Лукреций и его поэма

Лекция из истории Римской поэзии

Очень мало знаем мы о жизни Лукреция. Полагают, что он родился за 25 лет до Р.X., 11 лет спустя после Цицерона. Но и это под­вержено большим спорам и сомнениям. Есть предание, что он ездил в Афины и изучал Философию под руководством Зенона, который был тогда Главою Эпикурейцев. Но и это предание не совсем верно. Умер он 44 лет, в 702 году от основания Рима, в тот самый год и даже день, как думают, когда Виргилий надел на себя тогу мужа. Но и это опять оспаривается некоторыми Учеными. Одно лишь верно в биографии Лукреция, что он сам себя убил. С сла­вною памятью этого Поэта соединена ужасная и неложная память самоубийцы. К этому прибавляют еще, что его жена или любовница, Луцилия, поднесла ему отраву, наводящую безумство; что он долго жил в этом безумии, и, в светлые минуты умственного успокоения, писал свою Поэ­му: «О существе вещей», и потом в припадке убил себя. Но и вся эта повесть об отраве и продолжительном безумии считается вымыслом.

И так одно событие только верно в жизни это­го Поэта: его самоубийство. Другое событие, также верное, есть его Поэма. Только эти два события свидетельствуют нам о жизни Лукреция, и вот что замечательно: одно из них под­тверждается другим. Прочитавши Поэму Лукреция, вы можете объяснить себе, как эта голова, потерявшаяся в умозрениях, могла дойти до самоубийства. И обратно: с знанием этого события о Лукреции, вы можете живее объяснить себе многие места его Поэмы. Странна биография это­го Поэта, которая вся состоит в одном событии – самоубийстве, и странен жребий его кончины: самоубийство его как будто назначено поучительным комментарием к его Поэме; оно объясняет ее мрачные мечтания и обличает вместе всю ложь его Философической Системы.

Лукреций принадлежит к той эпохе Рима, когда Философия проникла уже в него совершенно, вошла в состав Римского образования, сделалась необходимым предметом изучения, и овладела мно­гими умами. Лукреций является нам уже не учеником, не скромным адептом Философии, но ученым ее последователем, и если не творцом, то усвоителем и гениальным излагателем целой Системы. В Лукреции мы видим двойное лицо: Философа и Поэта. Как Философ, он относится к Истории Философии – и там дол­жна быть оценена и опровергнута его Система; как Поэт, он принадлежит нам, и на Фило­софию его мы должны смотреть только в том отношении, как она имела влияние на его жизнь и Поэзию. Как Философ, он почти Грек и продолжатель Греческого образования; но в применении своей Философии к жизни, как мы увидим, и как Поэт, как творец этого сильного, свободного и строгого слова для выражения своих идей, он является нам истинными Римлянином. В этом-то отношении, т.е. как Поэта и как Римлянина, мы будем его рассматривать, и на те особенно места его сухой и отвлеченной Поэмы я буду обращать ваше внимание, где силь­но в нем говорят и Поэт и Римлянин.

В прошедший раз я сделал замечание о Поэме Лукреция, как явлении совершенно поразительном в Истории Римской Поэзии, и совершенно противном общему ходу Поэзии в человечестве. Поэзия у всех народов является сначала в совершенном согласии с Религиею, даже подчиняет себя ей: вот происхождение всех Поэм космогонических. В Риме же, Поэзия, в первом важном своем произведении, объявляет раздор Религии народа и уничтожает ее, допуская только ее предания, как украшения, необходимые для Поэ­зии. В прошедший раз я заметил вам это явление, и своим эпизодом о введении Философии в Рим приготовил материалы к объяснению этого события. Поэзия образованного Рима (так называю я Греческий Рим в отличие от дикого, первобытного), эта Поэзия явилась в нем вме­сте с готовою, также перенесенною из Греции Философиею. Потому Поэзия не могла уже почер­пать своих вдохновений от Религии. Она их брала сначала в преданиях, в летописях исторических; она брала их в чужих Комедиях и в жизни Римской черни; наконец она стала брать их из Философии в том отношении, как законы ее применяются к явлениям Приро­ды. Философия Греческая, как видим мы, возымела пагубное влияние на народную Религию в Риме. Умы, предавшиеся ее строгим, испытующим исследованиям, не могли уже верить во все эти чу­десные мифы, которыми Религия языческая была исполнена. Умы, искавшие всем явлениям Приро­ды и человека одного начала и одного закона, не могли верить в это множество богов, отовсюду собранных. Философия, строгая и холодная, разрушала все очарование этой материальной Грече­ской Религии. К числу таких испытующих, философских умов принадлежал Лукреций. Увлек­шись Эпикуром, который предлагал его любо­знательному уму возможно полную, по тогдашним знаниям, Систему мipa, – ушед в отвлеченные умозрения, к своим всемогущим атомам, Лукреций собрал всю крепость Римского ума, всю твердость Римского духа и сокрушил весь мip богов языческих, весь мip этих богов плотских, материальных, и на место их обоготворил свои атомы, не менее материальные. В этом стремлении Философии против языческой Религии видно уж было заранее падение сей последней; видно было, что она не только не удовлетворяла умов, искавших истины, но была уже противна им. Философия хотела поставить себя на ее ме­сто; но Философия никогда не в состоянии заменить Религии, какова бы ни была сия последняя.

