьмёт меня на руку, сестру на другую, ходит по горнице, поёт:
Корабли у нас будут сосновы,
Нашосточки, лавочки еловы,
Весёлышки яровые,
Гребцы – молодцы удалые.
Он поживёт с нами немножко и в море сторопится.
Если на пароходе уходит, поведёт меня в машинное отделение.
Я раз спросил:
– Папа, машина-то, она самородна?
Машины любил смотреть, только гулкого, громоносного свиста отправляющегося в океан парохода я, маленький, боялся, ревел. До свистка выгрузят меня подальше на берег. Я оттуда колпачком машу.
Осенью, когда в море наступят дни гнева и мрака, а об отце вестей долго нет, не знала мама покоя ни днём ни ночью. Выбежит наутро, смотрит к северу, на ответ только чайки вопят к непогоде.
Вечером заповорачиваются на крыше флюгера, заплачет в трубе норд-вест. Мама охватит нас руками:
– Ох, деточки! Что на море-то делается... Папа у нас там!
Я утешаю:
– Мамушка, я, как вырасту, дальше Солом– балы не пойду в море.
А Соломбала – часть того же Архангельска, только на островах.
Не одна наша мама печалилась. При конце навигации сидят где-нибудь, хоть на именинах, жёны и матери моряков. Чуть начнут рамы подрагивать от морского ветра, сразу эти гостьи поблекнут, перестанут ложечки побрякивать, стынут чашки.
Хозяйка одобряет:
– Полноте! Сама сейчас бегала флюгера смотреть. Поветерь дует вашим-то. Скорополучно домой ждите.
Зимой отец на берегу, у матери сердце на месте.
В листопад придут в город кемские поморы, покроют реку кораблями.
Утром, не поспеет кошка умыться, к нам гости наехали.
Однажды ждали в гости почтенного капитана, у которого было прозвище Мошкарь. У нас всё прозвища придумывают, в глаза никогда не назовут, а по-за глаз дразнят. Мама с отцом шутя и помянули: «Вот ужо Мошкарь приедет...» Гость приехал и мне игрушку подарил. Я с подарком у него в коленях бегаю, говорю:
– Я тебя люблю. Тебя можно всяко назвать. Можно дядей, можно дядюшкой. Можно Мошкарём, можно Мошкариком...
Ребячьим делом я не раз впросак попадался из-за этих несчастных прозвищ.
Годов пяти от роду видел я чью-то свадьбу. Меня угостили конфетами, и всё это мне понравилось.
На нашей улице был дом богача Варгасова, которого за глаза прозывали Варгас. Я думал, это его имя. Вот на другой день после моей гостьбы вижу, он едет мимо на лошади. Я кричу из окна:
– Варгас, постой-ко, постой!
Он лошадь остановил, ждёт, недоумевает...
Я выбежал за ворота.
– Варгас, вы, пожалуйста, вашу Еленку Варгасовну никому замуж не отдавайте. Я маму спрошу, сам Еленку-то приду сватать...
А Еленке Варгасовой год ли, полтора ли от роду ещё...
Помоложе Варгасовны была у нас с сестрой симпатия, Ульяна Баженина. Ряд лет жили мы в деревне Уйме, где зимовали мурманские пароходы. Понравилось нам с сестрой нянчить соседскую дочку, шестимесячную Ульянку. Ульянкина зыбка висела на хорошей пружине. Мы дёрнем вниз да отпустим, дёрнем вниз да отпустим. Ульянка рявкнет да вверх летит, рявкнет да вверх летит. Из люльки девка не выпадет, только вся девка вверх тормашками, где нога, где окутка, где пелёнка... Няньки-то были, вишь, немножко постарше Ульянки.
Весной по деревне проходили странники. А взрослых часто нет дома. Соберётся нас, малышей, в большой Ульяниной избе много, посидим и испугаемся, что странники придут нас есть. Вот и выставим к двери лопаты да ухваты – странников убивать. А чуть привидится что чёрное, летим кто под лавку, кто в подпечек, кто в пустой ушат. Сестрёнка дольше всех суетится:
– Я маленькая, меня скоро съедят буки-ти.
По Уйме-реке лес. Там орды боялись. Слыхали, что охотники орду находят, а какая она – не видали.
