Характеристика образования главнейших новых народов Западной Европы

Лекция истории словесности

Никогда еще не говорил я с этого почет­ного места, на которое теперь вступаю и к которому вы, М.М. Г.Г., привыкли обращать внимание полное, внимание доверчивое, внушаемое вами благородною жаждою познаний, благородною любовью к науке. Чувствую всю важность этого места, на которое я вступил; чув­ствую теперь на себе всю силу этого взора, который вы сейчас единодушно обратили на меня, приходящего содействовать вашим трудам; чувствую, что вы этим взором выразили мне свои ожидания, свои надежды на новую пользу от моих занятий с вами. Да, я приношу сюда всю готовность быть вам полезным. Страшусь только того, согласуются ли мои способы с теми желаниями, которые питаю; а я желал бы, чтоб каждое слово мое, передаваемое вам отсюда, скреплено было мыслию и твердым знанием; чтоб каждая мысль моя была плодом честного, искреннего, полного занятия. Я готов не щадить на это ни труда, ни времени: позвольте мне и от вас ожидать того же. Эта взаимная уверенность есть пища всякого учения.

Предметом этих занятий будет, по определению Высшего Начальства, История Сло­весности новых народов Западной Европы.

*

Наблюдая современный ход наук, нельзя не заметить преимущественного господства метод исторических в изложении и преподавании оных, особенно же в тех науках, предметом которых есть человек, а не природа. В этом историческом направле­нии ученой деятельности сочетались два стремления: одно умозрительное, которого родина есть Германия; другое эмпирическое, коего главные представительницы суть Англия и Франция. В лучших ученых писателях современного мipa, как Германии, так и Франции, мы видим сочетание сих двух стремлений. Германцы отказываются от логических построений в науках, от этих бесплотных скелетов, в которых окаменела самая идея; Французы перестали видеть в Истории и природе нескладный аггрегат событий и явлений. Первые предпочитают теперь исторические построения, хотя и не совсем удачные, но обнаруживающие лучшее стремление. Вторые, хотя еще теряются в мелочи явлений, но одушевляют их мыслию и законом. Если бы можно было всю совре­менную науку назвать одним именем, то прилично бы ей было, как мне кажется, наименование мыслящей Истории. В самом деле, знание наше тогда будет полно, когда Философия поверится Историею и обратно История согласится с Философиею. Пока История будет враждебно обличать Философию в ее смелых начертаниях – не быть Науке полной. Взаимная их дружба будет торжеством всех стремлений ума человеческого. Лучшие современные умы пекутся о водворении сей дружбы. Все уже сказали себе: Наука должна иметь душою Философию, телом Историю.

Такое господство исторических метод в знании особенно прилично нашему отече­ству и требуется тем положением, в котором оно находится по образованию своему относительно к Государствам Западной Европы. Приходя последние к делу сего обра­зования, не должны ли мы, по внушению здравого смысла, прежде нежели решимся на какое-нибудь избрание, исторически пройти весь путь, совершенный нашими предшественника­ми в образовании человеческом по разным его отраслям? Сим средством только мы можем сохранить свою собственную самобыт­ность и свободу избрания. Иначе, безусловно покорясь какому-нибудь одному мнению, имевшему там свою Историю и свои причины, а у нас нет, мы явимся рабскими подража­телями, впадем в обезьянство. Сим средством наконец избегнем и пагубных иску­шений к предприятиям невозможным. История преимущественно должна быть нашею учи­тельницею, и опыт народов, до нас живших, искупленный столькими жертвами, да послужит нам уроком; да внушит нам мудрую умеренность, трудолюбивое терпение и разумное избрание. Жизнь, конечно, всегда нова; но знание прошлого есть уже половина опытности.