Философия может быть учением, и то частным, индивидуальным, а не народным; но никогда не может Философия сделаться народным верованием. Гордые покушения ее превратиться в веру народную всегда оставались бесплодными и вели только к переворотам, гибельным для челове­чества.

И так Религия языческая сокрушалась тогда Философиею; Философия в свою очередь была бессильна заменить народам Религию; она могла служить еще для некоторых частных лиц правилом жизни; но других доводила до самоубийства, как мы видим в примере Лукреция. Внутренняя основа Древнего Mipa уже согнивала и сокрушалась. Человечество ожидало Откровения.

Лукреций, потерявшись в своих умозрениях, посягнул на самоубийство за 70 лет до Р.X. Кто знает? Этот ум, сильный, крепкий, не­довольный уже ничем древним, разрушивший хо­лодною и строгою мыслию очарование Олимпа, и искавший единого начала всему, может быть, склонился бы к принятию истины, если бы ро­дился позднее. Может быть, этот ужасный самоубийца, запятнавший себя вечным упреком безбожия, удостоился бы венца мученического.

Перейдем к Поэме Лукреция: De rerum паtura, и познакомимся короче с ее содержанием. Эта Поэма, в полном смысле Дидактическая, излагающая всю Систему Эпикура в стихах, до­шла к нам в 6 Песнях. По всей вероятности можно заключить, что она дошла к нам не впол­не: последняя Песнь показывает возможность продолжения. Кроме того, Римские Писатели приводят из Поэмы Лукреция стихи, которых в ней теперь мы не находим. Иные Филологи объясняют это тем, что Цицерон исправил эту Поэму и что мы имеем ее, уже исправленную Цицероном. Поэтому, и стихи эти относят к Поэме в прежнем ее виде, как она существова­ла до исправления ее Цицероном. Все это осно­вано на предположениях. С славою имени Лукре­ция сопряжено имя Меммия Гамелла, которому он посвятил свою Поэму. Говорят, что этот Меммий учился в Афинах вместе с Лукрецием. Поэт в своем произведении часто обращается к своему покровителю.

Пройдем всю Поэму вкратце и будем оста­навливаться на местах замечательных и поэтических.

Лукреций начинает блестящим обращением к Венере, как к богине, которая представляет символ жизни, следственно символ всей Природы:

Per te quoniam genus omne animantum

Concipitur…   ^[1]

В первых стихах его уже блещет Поэзия:

....................... Tibi suaves daedala tellus

Summittit flores; tibi rident aequora ponti

Placatumque nitet diffuso lumine coelum[2].

Поэт призывает помощь Венеры для своего произведения, и просит ее усыпить Марса, усыпить войны междоусобные, раздирающие его оте­чество. «Когда жизнь отчизны в смятении, – гово­рит он, – мы не можем петь с духом спокойным; ни славная отрасль Меммия не может слу­шать нас, отказавшись от хранения общественного мира». Вот в каких обстоятельствах разрушающегося Рима Лукреций начинает суро­вую песню уничтожения.

Это воззвание к Венере в начале Поэмы, ко­торой главное назначение то, чтобы истребить веру в ложных богов Греции и Рима, казалось многим Ученым странным противоречием. Основываясь на нем, хотели доказать, что Лукреций веровал в богов языческих. В самом деле, это воззвание поражает с первого взгляда странностию и противоречием. Каким образом Философ, собираясь сокрушить всех кумиров язы­чества, призывает на помощь Венеру! Но, мне кажется, из этого воззвания не столько должно б было извлечь обвинение Лукреция в противоречии, сколько весьма важное и поучительное замечание о том, какую ролю древняя Религия играла в Рим­ской Поэзии. Она не возбуждала уже веры сердеч­ной, а существовала только для украшения поэтического, служила для одной фантазии. Поэт не верит в богов, пишет Поэму для того, чтобы сокрушить веру, и между тем делает воззвание к богине. Таково ли воззвание Гомера или Гезиода к Музе? Оно одушевлено верою. Гомер и Гезиод верили в то, что Муза в самом деле пошлет им вдохновение, внушит им сладкие и высокие песни. Лукреций не верит в это – и между тем пишет свое воззвание. Для чего? Просто, для од­ной поэтической фигуры; для того, чтобы соблю­сти форму Поэмы, в которой воззвание призна­но нужным, и наконец потому, что почти со­временные Поэмы Александрийской Школы так писались. Так Поэзия Римская, в первом важном своем произведении, как я сказал вам прежде, обнаруживает ложное начало, и первый звук ее Поэмы есть фальшивый. Религия в Поэзии Рим­ской, как мы видим в этом воззвании и как увидим позднее, из верования народного сделалась уже просто Поэтическою Мифологией, лишилась своей жизни. Вот почему и внушения ее так хо­лодны, в сравнении с внушениями Религии Гомера.