Ягоды поспеют – отправимся в лес по морошку. Людно малых идёт. Вдали увидим пень сажени полторы, как мужик в тулупе:
– Ребята! Эвон де орда-та!
Испугаемся, домой полетим. А орда вся-та с фунт, вся-та с вёшку, пёстрая. Орда не покажется людям, только собаки находят.
Конец зимы уемляне все у корабельного, у пароходного ремонта. Мелкие с утра одни дома. Мы в Ульянкиной избе все и гостим, куча ребят трёх-шести лет. Что у старших видели, то и мы: песни поём, свадьбы рядим – смотренье, рукобитье, пониманье. Девчонки у матерей с кринок наснимают, ходят, кланяются, угощают – честь честью, как на свадьбе, а на дворе пост Великий... И тут увидит из соседей старик ли, старуха – с розгой к ним треплют... Ведь пост! Беда, если песни да скоромное!.. Мы опять кто куда – в подпечек, на полати, под крыльцо. Час-два там сидим.
Эти отдельные картинки раннего моего детства мне позже мама и тётка рассказывали. Ну, что попозже творилось, сам помню.
Ко всему, что глаз видит и ухо слышит, были у нас, у ребят, присказки да припевки.
И к дождю, и к солнцу, и к ветру, и к снегу, и к зиме, и ко всякой ползучей букашке и летучей птице.
Вот, к примеру, в зимние вечера, перед ночлегом, летают над городом стаи ворон. Ребята и приправят кричать:
– У задней-то вороны пуля горит! Пуля горит!..
Мы уверены были, что именно эти наши слова производят среди ворон суматоху, так как ни одна не хочет лететь задней.
Я постарше стал, меня дома читать и писать учили.
Отец рисовать был мастер и написал мне азбуку, целую книжку.
В азбуке опять корабли и пароходы, и рыбы, и птицы – всё разрисовано красками и золотом. К азбуке указочка была костяная резная. Грамоте больше учила мама. Букву А называла «аз», букву Б – «буки», В – «веди», Г – «глаголь», Д – «добро». Чтоб я скорее запомнил, шутя говорила, что начертанья А и Б похожи на жучков, буква В – будто таракан, Г – крюк.
Для памяти я и декламирую:
Аз, буки – букашки,
Веди – таракашки,
Глаголь – крючки,
Добро – ящички.
И другие стишки про буквы:
Ер (ъ) еры (ы) – упал с горы.
Ер, ять (ять) – некому поднять.
Ер, ю – сам встаю.
…………………………
А и Б сидели на трубе.
……………………………..
Азбуку мне отец подарил к Новому году, поэтому в начале было написано стихами:
Поздравляю тебя, сын, с Новым годом!
Живи счастливо да учись.
Учёный водит,
Неучёный следом ходит.
Рано, весело вставай –
Заря счастье куёт.
Ходи вправо,
Гляди браво.
Кто помоложе,
С того ответ подороже.
Будь, сын, отца храбрее,
Матери добрее.
Живи с людьми дружно.
Дружно не грузно
А врозь – хоть брось!..
Отец, бывало, скажет:
– Выучишься – ума прибудет!
Я таким недовольным тоном:
– Куда с умом-то?
– А жизнь лучше будет.
Весной выученное за зиму бегали писать на гладком береговом песке.
В городе я поступил в школу, уже хорошо умея читать и писать.
Больше всего успевал я, учась, в языках, совсем не давалась математика; из-за неё не любил я школы, бился зиму, как муха в паутине. Жизнь была сама по себе, а наша школа сама по себе. Город наш стоял у моря, а ни о Севере, ни о родном крае, ни о море никогда мы в школе не слыхали. А для меня это всегда было самое интересное.
С ребятами сидим на пристанях, встречаем, провожаем приходящие, уходящие суда да поём:
У папы лодку попросил,
Папа пальцем погрозил:
– Вот те лодка с вёслами,
Мал гулять с матросами!
Или ещё:
Пойду на берег морской,
Сяду под кусточек.
Пароход идёт с треской,
Подаёт свисточек.
Насколько казённая наука от меня отпрядывала, настолько в море всё, что я видел и слышал, льнуло ко мне, как смола к доске.
ПОКЛОН СЫНА ОТЦУ
Отец мой, берегам бывалец, морям проходец, ленивой и спокойной жизни не искал.
