Характеристика образования главнейших новых народов Западной Европы

Лекция истории словесности. Окончание

Вступительная Лекция, читанная Адъюнкт-Профессором Степаном Шевыревым Января 15-го 1834 года

В прошедший раз мы видели, каким образом всякой из главных народов Европы в своей жизни развивал свое собственное назначение, ознаменовав все стихии оной пе­чатью особенного направления. – Составим теперь краткий результат нашей беседе. Италия, предшественница других стран, раскрыла сначала религиозную жизнь, а потом, по влиянию своей древности, жизнь художественную во всем ее великолепии. – Испания согла­совалась с Италиею в главном ее направлении; но сочетавши в себе все новые Евро­пейские стихии не с древнею, а с Арабскою стихиею, с Магометанским материальным началом, образовала на конце запада мiр со­вершенно особый, какую-то смесь Европы с Востоком, где все Европейское преувеличива­лось, где Религия духовная перешла в фанатизм Магометанский. – Англия на севере, обижен­ная природою, в долгой борьбе богачей и моряков Норманнов с бедными и трудолюби­выми Англо-Саксами, образовала промышленно-практическое направление. – Германия, еще в диких лесах своих искавшая отвлеченного начала, при содействии разрозненной феодаль­ной семейной жизни, которая в ней зачалась, из нее вышла в Европу и теперь даже ха­рактеризует сию страну, при свете Греческой древности, свободною мыслю, расторгла оковы Схоластики средних веков, отреши­лась от католицизма, создала Науку и раз­вила преимущественно ученое направление. – Франция, в средние времена занимавшая то же место, какое занимает теперь Германия, т.е. средину Европы, по своему местному положению, и по направлению, данному ей еще Карлом Великим, была средоточием жизни Европейской, и из стихий феодализма образо­вала общественную жизнь средних веков, которая потом при Дворе Людовика XIV раскрылась еще блистательнее и сделалась общественною жизнию целой Европы.

Таким образом Искусство, Наука, Обще­ство и Промышленность, эти четыре главные и необходимые явления человеческого бытия, олицетворяются для нас в Европейской жизни народов. Этот мертвой скелет, созданный Германским Любомудрием, скелет всего духовного человека, воплотится перед нами, оживет, когда мы будем его созерцать в главных народах – образователях запада Евро­пы. Таким образом отвлеченная идея приемлет живое лицо народа; мертвая наука пере­ходит в жизнь, в Историю.

Но не думайте, чтобы так легко было уловить это главное направление, эту единую мысль, эту душу народа во всех действиях его жизни; чтобы так свободно можно было подвести под один общий итог все плоды его разнообразной духовной деятельности. Чем более вы будете вникать в каждый из глав­ных Европейских народов отдельно, – тем более будете находить разногласия, тем бо­лее заметите оттенков, до бесконечности разнообразных. Вы сначала потеряете совер­шенно из рук эту нить, которую захоти­те провести сквозь лабиринт всей его жизни, всех стихий, в нее вошедших. Всякой народ заключает в себе еще столько малых народцев, из которых каждый имеет опять свою особенную черту физиогномии, пре­пятствующую вам слить его нераздельно с целым. Запад Европы, в особенности, от­личается этим бесконечным разнообразием перед прочими частями света. В таком малом объеме, под общею одеждою, под общими формами жизни Европейской, он пред­ставляет неуловимо-разнообразные черты нравственной физиогномии народов. Таков бы­вает всегда характер образования, вполне развитого всеми своими сторонами.

Означая духовную характеристику каж­дой из главных Европейских наций, я не упомянул о многих других народах; но они по большой части составляют или дополнение к главным Европейским народам, или счастливое слияние их качеств. Так, например, Португальцы имеют большое сход­ство с Испанцами. Сначала, они и составля­ли часть сего народа. Но впоследствии, почувствовав в себе силу и самобытность, отделились от Испанцев и смелыми подви­гами на море, предприимчивостью, также оду­шевленною религиозным фанатизмом, ознаме­новали свое бытие в Европе. Швейцарцы соединяют в себе частию Французов, частию Немцов, частию Италианцов. Но все эти стихии приняли в Швейцарии особый характер по физическим свойствам их страны. Нигде климат и природа не произ­водили такого сильного нравственного влияния на человека, как в Швейцарии; нигде Монтескье, поборник климатного влияния, так не оправдывается, как на примере Швейцарии. Федеральное ее образование бы­ло следствием ее местности; ее незави­симость есть плод, воспитанный ее снежными и ледяными горами. – Голландцы на севере соединяют в себе промышленное торговое начало Англичан с ученым направлением Немцов. – Датчане, по сво­ему образованию, по своей Словесности, слу­жат дополнением Германцев. – Шведы, хранящие в себе чистую Скандинавскую стихию, еще не совсем разгаданную в наше время и составляющую предмет исследования многих современных ученых, отделяются от Германского народа своим собственным характером, несмотря на свойствó их племен. Хладный и скудный дарами природы север всегда воспитывал в народах вещественные силы, всегда возбуждал в них предприимчивый дух и тем развивал про­мышленное и практическое их направление.