За воззванием и посвящением Поэмы Меммию следует изложение предмета: «Я буду рассуждать, – говорит Поэт, – о верховной причине неба и богов; я открою первые начала, откуда Природа все творит, множит и питает, и во что сно­ва разрешает она все, ею потребленное». Эти начала называет Лукреций materies, genitalia cor­pora, semina rerum, corpora prima.

Изложив предмет, излагает он цель своего сочинения. Вы видите во всем этом не план Поэмы, не план произведения свободной фантазии, а как будто план Рассуждения. Приступая к изложению цели, он восстает против суеверия, как чудовища, которое из горних стран неба являло главу свою, очаровывая смертных страшным своим взором. «Греческий человек, первый, – говорит Поэт, – осмелился возвести глаза свои на это чудовище и устремить их против него. Его не устрашили ни слова богов, ни молнии, ни грозящий ропот небес». (Так называет он гром). «Живущая сила духа победила (Vivida vis animi pervicit). Суеверие попирается нашими сто­пами. Победа равняет нас с небом». В ужас­ный пример суеверия приводит Лукреций жертвоприношение Ифигении. Потом гремит против всех призраков, против привидений, которыми Поэты и чернь смущают наше воображение. Для того, чтобы рассеять все эти ложные страхи, говорит он, необходимо показать, откуда душа и в чем ее существо, и что наяву, в недуге и во сне смущает ужасом наши души. Тут Поэт чувствует трудность своей задачи: «Трудно, – говорит он, – мудреные открытия Греков объяс­нить Латинскими стихами; для многого потребны новые слова: язык скуден, а предмет нов». Но взор Меммия подкрепляет Поэта. Он решает­ся бодрствовать по ночам, искать слов в бедном языке своем, искать стихов для разлития яркого света на ум, для открытия глубоких тайн Науки. В заключение, Поэт явным и сильным словом высказывает цель свою: «Этот ужас души, эти потьмы ее могут раз­бить не лучи солнца, не светлые стрелы дня, а только образ и разум Природы».

Hunc igitur terrorem animi tenebrasque, necesse est

Non radii solis, neque lucida tela diei

Discutiant, sed naturae species ratioque.

Вот цель Поэта-философа! Эти стихи, в которых цель сия так ярко, так поэтически выражается, Лукреций повторяет в начале почти каждой своей Песни. В продолжение Поэмы, везде, где только встречается к тому случай, он хо­чет выказать эту цель свою. Здесь-то вы ви­дите Римлянина, который всякое умозрение при­меняет к жизни. Лукреций полагает, что от этого суеверия, от этих страхов происходят все несчастия нашей жизни, все слабости и пороки человека. Выгнать страх из души – вот цель его, вот цель Римлянина! Выгнать это чудовище, этот ужас, скрывающийся в потьмах невежества, и поставить против него что же? светлый образ, мысль Природы. Вот цель Римского Философа!

До сих пор мы верим Лукрецию, мы увлек­лись им, мы с ним соглашаемся. Точно, великий подвиг предпринял он: рассеять потьмы души человеческой, сокрушить гидру суеверия, показать человеку образ и разум Природы. Мы удивляем­ся светлой мысли этого Древнего Гения, отдаленного от нас столькими веками. Мы сами гото­вы идти с ним в этот поход против мраков невежества. Но посмотрим далее: высказав цель свою, Лукреций прямо приступает к делу, и утверждает началом своей Философии, что никакое произведение в мipe не может родиться из ничего, божественным образом (Nullam rem e nihilo gigni divinitùs unquam). Здесь личина Лукреция перед нами спадает, и мы уже не можем следовать по пути его. Здесь обличается перед нами, что под видом суеверия он пресле­дует самую веру; что он отвергает Божество в творении. Следующие слова: «Когда увидим мы, что ничто не может твориться из ничего, тогда усмотрим, каким образом все создается без помощи богов», – эти слова обнаруживают явный афеизм.

Поставив такое начало, Лукреций говорит, что есть семя всем тварям. В чем же это семя? Это есть вечная материя (materies aeterna). В мipе ничто не теряется. Природа беспрестанно умирает и родится. В этом выражена совершенно мысль Новой Естественной Философии. Природа возобновляет одно творение из другого; смерть одного есть рождение новому.

Quando aliud ex alio reficit Natura, nec ullam

Rem gigni patitur, nisi morte adjutam aliena.

Вот начало взаимной жизни и смерти тварей, о котором говорит Окен.

Материальное начало всех тел суть атомы. Они незримы. В этом нет ничего странного, говорит Лукреций, и доказывает это тем, что ветры, слова, запах незримы, а все это, по мнению его, атомы: все это – незримые тела, а соприкосновение возможно только между телами.

Утвердив существование атомов, он полагает два начала в Природе: Материю и пустоту (materiam et inane). Весь мip, по мнению Лукреция и Эпикура, есть бесконечная смесь мате­рии и пустоты. Mip бесконечен. Все тела разделяются на первоначальные и производные. Первые, т.е. атомы, суть тела твердые, чуждые всякой пустоты, потому неделимые, и следователь­но вечные. Здесь эпизодически касается он мнений Гераклита, Эмпедокла и Анаксагора о начале вещей и опровергает их. Всякой из этих Философов принимал началом или какую-нибудь одну стихию, или все стихии вместе. Лукреций на место всего этого ставит свои бессмертные и безразличные атомы, и говорит, что точно так как из одних и тех же немногих букв язы­ка составляются слова бесконечно разнообразные, так из этих атомов слагаются все бесконеч­но разнообразные создания мipa. Сравнение поэти­ческое!