Из круга наук словесных, История Словесности особенно обращает на себя внимание ученых, как то мы видим из множе­ства курсов по этой части, и трудов, как во Франции, так и в Германии, которыми особенно изобилует вся первая треть наше­го столетия. Всякой народ, в лице своих ученых, стремится отдать отчет себе и просвещенному мiру в произведениях сво­его слова. Другие народы, имея больший объем знаний и досужее количество ученых, кроме себя, обращают внимание и на иностранные Словесности, в особенности же на взаимное влияние народов между собою в их литературных сношениях. Французы, например, оказали услуги по Истории Словес­ности Италиянцев и Испанцев, и частию Англичан, особенно в том отношении, как Словесность Английская имела влияние на них самих. Немцы, одаренные большим беспристрастием и духом критики глубокомыслен­ной, оказали в сем отношении всему ли­тературному Европейскому мiру услуги, скажу, более бескорыстные, и способствовали к разумному утверждению национальных прав Словесности каждого народа, чему долго про­тивилась самовластительная исключительность Французов, теперь только одумавшихся и признавших, хотя не вслух, свою односторонность. – Но если переберем мы все сочинения по части Истории Словесности разных народов, то увидим, что она существует в отрывках, из которых иные довольно полны, другие же слегка набросаны. Были попытки в Германии дать этим отрывкам одно стройное целое, но безуспешно. Такие опыты представляли или простые списки словесных произведений у разных народов, лишенные мысли и критики, как напр. История Словесности Вахлера; или мнимое целое без связи внутренней, в тесных очерках, чему пример есть сочинение Фр. Шлегеля; или построения систематические, в которых История была жертвою системы и искажалась насилием самовольной мысли, как наприм. История Искусства Амедея Вендта и История Поэзии Аста. Успешнее были опыты, когда писатели ограничивали объем своего предмета, избирали какую-нибудь малую части­цу необозримого поля Словесности и в ней рассматривали по очереди усилия разных народов.

Не буду говорить о компиляциях, лишенных духа критики. В тех же сочинениях, в коих сей последний обнаруживается, нельзя не заметить двоякого способа наблюдать Словесность. Сии два способа принадлежат двум народам, которые преимущественно перед прочими занимаются общею Историею Европейской Словесности. Прибавлю еще, что сии способы наблюдения тесно связаны с образом мыслей и характером сих наций. Французы смотрят на Словесность в связи ее с обществом; они видят в ней живое выражение жизни общественной. Представи­тель этого воззрения есть Вильмень. Сим способом воззрения связывается История Словесности с Историею политическою; оживляет сию последнюю, отражая в себе Историю современных нравов; обличает причины многих собы­тий, без нее непонятных. Но с другой сто­роны нельзя не признать односторонности тако­го взгляда. – Эстетическое и философское воз­зрение на Словесность здесь совершенно прине­сены в жертву. Все произведения получают важность только в том отношении, как действовали на жизнь общественную. Мы не видим в них независимого выражения мысли человека, из себя развивающейся; здесь мысль всегда запутана в отношениях общественных, всегда жертва общества, эхо гостиной или площади, а не голос души. Особенно не выгодно такое воззрение для Поэзии: мы не можем посредством его оценить произведения в его внутреннем эстетическом достоинстве; ибо Поэзию видим не свободным искусством, а служащим свету, входящим в его цели, интриги, крайности. Это воззрение однако самобытно и национально; ибо проистекает из жизни всей Франции, где литература была всегда богатым дополнением обществен­ной жизни, всегда ей служила, но никогда не существовала независимо. Сею-то стороною это воззрение особенно замечательно. Оно не есть внушение мертвой науки, а выражение общего образа мыслей Французов. Оно есть, так сказать, цвет критики сего народа, так как она должна была созреть в нем, согласно с его духом и направлением. Но нельзя не заметить странного противоречия, в котором Французы в сию минуту Европейской жизни находятся. Они видят в Словес­ности отражение общества. Что, если бы они применили сие воззрение к современному со­стоянию их собственной литературы? Ка­кое бы ужасное и отчаянное заключение должны были они вывести о современном обществе своего отечества! Между тем, нельзя пред­положить, чтобы общество во Франции до­стигло уже до крайней степени разврата и изнеможения. Весьма замечательно, что совре­менное состояние Словесности Французской есть событие, противоречащее одностороннему взгляду их господствующей теперь Теории. Потому оно и остается для них загадкой; потому лучшие их Критики, как наприм. Вильмень, всегда безмолвствовали на счет литературы современной и мало заботились об ее направлении.

Второй способ наблюдения Словесности, принадлежащий Немцам, есть преимуществен­но эстетико-философский. Немцы мало входят в подробное исследование отношений, непременно существующих между словом и жизнию народов. Они видят в явлении слова независимое выражение какой-нибудь идеи и определяют его художественный характер в нем самом, безусловно. В этом случае они противоречат даже своей теории Поэзии, в которой началом поставлено, что Поэзия должна быть представлением жизни. Но эту жизнь понимают они или отвлеченно, или индивидуально, не относя ее к современности. Потому опыт и критика у них не всегда бывают согласны с теориею. Германский народ мало развил с себе жизнь обще­ственную: он более живет семейно и разрозненно. Такая жизнь, может быть, особенно способствовала к развитию его всеобъемлю­щей учености, которая впадает иногда в крайность отвлеченности. Отсюда-то проис­текает сей идеальный взгляд Германцев на Словесность, образуя противоположность с практическим взглядом Французов. Но здесь же источник и тому великому беспристрастию Германскому, тому умению переселяться мыслию в характеры иных народов, которое дало Германцам исключительное право име­новаться создателями истинной критики.