От юности до старости жизнь его прошла в службе Студёному морю. В звании матроса, затем штурмана и шкипера ходил в Скандинавию и на Новую Землю.
Имел стецень «корабельного мастера первой степени». Ряд лет состоял главным механиком Мурманского пароходства.
Мы видели отца дома, в Архангельске, только зимою. Прибежит в обед с верфи или из Мурманских мастерских. Для спеху уж всё на стол поставлено. И убежит – не убрано.
– Мне некогда. Машину пробуем...
За ужином ушки хлебнёт, а рыбы не может.
– Я устал. Я лягу.
Жизнь скоро скажется, а трудно тянется...
Я ещё мал был, беда стряслась над нами: у отца жилы с правой руки машиной обрало, и до смерти пальцы худо разгибались.
Ещё помяну дни горя, когда с маяка телеграмма в город пришла: «Пароход "Чижов" у Зимнего берега разбит».
А на «Чижове» отец ходил...
Однако не судьба была тогда погибнуть. Отец спасся с командой.
Зимой в свободный час он мастерил модели фрегатов, бригов, шкун. Сделает корпус как есть по-корабельному – и мачты, и реи, и паруса, и якоря, и весь такелаж. Бывало, мать только руками всплеснёт, когда он на паруса хорошую салфетку изрежет.
Лет семи начал я у отца проситься в море, а он не внимал:
– Рано тебе, свет, рассол морской пробовать. Лучше тебе мама кофейку нальёт.
– Я рыбу хочу промышлять.
– Вот и промышляй у себя ложкой в тарелке.
Только на десятом году попал я в море до Мурмана.
Иной раз ранней весной или поздней осенью пойдёт отец на бор поохотиться, тут я ему закаблучье обступал. Отец был хороший стрелок, отроду с ружьём, и я юн забегал с дробовкой. С компасом и часы по солнцу узнавать отец меня выучил. Ступаем по мху, по мягким оленьим путищам, и он мне рассказывает о зверях, о птицах, о рыбах, как они живут, как их добывают, как язык животных понимать...
Только пустых бесед и разговоров не терпел и боялся. Скажет:
– Праздное слово сказать – всё одно что без ума камнем бросить. Берегись пустопорожних разговоров, бойся-перебойся пустого времени – это живая смерть...
Прежде вечного спокоя не почивай... Слыхал ли, поют:
Лёжа добра не добыть,
горе не избыть,
чести и любви не нажить,
красной одежды не носить.
И ещё скажу – никогда не печалься. Печаль как моль в одежде, как червь в яблоке. От печали – смерть. Но беда не в том, что в печаль упадёшь; а горе – упавши, не встать, но лежать. А и смерти не бойся. Кабы не было смерти, сами бы себя ели...
А и весело подойдёт, отец и того не хоронится. С мореходами за стол сядут, запоют песни, захохочут, ажно посуда в шкафу звенит. У Ледовитого океана, у Грозного промысла без шуток да без песен и век проживёшь – не усмехнёшься.
А отец много на веку работы унёс, много поту утёр на зною у машины, на людей тружаяся. Не давая себе покоя ни в дни, ни в ночи.
В Мурманском доке у отца был кочегар – парнишка недавно из деревни. Ночью на работе его в сон склонит у топки. Отец своего отдыха час-другой оторвёт, спящего заменит:
– Молод, бедной... мне эдак-то смала пришлось...
Теперь легче, теперь двенадцать часов. А пускай поспит.
Среди зимы на пятьдесят пятом году жизни отец заболел, но работы ни в доке, ни в мастерских не оставлял, торопясь наладить судовые машины к навигации.
Конец апреля того же года пароходы засвистели, в море пошли, а мы снесли мужественное отцово тело на вечный отдых.
МИША ЛАСКИН
Это было давно, когда я учился в школе. Тороплюсь домой обедать, а из чужого дома незнакомый мальчик кричит мне:
– Эй, ученик! Зайди на минутку! Захожу и спрашиваю:
– Тебя как зовут?
– Миша Ласкин.
– Ты один живёшь?
– Нет, я приехал к тётке. Она убежала на службу, велела мне обедать. Я не могу один обедать. Я привык на корабле с товарищами. Садись скорее, ешь со мной из одной чашки!