Среди этого сухого, стихотворного рассуждения о начале вещей, Философ восходит иногда до высокой Поэзии, когда одушевится какою-ни­будь возвышенною мыслию, или когда изображает яркою и широкою кистью картины Природы. Так, например, проникнутый мыслию о бесконечности мipa, Лукреций доказывает это стрелою. Если пустить стрелу по пространству мipa, она или вечно будет лететь или остановится. Если вечно будет лететь – стало мip бесконечен. Если остановится, – стало есть тела, которые ее остановят. И в том и в другом случае мip бесконечен. Если бы за мiром тварей была без­граничная пустота, то мip бы в ней рассыпался. После этих доказательств бесконечности мipa, он таким образом силится выразить ее словами.

«Такова вселенная, таково пространство этой бездны, что и реки, славные своим бегом, если бы непрерывно бежали, не могли бы обежать ее, ни даже бегом своим достигнуть того, чтобы сократить несколько путь свой: так зияет отовсюду и во все стороны огромная бездна творения, вне всяких пределов». Последние два стиха трудно выразить:

Usque adeo passim patet ingens copia rebus,

Finibus exemptis, in cunctas undique partes.

Здесь Лукреций с умыслом собрал все слова, какими только можно выразить бесконечность мiра: ingens, copia, undique, in cunctas partes, fi­nibus exemptis.

Так еще отвлеченный Философ восходит на степень Поэта, когда изображает нам сильным стихом картины Природы. Вот, напри­мер, описание ветра: «Раздраженная сила ветра хлещет море, рушит огромные корабли, рассевает облака: между тем, пробегая быстрым вихрем по полям, устилает их великими де­ревьями и дует на высокие горы, ломая леса их: море бесится с сердитым шумом и свирепству­ет с грозным ропотом. Ясно, что ветер есть тело незримое, которое крутит и море и землю и облака, и внезапно разносит их в насильственном вихре. Он течет и опустошает творение, как и вода: вода кротка по своей при­роде, но вдруг смотрите: она несется обильным потоком, вырастает от широких дождей, бегущих с гор; влечет обломки лесов, вле­чет кустарники, и крепкие мосты не сносят внезапной силы ее побега; надувшись от дождя, поток крепкими силами напирает на плотину, с шумом опустошает все, вращает под вол­нами великие камни и рушит все препоны. Так и ветер в воздухе, как поток». Далее следуют два стиха, которые трудно выразить наши­ми звуками. Лукреций говорит о вращании ветра:

       …interdum vertice torto

Corripiunt, rapidoque rotantia turbine portant.

Здесь вы слышите любимый звук Римского языка, этот громовый R, которым начинается имя Рима. Он производит чудную подражатель­ную гармонию. В описании всех этих явлений Природы блещет особенно крепость Римского языка, этого еще свежего языка, который силою своих звуков, кажется, выражает силу души Римской. В этой же Песне Лукреций, допустив одно ложное начало, представляет разрушение мipa. Здесь также виден сильный полет воображения, которое привыкло летать по бездне все­ленной, per inane profundum. Никто из Писа­телей Римских не владеет такою силою слова. Возьмите это место:

Neve ruant coeli tonitralia templa superne,

Terraque se pedibus raptim subducat, et omnes

Inter permistas terrae coelique ruinas,

Corpora solventes, abeant per inane profundum:

Temporis ut puncto nihil exstet reliquiarum

Desertum praeter spatium et primordia cacca.

«Если так, то рухнут сверху на нас громо­носные храмы неба; земля внезапу отбежит от наших ног, и все смертные, между смешанными развалинами земли и неба, разрешая тела свои в ничто, разлетятся по пустой глубине, и в еди­ный миг времени не будет никаких останков, кроме опустелого пространства и слепых атомов». Вот первая Песнь Лукреция. В ней Философ начал свой подвиг уничтожения.

Вторую Песнь начинает он местом, кото­рое едва ли не есть самое поэтическое во всей Поэме. Никто, как Лукреций, не выразил в Поэзии этого высокого самодовольства Науки, вознес­шейся к небу. Это самодовольство смежно, коль хотите, с гордостию, и я прибавлю – такая гор­дость прилична Римской тоге. Удивительно, как в этом Лукреции выражается этот сильный, важный и гордый дух Римлянина последних времен Республики.

«Сладко, у огромного моря, когда ветры возмущают волны, сладко от земли взирать на великий труд другого – не потому, чтобы отрадно было нам созерцать мучения ближнего, но потому что приятно созерцать бедствия, которых мы сами чужды. Сладко также взирать на великую битву, устроенную на поле, и самому не брать участия в опасности. Но ничто не может быть слаще, как восседать в храмах, воздвигнутых ясным учением мудрых, в храмах, прочно огражденных Наукою: оттуда ты можешь как с не­ба смотреть на других, видеть, как они блуждают во тьме, кочуя, ищут дороги жизни, спорят о разуме, спорят о рождении, и ночи и дни проводят в труде непрерывном – все для того, чтоб добыть сокровищ и власти.