Из примера Немцев мы видим, что свойственно всякому младшему народу, за дру­гими идущему в словесном образовании, увле­каясь трудами своих предшественников в оном, покоряться их влиянию, пока не ра­зовьется свое самобытное стремление, пока не скажется своя мысль в родном слове. Так мы бескорыстно занимаемся произведениями Словесности всех предшествовавших нам народов, хотя и не имеем, как Немцы, досужего на то количества ученых. Уже и потому, что мы любим безотчетно зани­маться словом иностранным, уже и по этой простой причине следует нам при­вести эти неправильные занятия в стройное учение, дать им строгую и полную форму науки. Но кроме сей с первого взгляда бро­сающейся причины, есть другие еще важнейшие. Наша Словесность, несмотря на недавнее свое существование, уже успела подвергнуться, прямо или посредственно, влиянию почти всех, ей предшествовавших, так, что оценить вполне достоинство произведений собственного слова и объяснить явление оных, со всеми стихиями, в них вошедшими, мы не можем, без предварительного изучения Истории слова иноземного. Почему, например, наша Поэзия началась с Сатиры и Оды? Почему она сначала подверглась Французскому, потом Германскому влиянию? – Подобные вопросы и другие не могут быть иначе решены. Проходя Историю своей Словесности со времени ее Европейского периода, мы беспрестанно должны обращаться к Европе и там искать причины явлений, у нас совершенно не имеющих корня. Ибо ни одна Слове­сность, может быть, в таком малом объеме, не представляет такого сплетения многоразличных влияний. – Сверх того будущее направление нашей Словесности может быть разумно обеспечено от подражательности, всегда ни к чему не приводящей, от ложных попыток системы, единственно одним мудрым и живым познанием того, чтó наши предшественники до нас делали, познанием, которое, одно, может привести нас к безошибочному избранию и к утверждению на­шего собственного образа мыслей в общем деле Словесности.

Не имея всех средств к тому, что­бы самим собою непосредственно наблюдать произведения слова у всех иноземных народов, мы должны большею частию принимать на веру то, что они нам сообщают о себе или о других. Как прежде глазами Французов смотрели мы на произведения словесные, так ныне смотрим на них, по большей части, глазами Немцев. Наше самобытное воззрение последует тогда, когда мы, устранив посредников, отказавшись от всякого предварительного мнения, или лучше предубеждения, внушенного нам нашими западными соседями, обратимся прямо сами к произведениям слова и поверим на деле все то, чтó нам о них было сказано и нами сначала принято на веру. Для такого подвига необходимо нам богатое и живое изучение языков иноземных, как древних так и новейших, к чему и при­рода дала нам способности, и наше местное положение предлагает средства. Необходимо также отбросить ложную мысль, которая иногда берет господство над нашими труда­ми. Мы думаем, что все факты уже собраны, что опыт уже сделан – и спешим к одним результатам, предполагаем неизвест­ное нам известным. Это оптический обман, в который вводит нас Европа: ибо мы ча­сто живем ее жизнью и обольщаемся чужими приобретениями. Да, опыт сделан, но не нами, а наука требует недоверия. В ней ничего нет вреднее как чужая опытность. Факты собраны, но мы должны перебрать их, а не верить на слово, для того, чтобы верно и по-своему оценить их. Подвиг великий: приобретение своей опытности. Вот к чему я призываю вас, М.М. Г.Г! Нам необходи­мы труд неутомимый, терпение и мудрое беспристрастие. При таких условиях мы можем иметь надежду со временем даже опередить наших предшественников: ибо владеем бóльшими чем они средствами и чуждаемся всякого одностороннего направления, чему они все без исключения подвержены. В их ветхой опытности заключается, может быть, и богатство их и немощь; в нашей молодой свежести – наша нищета и надежда.

*

Всякой из Западных Европейских народов, Словесностью которых мы будем зани­маться по преимуществу, имеет свою осо­бенную физиогномию, свои особенные нравственные и физические свойства, и живет своею особенною жизнию. Развивая в этой жизни свою личность, свою индивидуальность, он живет для себя, но действует для всего человечества. Всякая из сих наций есть ли­цо в общественной жизни Европы, и есть идея на общем собрании человечества, идея, воплощенная самым Промыслом для Его со­крытой цели. Всякая нация как лицо прехо­дит; как идея – бессмертна. Греция и Рим давно уже трупы; но идеи, в них олицетворенные, живут во всем образованном человечестве.