Я дома рассказал, что был в гостях у Миши Ласкина. Мне говорят:
– В добрый час! Ты зови его к себе. Слышно, что его отец ушёл в дальнее плавание.
Так я подружился с Мишей.
Против нашего города река такая широкая, что другой берег едва видно. При ветре по реке катятся волны с белыми гребнями, будто серые кони бегут с белыми гривами.
Однажды мы с Мишей сидели на берегу. Спокойная река отражала красный облачный закат. С полдесятка ребят укладывали в лодку вёсла.
Старший из ребят кричал:
– Слушать мою команду! Через час всем быть здесь. Теперь отправляйтесь за хлебом.
И они все ушли.
Миша говорит:
– Это они собрались за реку на ночь. Утром будут рыбу промышлять. А домой нескоро попадут. Глупый ихний капитан – не понимает, что если небо красно с вечера, то утром будет сильный ветер. Если говорить, они не послушают. Надо спрятать у них вёсла.
Мы взяли из лодки вёсла и запихали их под пристань, в дальний угол, так, что мышам не найти.
Миша верно угадал погоду. С утра дул морской ветер. Кричали чайки. Волны с шумом налетали на берег. Вчерашние ребята бродили по песку, искали вёсла.
Миша сказал старшему мальчику:
– Забрались бы вы с ночи на тот берег и ревели бы там до завтра.
Мальчик говорит:
– Мы вёсла потеряли.
Миша засмеялся:
– Вёсла я спрятал.
Как-то раз мы пошли удить рыбу. После дождя спускаться с глиняного берега было трудно. Миша сел разуться, я побежал к реке. А навстречу Вася Ершов. Тащит на плече мачту от лодки. Я не дружил с ним и кричу:
– Вася Ерш, куда ползёшь?
Он зачерпнул свободной рукой глины и ляпнул в меня. А с горы бежит Миша. Вася думает: «Этот будет драться», – и соскочил с тропинки в грязь.
А Миша ухватил конец Васиной мачты и кричит:
– Зачем ты в грязь залез, дружище? Дай я помогу тебе.
Он до самого верху, до ровной дороги, нёс Васину мачту. Я ждал его и думал: «Миша только и глядит, как бы чем-нибудь кому-нибудь помочь».
Утром взял деревянную парусную лодочку своей работы и пошёл к Ершовым. Сел на крыльцо. Вышел Вася, загляделся на лодочку.
Я говорю:
– Это тебе.
Он улыбнулся и покраснел. А мне так стало весело, будто в праздник.
Однажды мой отец строил корабль недалеко от города, и мы с Мишей ходили глядеть на его работу. В обеденный час отец угощал нас пирогами с рыбой. Он гладил Мишу по голове и говорил:
– Ешь, мой голубчик.
Потом нальёт квасу в ковшик и первому подаст Мише:
– Пей, мой желанный.
Я всегда ходил на стройку вместе с Мишей. Но однажды я подумал: «Не возьму сегодня Мишку. Умею с кем поговорить не хуже его».
И не сказал товарищу, один убежал.
Корабль уже был спущен на воду. Без лодки не добраться. Я с берега кричу, чтобы послали лодку. Отец поглядывает на меня, а сам с помощниками крепит мачту. А меня будто и не узнает.
Целый час орал я понапрасну. Собрался уходить домой. И вдруг идёт Миша. Спрашивает меня:
– Почему ты не зашёл за мной?
Я ещё ничего не успел соврать, а уж с корабля плывёт лодочка. Отец увидел, что я стою с Мишей, и послал за нами.
На корабле отец сказал мне строго и печально:
– Ты убежал от Миши потихоньку. Ты обидел верного товарища. Проси у него прощенья и люби его без хитрости.
Миша захотел украсить место, где строят корабли. Мы начали выкапывать в лесу кусты шиповника и садить на корабельном берегу. На другое лето садик стал цвести.
Миша Ласкин любил читать, и то, что нравилось, переписывал в тетради. На свободных страницах я рисовал картинки, и у нас получалась книга. Книжное художество увлекло и Васю: он писал будто печатал. Нам дивно было, какие альбомы получаются у Миши из наших расписных листов.
Книги, и письмо, и рисование – дело зимнее. Летом наши думы устремлялись к рыбной ловле. Чуть зашепчутся весенние капели, у нас тут и разговор: как поплывём на острова, как будем рыбку промышлять и уток добывать.