О жалкие умы людей! о сердца слепые! В каких потьмах жизни, в каких опасностях протекает этот скудный удел нашего века! Не видите ли вы? Природа чего требует? Что­бы тело было свободно от муки, чтобы ум на­слаждался свежими чувствами, и отрешен был от заботы и страха!

Если в ваших чертогах, на ночных пиршествах, не золотые изваяния держат в руках огненосные светильники; если дом не блещет сребром, не светит златом; если позлащенные своды чертогов не оглашаются лирами: что же? Разве не можете вы лечь на мягкой траве, у светлого ручья под ветвями высокого дерева, и здесь, не богато, но сладко нежить ваше тело, когда время года улыбается и сыплет на землю травы, усеянные цветами? Разве горячий недуг скорее отойдет от тела, когда ты лежишь на живописных тканях, на багровом пурпуре, чем когда мирно покоишься в одежде плебейца?

Если ни сокровища, ни слава рода, ни слава Царства не дают счастия нашему телу, оне не дадут его и душе. Смотри: твои легионы, разве­вая знамена войны, кипят на полях битвы; твой флот пенит море и широко блуждает по волнам его: разве эти легионы, этот флот устра­шат суеверие, гнездящееся в душе твоей, разве убежит оно робкое из твоего сердца, и страх смерти покинет ли грудь твою, упразднит ли ее от заботы?

Нет, и легионы и флоты – все это смех и игры: людские страхи, безотвязные заботы не бо­ятся ни звуков оружий, ни суровых стрел; смело ходят оне промеж сильных земли; они не уважают ни молний злата, ни ясного блеска пур­пуровой одежды: уже ль усомнишься еще, что все это есть нищета разума, что вся наша жизнь влачится во мраке неведения?

Как дети трепещут и боятся всего в слепых потьмах, так мы, середи света, боим­ся, как дети. Сей-то ужас души, сии-то потьмы должны рассеять не лучи солнца, не светлые стрелы дня, но образ и разум Природы». Здесь сильным словом опять выразилась цель Поэта. Не чувствовать страха – вот высшее, совершенное состояние человека, какое только он мо­жет себе представить.

Будем продолжать содержание Поэмы и оста­навливаться только на сильных местах, поэтических, где Поэт восходит над Философом.

В Природе видна беспрерывная жизнь. Все смертные беспрерывно меняются жизнию между со­бою. Одни народы растут, другие умаляются. Поколения живых существ сменяют друг дру­га и, как бегуны на арене, передают друг другу светильник жизни:

Et, quasi cursores, vital lampada tradunt.

Все в Природе бесконечно: движение атомов бесконечно также. Об них мы можем иметь понятие, видя пыль, вьющуюся в лучах солнечных. Замечательно, что это сравнение заимствовал у Лукреция Дант в своей Божественной Комедии. Движение атомов быстрее, чем движение лучей солнечных: по этому случаю Поэт предлагает прекрасное описание разлития света в Природе. Все тела движутся вниз: это движение естественное; движение же вверх не есть естественное. Все предметы движутся, но целое неподвижно. Следуют поэтические примеры: картина сельской природы, оживленной пасущимися стадами: все в ней движется, а она издали кажется неподвижна; картина войска, войска стройно движущегося, ко­торое издали кажется также спокойным.

Фигуры атомов разнообразны. Доказатель­ство этому разнообразие тварей. Еще доказатель­ство – вкус вещей: Лукреций приписывает горький вкус атомам кривым (hamatis), сладкий – атомам гладким и круглым (levibus atque rotundis). Весь­ма замечательно, что подобную мысль имели Материалисты XVIII века. Жидкие тела составлены из атомов гладких и круглых, твердые – из атомов кривых. Лукреций, как Материалист, главным чувством и мерилом всех ощущений полагает осязание. Атомы, оставляя одно тело, образуют другое. Отсюда смена жизни и смерти в Природе. Все это до сих пор было очень су­хо и отвлеченно. Но вот опять блещет, как молния, поэтическая мысль, и озаряет своим светом эту сухую пустыню умозрения. «То здесь, то там превозмогают жизненные силы, и потом пoбеждаются в чреду свою: с плачем погребальным мешается вопль младенцев, открывающих очи на свет дня: ни одна ночь не следовала за днем, ни одна заря не последовала за ночью без того, чтобы крики рождающихся детей не сливались с плачем спутников смерти и мрачных похорон».

Говоря о фигурах атомов, Лукреций обра­щается к фигуре земли. По этому случаю Поэт приводит эпизод о том, как земля обоготво­рялась разными народами и была предметом их поклонения. Здесь объясняет он всю языческую Религию, как аллегорию: в Нептуне видит море, в Церере хлеб, в Бахусе вино. Далее изобра­жает свойства атомов, и главным свойством полагает безразличие, а именно, что они бесцветны, не холодны, не теплы, не имеют ни звука, ни сока, не мягки, не ломки, не имеют чувств. Разнообразие же тел в Природе, по его мнению, происходит от фигуры, расположения, сочетания, движения, веса атомов и проч.