Сия-то идея, под которою я разумею всю нравственную жизнь народа, взятую в ее главном стремлении, ни в чем так силь­но и так прочно не отпечатлевается, как в его Словесности. И так, чтобы понять Слово народа, мы должны постигнуть душу и жизнь его, должны вникнуть в его направление, в черты его нравственной физиогномии, в его характер, свойства физические, климатные, одним словом, во все стихии, из которых творится его духовное, человеческое бытие. – Тогда только мы одушевим слово народа его же мыслию, и откроем ту точку зрения, с которой можно будет видеть осо­бенность его Словесности.

Чтоб определить эту точку зрения для нашего предмета, т.е. для Истории Словесно­сти новых народов Западной Европы, переберем теперь те страны оной, которые суть главные представительницы Европейского образования; пройдем их в том же самом порядке, в каком оне следовали одна за другою на поприще Истории слова; поста­раемся означить главное направление каждой из сих стран в обще-европейском обра­зовании, и потом посмотрим, каким образом эта душа народа, эта главная мысль каждого из них выражалась в произведениях его Словесности и особенно в созданиях Поэзии, которую избираю главным предметом наших занятий в текущем году. Эти страны будут Италия, Испания, Англия, Франция и Германия. Все оне, вышед одна за другою из колыбели средних времен, из этого хаотического, первобытного их мipa в мiр новый, постепенно развивали каждая свою индивидуальность и в ней свое особен­ное человеческое назначение. Каждая из них вложила в общую массу Европейского образования свой собственный вклад. Все оне суть жрицы, служащие Провидению для Его цели, Провидению, ими ведущему человеков к мете совершенства. Все оне, в своих произведениях слова, представили особые, ориги­нальные создания, и эта их особенность есть выражение их собственной жизни, и те из сих созданий истиннее, прекраснее, способнее действовать на все человечество, на которых их нравственная жизнь отпечатлелась полнее, многостороннее.

Италия, озаренная блеском красоты сво­ей, предшествовала своим сестрам на пути образования, и, богатая наследственною силою, вышла впереди их из тучного мiра древности. В ней истлел этот колоссальный, роскошный, великолепный труп древнего Рима; этот, по видению пророка, четвертый зверь, страшный и крепкий, который, своими же­лезными зубами пожравши и скопив в себе все сокровища древнего мipa, пал под ударами варваров севера и под гнетом своей собственной чувственности. В Италии же, в стенах Колоссея, где Римский народ упоял свою плотскую душу зрелищем кро­ви человеческой, в сих же стенах, оскверненных прихотью общенародного разврата, воссиял Христианский дух в первых мучениках. Их вопли за Христа скоро преврати­лись в торжественные гимны победительной Веры. На кровавые игры Колоссея, учреждавшиеся в честь богов ложных, нисходил дух Бога истинного, и боролся с Римскою плотью, и поборол ее. – Италия назначена была служить Европейскою прекрасною колы­белью Богу, рожденному в яслях Вифлеема. С Аппеннинских хребтов скатилась та Божественная вода крещения, та вода жизни, которая упитала всю дикую ниву Европы и уготовила на ней обильную жатву.

Бесчисленные миссионеры разнесли из Италии благовестие Божие по всем концам Европы. Италии принадлежит религиозное образование западных Европейских народов. По удалении древнего Императорского престола из Рима в Византию, в Италии воздвигся новый трон духовный, новая власть, и около сего трона образовалась вся западная Церковь, как особенное царство, которое долго составлялось из своих стихий и развило свое полное само­бытное существование только в XI веке, при Григории VII. С IV века, во все средние времена Европы, Италия держала над Западом скиптр духовной власти – и средоточием ее собственной жизни и вместе корнем жизни Европейской была жизнь религиозная.