Например, северная Германия была всегда промышленнее, чем южная. Северная Фран­ция так же в сравнении с Франциею южною. Сим-то практическим направлением отли­чаются и Шведы в своей умственной деятельности от Германцев. Естественные науки имели у них столь великих эмпирических исследователей, как то Линней, Берцелиус и Фриз, тогда как в Германии оне подчинялись более умозрению.

Я не говорю о Славянских народах, ибо их Литература не имела самобытного действия на западе Европы, а напротив подчинялась влиянию Европейской. – Упомяну только о некоторых пограничных народах, кои представляют большею частию счастли­вое слияние качеств двух наций, слияние, осо­бенно выгодное для частных лиц в современном эклектическом образовании Европы. Так, например, в Италии, с одной сто­роны, Пиемонтцы соединяют Италиянское с Французским и более отличаются обществен­ною и промышленною деятельностью, чем прочие Италиянцы; с другой стороны, Миланцы роднят Италиянское с Германским. Этому влиянию Милан обязан тем, что он те­перь есть столица Словесности Италиянской. Так во Франции, Альзас роднит Немцев с Французами. В Германии, Тироль и Бавария заимствуют художественное направление Италии, которому содействует влияние Католицизма. Таким образом между на­родами мы видим множество оттенков, ко­торые сливают один народ с другим неприметно, – и эти яркие, условные, крашеные черты, которыми на географических картах резко отделяются народы от народов, страны от стран, вовсе не существуют на самом деле.

Пограничные народы, представляющие сча­стливое смешение качеств от наций, различных характеров, и служащие как бы проводниками между главными народами, свидетельствуют нам, что образователи Евро­пы со временем поменяются взаимно своими сокровищами, и всякое образование из частных касс перейдет в общую кассу человечества. Начало этому мы видим уже в современном бытии народов. Но одностороннее направление каждого из образователей, бывшее силь­ною причиною его полного успеха в той ча­сти, для коей он призван, – вместе с сим благом содержит в себе неизбежный вред исключительности, ограниченности, при­страстия к своему. В этом-то заключается главное препятствие обще-Европейской образованности.

Перейдем теперь собственно к нашему предмету и рассмотрим, каким образом главное направление духа народов – образова­телей западной Европы отражалось в их Словесности. Преимущественно я покажу, каким образом оно отражалось в Поэзии: ибо в этом году я Поэзию избираю средоточием наших исследований. Прежде нежели приступлю к этому, постараюсь предупре­дить возражение, которое мне могли бы сделать. В прошедшей моей беседе с вами я пори­цал односторонность Французского взгляда на Историю Словесности, а особенно взгляда Вильменя, который видит в произведениях слóва одно выражение общественной жизни и смотрит всегда на Поэта в зависимости его от общества, вообще от внешних влияний. Скажут, может быть, мне, что мой взгляд сходится однако с этим Фран­цузским взглядом; что я также вижу в Поэзии и в Словесности отражение жизни... Жизни, но неисключительно общественной, а той жизни, духовной, той из стихий жизни человеческой, которою преимущественно лю­бит жить народ. Я желал бы уловить в слове народа тайную мысль его, центр всех его действий; я желал бы подслушать в его слове этот основный звук души, который взят им из глубины ее и который он верно проводит в общей гармонии всего че­ловечества. Всякой Поэт истинный, Поэт, понятый своим народом, непременно уловляет этот звук и за весь народ свой выражает в слове его душу.