Вся эта Песнь об атомах очень суха и от­влеченна, за исключением некоторых поэтических картин Природы. Но в этой Песне есть две мысли сильные, которые поражают нас своею внезапностию. Лукреций отвергает участие богов в создании мipa, потому что мiр несовершен, потому что он отягчен виною.

Nequaquam nobis divinitùs esse creatam

Naturam mundi, quae tantâ est praedita culpâ.

Эта мысль – хотя последствие, извлеченное им, не совсем правильно – не только принадлежит к светлым проблескам ума гениального, но, может быть, имеет причину глубже. Велика мысль для язычника: подметить на этом мipе вину, пятно несовершенства. Сия-то мысль оправдывает смелость моего предположения, что, может быть, этот сильный ум, родясь после Откровения, нашел бы свет. Есть еще другая, не менее силь­ная, которая также поражает нас. Рассматривая сокрушение и уничтожение вещей, Лукреций до­ходит до последствия, что и мip имеет конец, и он видит уже следы старости в на­шей планете, потому что она не производит таких творений, какие производила прежде.

Iamque adeò affecta est aetas effoetaque tellus

Vix animalia parva creat.

Это разочарование, при виде Природы, едва ли не есть в гениальном Римлянине отражение разочарования в нравственном мipe человека, и предчувствие сокрушения Древнего Mipa. К этим двум глубоким мыслям я прибавлю еще третью: о множестве мipoв. Лукреций веровал в существование таких же мipoв, как наша земля, и выразил это верование ясными стихами.

Поставив свои атомы на место богов, он предоставляет сим последним бездейственное бессмертие и, дерзко обращаясь к богам языческим, говорит им: «Кто из вас посылает молнии и часто сокрушает свои собственные храмы и пускает в пустоту эту свирепую стрелу, которая нередко минует виновных и карает невинных?». В этом голосе вы слыши­те уже близкое сокрушение материальных кумиров древнего человечества.

Следует третья ужасная Песнь, которою объ­ясняется нам единственное верное событие в биографии Лукреция. Материалист в этой Песне говорит о душе. Собираясь со всем черным воинством утонченных софизмов на то, чтобы сокрушить бессмертие души, Поэт, как страш­ный заклинатель, призывает Эпикура, вождя своей Науки, отца и изобретателя, говоря о нем, что он восстал над человеками, как солнце над звездами. Обращаясь к нему, он так выражает­ся: «Лишь только разум твой возвысил свой голос и сказал, что существо вещей не божественного происхождения, отлетают все ужасы души; стены мiра расступаются; я вижу, как все творится среди пустоты, а седалища богов остаются спокойны, недоступны ни ветрам, ни облакам, ни снегу: их покрывает один без­облачный эфир и улыбается над ними, облитый светом». Призвав Эпикура, Лукреций хочет показать в этой книге существо души и тем отогнать страх смерти. Эта Песнь есть важ­нейшая, потому что в ней особенно хочет он достигнуть своей цели.

Лукреций говорит, что Первое испытание кре­пости человека есть несчастие; что в несчастии обыкновенно душа его обращается к суеверию: «В сомнительных опасностях, – говорит Поэт, – должно смотреть на человека; в несчастии узна­вать, кто он: ибо тогда только истинный голос исходит из глубины его груди: отрешается ли­цо и остается дело (eripitur persona, manet res)».В третий раз повторяет он, что не лучи солнца, не светлые стрелы дня разгоняют ужасы и тьму души, а образ и разум Природы.

Лукреций, как Материалист в высочайшей степени, утверждает, что душа материальна; что душа есть материя, но самая тонкая и самая по­движная: эту нелепость доказывает он тем, что по смерти вес тела не умаляется: отсюда следовало бы вывести заключение, противное материальности души. В составе души участвуют, по его мнению, все четыре стихии, на чем осно­вывает он темпераменты человека.Утвердив, что душа материальна, Лукреций утверждает, что она не бессмертна. А утвердив это и уве­рившись в том, что по смерти нашей не будет нам нужды, если земля смешается с морем и море с небом:

Non si terra mari miscebitur, et mare coelo...

Лукреций восклицает на этих развалинах мipa: Nil igitur mors est... «И так смерть ничто!». Вот какого заключения добивался Философ! Вот к какому убеждению торопился он через лабиринт своих отвлеченных умозрений и софизмов! Это слово есть комментарий к его самоубийству. После такого слова мы понимаем, как Лукреций посягнул на самого себя и на свою душу, уничтожив, убив ее в себе прежде холодным кинжалом умозрения.