Но в Италии, как я сказал уже, храни­лись остатки от полмертвой роскоши древне­го мiра, остатки от этого пира пресыщен­ной чувственности, пира, украшенного всеми прелестями древней художественной жизни. Древность, кончив свое бытие и погребши во тьме веков все ужасы, запечатлевшие особенно последние века ее кончины, древность отошла в благоприятное для себя отдаление и явилась каким-то очаровательным, чудным призраком, без крови на себе, без яркого следа чувственных страстей своих, в одних изящных, дивно-высоких очертаниях. Все эти онемевшие мраморные храмы с чудесными колоннами и фризами; все эти мраморные боги, обличенные во лжи истинною Верою; все эти форумы, безгласные скелеты жизни когда-то гремевшей; все лики мужей обоготворенных народом; эта громада Колоссея, сложенная по легким очертаниям изящного циркуля; этот Пантеон, апофеоза всего древнего мipa; все эти мраморы, гробницы, обелиски, колонны, статуи, водопроводы – наконец это слово роскошное, это слово, крепкое как мрамор и обработанное резцами стольких гениальных поэтов: все эти со­кровища древнего мipa, хранившиеся в Италии, не говорили нисколько чувству религиозному, чувству совершенно новому, Христианскому, небесному; но говорили другому чувству, чувству более земному, но сладчайшему изо всех земных чувств, чувству прекрасного, и вызывали его на поприще творчества, на жизнь деятельную. Вместе с этим чувством прекрасного древность внушала новому народу Италии и чувство патриотическое, национальное, чувство жизни. Все эти сокровища ее были стяжанием ее высоких, славных, деятельных предков: на изящных памятниках отпечатлевалась и блистательная жизнь их, богатая подвигами, и это небо всегда равно прекрасное, и эта почва обильная мрамором, и эти очертания изящной природы. Чувство прекрасного и чувство национального, вызванные долгим наблюдением наследия древ­ности и слившиеся вместе, захотели действо­вать, обратиться в силу, возвратить, ожи­вить эту мертвую древность во всем ее великолепии. Но какое же было к этому средство? Каким образом возможно было это возвра­щение? Жизнь одна и та же никогда не повто­ряется в Истории человечества, всегда новой, бесконечно-разнообразной по тайному закону Провидения. Италия часто покушалась возобно­вить древность в своей жизни действитель­ной; но ее усилия всегда оставались безуспеш­ны. Труп Коло ди Риэнци, этого Антиквария и народного трибуна в XIV веке, труп, истерзанный народом у лестницы Капитолия, свидетельствовал бесплодность сих покушений в среднем веке. Буйные Вакханалии Рима в конце прошлого столетия свидетельствовали то же самое. Мiр действительный Италии не принимал в себя древней жизни: и так это возобновление древности могло только совершиться в мipe идеальном. Когда человек, питающий в себе какую-нибудь мысль, не в силах привести ее в действие: он дает ей форму искусственную, пишет Роман, Трагедию, Поэму, и несбыточное в жизни олицетворяет в мiре фантазии. Такова была Италия. Стремление воссоздать мip древний нашло на истинный путь в мiре художественном. Римская древность, плод деятельных сынов Лациума, образовала в новом народе Италиянском художника. Чувство прекрасного и национального, воспитанные ею в сем народе, образовали в нем силу художествен­ную.

Это новое направление должно было со­гласиться с начальным, коренным направлением Христианской Италии, т.е. религиозным. Сие последнее, по праву старшинства своего, подчинило себе направление художествен­ное. Это подчинение не было насильственное: Религия была жизнию – и потому дала свою душу искусству. Эта Религия была стихия совершен­но новая, совершенно противная духу древ­ности; но она имела в себе силу претворить эту древность в новое, в свое, Христианское. Древность языческая принесла Религии все свои изящные сокровища на служение Богу Выш­нему – и молила упрочить бытие их высоким ее освящением. Западная Католическая Религия благоволила принять сии сокровища, и, посылая свои внушения художникам, воспитанным древностию, претворяла сии дары в храмы, ста­туи, картины и украшалась изящным великолепием. – Но на этих украшениях не могли изгладиться следы чувственной древности, со­вершенно противные Христианскому духу. Эти дары отзывались своим языческим происхождением, и древний паганизм мог гордиться тем, что своею роскошью соблазнил духовное око Религии запада. Сия последняя сначала позволила искусству служить себе, а потом уступила ему права свои. Западная Католическая Религия, в первые века нашей Эры противодействовавшая чувственности мipa древнего, снова подчинилась его влиянию, когда он предстал ей в новом прельстительном виде ее служителя – художника. Таким образом направление религиозное Италии перешло в художественное, которое с одной стороны вывело ее из богословского уединенного созерцания в мiр прекрасной жизни, а с другой, по несчастному закону крайности, ввело ее снова в чувственность и в послед­ствия оной: в дремоту бездействия, в бессилие изнеженности, чему сама Италия дала имя dolcefarniente.

* Вступительная лекция, читанная Адъюнкт-Профессором Степаном Шевыревым Января 15-го 1834 года

(Окончание в следует).

Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова

Адъюнкт-профессор Степан Шевырев

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"