Мечтали мы о лёгкой лодочке. И вот такая лодка объявилась в дальней деревушке, у Мишиных знакомцев. Миша сам туда ходил, ещё по зимнему пути. Лодка стоила недёшево, но мастеру понравился Мишин разговор, Миши– но желание и старание, и он не только сбавил цену, но и сделал льготу: половину денег сейчас, половину – к началу навигации.
Отцы наши считали эту затею дорогой забавой, однако, доверяясь Мише, дали денег на задаток.
Мы с Васей ликовали, величали Мишу кормщиком и шкипером, клялись, что до смерти будем ему послушны и подручны.
Перед самой распутой зашли мы трое в Рыбопромышленный музей. Любуемся моделями судов, и Вася говорит:
– Скоро и у нас будет красовитое судёнышко!
Миша помолчал и говорит:
– Одно не красовито: снова править деньги на отцах.
Вздохнул и я.
– Ох, если бы нашим письмом и рисованием можно было заработать!..
Мы не заметили, что разговор слышит основатель музея Верпаховский. Он к нам подходит и говорит:
– Покажите мне ваше письмо и рисование. Через час он уж разглядывал наши самодельные издания.
– Великолепно! Я как раз искал таких умельцев. В Морском собрании сейчас находится редкостная книга. Её надобно спешно списать и срисовать. За добрый труд получите 3 добрую цену.
И вот мы получили для переписывания книгу стогодовалую, премудрую, под названием «Морское знание и умение».
В книге было триста страниц. Сроку нам дано две недели. Мы рассудили, что каждый из нас спишет в день десять страниц. Трое спишут тридцать страниц. Значит, переписку можно кончить в десять дней.
Сегодня, скажем, мы распределили часы работ для каждого, а назавтра с Мишей Ласки– ным стряслась оказия.
Он для спешных дел побежал к отцу на судно. У отца заночевал, а ночью вешняя вода сломала лёд, и началась великая распута. Сообщения с городом не стало.
Люди – думать, а мы с Васей – делать.
– Давай, – говорим, – сделаем нашему шкиперу сюрприз, спишем книгу без него.
Так работали – недосуг носа утереть. Старая книга была замысловатая, рукописная, но вздумаем о Мише – и на уме станет светло и явится понятие. Эту поморскую премудрость втроём бы в две недели не понять, а мы двое списали, срисовали в девять дней.
Верпаховский похвалил работу и сказал:
– Завтра в Морском собрании будут заседать степенные, я покажу вашу работу. И вы туда придите в полдень.
На другой день мы бежим в собрание, а нам навстречу Миша:
– Ребята, я книгу разорил?
– Миша, ты не разоритель, ты строитель. Пойдём с нами.
В Морском собрании сидят степенные, и перед ними наша новенькая книга. Миша понял, что работа сделана, и так-то весело взглянул на нас.
Степенный Воробьёв, старичище с грозной бородищей, сказал:
– Молодцы ребята! Возьмите и от нас хоть малые подарочки.
Старик берёт со стола три костяные узорные коробочки, подаёт Мише, мне и Васе. В каждой коробочке поблёскивает золотой червонец. Миша побледнел и положил коробочку на стол.
– Господин степенный, – сказал Миша, – эта книга – труд моих товарищей. Не дико ли мне будет взять награду за чужой труд?
Этими словами Миша нас как кнутом стегнул. Вася скривил рот, будто проглотил что-то горькое-прегорькое. А я взвопил со слезами:
– Миша! Давно ли мы стали тебе чужие? Миша, отнял ты у нас нашу радость!..
Все молчат, глядят на Мишу. Он стоит прям как изваяние. Но вот из-под опущенных ресниц у него блеснули две слезы и медленно покатились по щекам.
Старичище Воробьёв взял Мишину коробочку, положил ему в руку, поцеловал всех нас троих и сказал:
– На дворе ненастье, дождик, а здесь у нас благоуханная весна.
С тех пор прошло много лет. Я давно уехал из родного города. Но недавно получил письмо от Михаила Ласкина. В письме засушенные лепестки шиповника.
Старый друг мне пишет:
«Наш шиповник широко разросся, и, когда цветёт, весь берег пахнет розами».
Борис Шергин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