Здесь-то видите вы Римлянина. Поэма для него не остается Поэмою; умозрение не заключает­ся в свои границы. Его Поэма переходит в поступок. В своей Поэме он ищет беспрестанно применения к цели жизни. Он доходит до убеждения: nil igitur mors est… Он обнародовал это убеждение дерзко, перед всем человечеством; но этого мало: он переводит эти слова на кровавый язык кинжала, обращенного на грудь свою. Вот как особенно опасно было практическому Римлянину пускаться в отвлечен­ные умозрения: Римлянин, по своей природе, по своему внутреннему побуждению, непременно хотел все обратить на жизнь, применить к ней; но ложная и отвлеченная Система Эпикура могла при­мениться к жизни только самоуничтожением: ибо эта самая Система уничтожала лучшую часть человеческого бытия – бессмертную душу. Смерть Лукреция комментует его Поэму и Систему Эпикура.

Но за этим ужасным восклицанием: nil igitur mors est, ведущим к самоубийству, что следует? Нет ли за этою мыслию другой тайной мысли, причины мрачного воззрения на мiр и на жизнь? Есть она. «И к чему жить?» – говорит Поэт. «Мiр не сотворит для нас никакого нового наслаждения. В этом мiре все одно и то же. Сколько бы веков ты ни прожил, все вечная смерть тебя ожидает, и кто умер ныне, не менее будет спать под землею того, кто умер тому уже годы». В этих ужасных словах, ограничивающих человека одною могилою, говорит какое-то пресыщение древнего человека жизнию, какое-то безнадежное отрицание будущего для че­ловечества, какое-то отсутствие даже любопыт­ства, свойственного жизни человеческой.

Это голос не одного Лукреция: здесь слышен голос века и голос всего Древнего Mipa, уже разочарованного. Из этих холодных слов разочарования вы можете понять, что Древний Мiр не мог уже идти далее; что он уже совершил мету свою; что он уже не верил в совершенствование человека и, следственно, не мог жить более, и должен был только дожить свое время.

Эта ужасная Третья Песнь, объясняя нам самоубийство Поэта, объясняет и другие подобные явления, почти современные Лукрецию. Мы можем теперь постигнуть, из какого источника нравоучения проистекало самоубийство Катона, и понять несколько этот сплин, этот черный недуг древнего Рима той эпохи, который, чувствуя на­чало своей внутренней болезни, своего органического повреждения, сам на себя поднимал руку.

В Четвертой Книге Лукреций говорит об образах, истекающих от предметов, и вооб­ще об атомных излияниях. Посредством сих объясняет все чувства человеческие, которые ставит главным и вернейшим источником всякого знания, и даже выше разума. В эту Песнь входит объяснение многих явлений в Природе, особенно сна и любви физической. Замечательно, что Философ предостерегает против нее, и что нравственность его в этом отношении бы­ла лучше его теории.

Пятая Книга, после похвалы Эпикуру, содержит в себе описание создания мipa и светил небесных. Лукреций доказывает начало нашей плане­ты тем, что она имеет свою историю, свои темные времена; что все Искусства имеют свое начало, и что иные, судя по их современному состоянию, только что начались. Эта мысль заме­чательна. Согласно с Системою Материалистов и Атомистиков, Лукреций приписывает создание мipa случайному совокуплению атомов:

Nam certe neque consilio primordia rerum

Ordine se quaeque atque sagaci mente locârunt.

Он рассматривает в порядке создание солн­ца, луны, земли, потом над землею воды, над водою воздуха и над воздухом огненного эфира; приписывает земле коническую форму. Эта Си­стема господствовала и при Данте. Далее описывает Лукреций рождение растений и животных. Прекрасно потом представляется дикое состояние человека, начало общества и начало человеческого языка вместе с ним. Потом следует История разных изобретений человеческих. Лукреций думает, как Шлецер, что моления, зажегшая дерево, дала огонь. Металлы найдены посредством сожжения лесов: люди, ведя войны между собою и со зверями, жгли леса; огонь прожег корни их и в недрах земли растопил металлы, и тем открыл их употребление. Далее следует война и разные ее роды, сражения посредством зверей, Искусства, и в заключение всего – Поэзия. Все это богато прекрасными описаниями.

История постепенности развития всего этого, кажется, с первого раза указывает на мысль об усовершенствовании человека. Особенно можно бы было это усмотреть из следующих слов: «Так, мало-помалу, время развивало Искусства, одно за другим, и разум человеческий выступал на свет солнца». Но с другой стороны, вот что гово­рит Лукреций о человечестве:

«Nec magis id nunc est, necerit mox, quam fuit ante».

«Ныне человечество не более того, и не будет более, чем прежде было». Здесь выражается опять разочарование ветхого человека, пресыщенного жизнию.

Наконец Шестая Песнь, после похвалы ифинам и Эпикуру, заключает в себе объяснение разных феноменов в Природе, а именно: грома, молнии, тромб на море, облаков, дождя, радуги, землетрясений, извержений, наводнений Нила, смер­тоносной атмосферы Авериских болот, язв и разных других явлений. Все это кончается ужасным описанием язвы, господствовавшей в Афинах. Вся эта Песнь есть полный курс Физики Древнего Времени. Она особенно замечательна для того, кто хотел бы подробно ознакомиться с понятиями Древних о Физике. Поэту здесь часто открывался случай вдаваться в богатые описания. Извержение Этны и описание язвы – лучшие места этой Песни.

Из содержания произведения, изложенного вам подробно, вы могли видеть и определить себе характер Поэта. Я пособлю вам только выра­зить результат, который из всего сказанного должен был напечататься в уме вашем. Дидактическая Поэма Лукреция, как вы видите, есть стихотворное изложение Материальной Системы Эпикура. Вся она расположена по плану ученого сочинения, в котором виден порядок холодного рассудка, а не построение свободной фантазии. Вероятно, формою своею она списана с подобных Поэм Александрийской Школы; но в духе ее господствует не дидактическое направление, а практическое. Влияние Дидактики Александрийской было, как мы увидим, очень сильно на Рим­скую Поэзию; причина этому заключалась в том, что Римская Поэзия подверглась влиянию Греческой после того, как она прошла уже через руки Александрийских Ученых. Во всех произведениях Римской Поэзии мы увидим сильное обладание Дидактики, которая была совершенно отвлеченна у Александрийцев; в Риме же приняла направление практическое. Вы видите это в Поэме Лукреция. Он написал ее для внутреннего наслаждения, но именно с целию освободить людей от суеверия, отогнать страх души раскрытием тайн Природы и внушить презрение к смерти. Мы видим, как эта цель имела ужасное применение в самой смерти Поэта, и Поэма его обратилась в отчаянный поступок. Мы увидим впоследствии, как и Виргилиевы Георгики, также Дидактическая Поэма, имеют начало свое в Римской жизни, и как дидактическое направление в высочайшем произведении Римской Музы пере­ходит в практическое. Вот результат о форме и духе Поэмы.

Мы видели еще, как дух этой Поэмы свя­зывается с эпохою. В ней напечатлено всюду разочарование и пресыщение Древнего Mipa. По одной этой Поэме можно б было уже догадаться, что Mipy Древнему уже недолго оставалось жить; что он согнивал уже в своих коренных основаниях. Вся Поэма проникнута безверием ветхого человека. Для него нет уже богов: для него только есть еще fortuna guberuans (фортуна упра­вляющая). Но здесь нельзя не сделать поучительного замечания о том, как самый холодный безбожник, утвердивший свой афеизм на умозрениях хитро сплетенных, не может однако совершенно отринуть веру; как под холодным пеплом этой души все еще таится искра ее и мелькает изред­ка. Так и Лукреций, говоря о уничтожении великого и славного, выражает веру свою в то, что есть какая-то сокрытая сила (vis abdita quaedam), которая сокрушает все великое и играет им. Предчувствуя близкое сокрушение мipa, Лукреций, по невольному чувству человека, говорит: «Да отвратит от нас это управляющая фортуна!».

Quae procul a nobis fleclat lortuna gubernans. В этих словах вы видите еще искру веры. Безбожник называет своего бога то силою сокрытою, то фортуною, но он все не мог до тла истребить в себе этого чувства веры, так тесно связанного с живым человеком, что истребление его стоит человеку жизни.

Лукреций более Философ, чем Поэт. Его Поэма есть более холодное Философское Рассуждение, чем Поэзия. Но мы видели уже, что он яв­ляется нам и великим Поэтом, когда сильно выражает в стихах или высокую мысль, его одушевившую, или картины Природы. Эти кар­тины рисует он могучею и широкою кистью. Кроме того, оне проникнуты у него всегда мыслию: его ландшафт не есть безотчетный ландшафт Виргилия. Сквозь его море, сквозь извержение Эт­ны, светится всегда важная дума Философа. Вся­кая картина у него имеет мысленное значение, потому что цель его – показать нам не один бессмысленный образ Природы, но и разум ее (Naturae species ratioque).

Мне остается сказать о языке Лукреция. В отношении к языку, Поэма его представляет подвиг удивительной. Как превосходный памятник языка, она свидетельствует нам истину, что язык народный готов всегда идти на призыв сильной и твердой мысли; что всякий язык, самый скудный, выдает для нее из своего бедного капитала выражения точные и определенные; одним словом, что и поэтический и всякий язык в Словесности создается только одною могучею мыслию. Язык Лукреция своим характером относится еще к первой эпохе Римской Поэзии. Он еще суров, изобилует архаизмами Эллинскими. Особенно замечательны в нем эти Эллинские окончания Дательного и Родительного Падежа: patriaï, vitaï, которые очень часто встре­чаются и показывают близкое влияние Греческого языка на Римский. Эта буква i на конце есть Греческая иота. После она сменилась буквою е. Нередко встречаются у Лукреция составные слова по образцу Греческих. В IV Книге вставляет он в стихи целиком слова Греческие, показывающие также влияние века, который начал менять свой язык на Греческий. Замечательно, что это место перевел Мольер в своем Мизантропе. Странно, как отрывок из суровой Поэмы Лукреция попал в Комедию Мольера. Кто бы мог догадаться? Несмотря на то, что язык Лукреция принадлежит еще к первой эпохе, нередко в стихах его мы уже предвкушаем нежную, упо­ительную сладость языка Виргилиева.

* Журнал Министерства Народного Просвещения. 1835. № 10. Октябрь. С. 18 – 47).

Текст подготовлен к новой публикации М.А. Бирюковой.

Степан Шевырёв, адъюнкт-профессор Московского Университета

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"