Словесность новых народов Западной Европы, как и все образование, отличается от Словесности древнего мiра большею сложностию своих стихий. В Словесности древней мы видим одно начало; в Словесно­сти новой напротив два, а именно: начало самородное, дикое, которое имеет источником жизнь Скандинавских и Германских племен, населивших Европу, – и начало прививное, идеальное, древнее, которое осталось от Римского и Греческого мipa в наследие Италии и от нее перешло во все страны Европы. Начало самородное, дикое, развилось в Словесности, разумеется, гораздо ранее, т.е. после первобытного хаоса средних вре­мен, во время и после Карлова века, и господствовало во время средней эпохи. Оно имело в Европе два узла или два средоточия: одно западное, другое северо-восточное. Сценою первого была Франция: сначала Прованс, потом Нормандия, а явлением оного Провансальская или Лангедокская Поэзия, и Романо-Валлонская или Лангедуйская. Здесь образова­лись все формы Поэзии средних веков, все лады романтической лиры, – и оттуда перешли в Италию и Испанию. Северо-Восточная самородная Поэзия Европы заключалась в Эпопее Германской (Niebelungen-Lied), и в Северных Сагах, в Скандинавской Эдде, в этой дивной и полной Космогонии туманного севера.

В сем-то первоначальном, самосозданном мiре Европейской Поэзии уже начали обо­значаться нравственные характеры наций; но самостоятельно развились они тогда, когда плодотворное идеальное начало древности из Италии навело свой прекрасный волшебный свет на всю Европу.

Италия, как я сказал в первой моей беседе с вами, в начале своей жизни Евро­пейской развивала религиозное направление. Со­гласно с этим, вся ее умственная и сло­весная деятельность сосредоточивалась около Богословия. Вся Литература ее, до самого XIV века, есть преимущественно Богослов­ская, – и орган ее есть Латинский язык. Когда Провансальская лира подала ей голос, звучавший чувством любви романтической, Италия запела на языке народном; но соглашала свои любовные песни с своим религиозным направлением, освящала любовь и песнь бого­словским, мистическим значением. Таков характер Канзон первых ее Поэтов, которые под чертами своих возлюбленных олицетворяли высокие, небесные лики Богословия и Философии. Между тем древняя Поэзия в лице Виргилия, освященного также мистическим Христианским значением, – предстала ей во всей своей силе, во всей своей роскоши и великолепии, и вызывала ее на великую всеобъемлющую Песню. Тогда-то вся эта Богословская система мiроучения со всеми своими древними и новыми стихиями, это чудное слияние Религии, Поэзии и Науки, под сильным внушением древнего богатого слова, нашла выражение художественное и явилась в лиро-символическом дивном Эпосе Данта, в этой Божественной Комедии, которая в одной поэтической раме объемлет весь мiр средних веков. В этом Богословском Эпосе среднего века, в этой энциклопеди­ческой Поэме, которая представляет тип единственный, тип одинокий, не могший повториться в другой раз, – Религия, Поэзия и Наука сочетали воедино свой голос, и тройственный лик их, раздавшись из лона вдохновенной Италии, подвиг всю Поэзию среднего века. Таким образом Поэзия в Италии началась под освящением Религии, – и язык народный тогда лишь дерзнул при­знать свою самобытность, когда возмог вы­сказать мipy вдохновенными словами высокие истины ее учения. – Но когда Поэзия, совершив такой подвиг, почувствовала в себе силу и самостоятельность, – она отделилась от Религии. Она увлекалась более и более идеаль­ною древностию; она занимала у нее эту силу, эту оконченную красоту выражения, это идеальное начало, которого не было в самородном дичке Поэзии Европейской. Под внушением этой древности она пересоздала у себя все новые формы Романтической лирики, созданные в Провансе: Сонет, Канзону, Балладу и Сестину. Она от Трубадуров переняла Новеллу и рассказала ее изящною прозою, устами Боккаччио. Наконец, после многих усилий, после долгой борьбы языка народного Италиянского с древним Латинским, отшучиваясь от сего последнего лег­кими, веселыми октавами, – она из стихий самородного Романа средних веков, Романа, внушенного Рыцарским мiром, окончательно создала и усовершенствовала этот блиста­тельный идеальный Романтический Эпос, эту Рыцарскую Поэму, еще шутливую, еще нестройную в Ариостовом Орланде, и изящно­-правильную, стройную, в Освобожденном Иерусалиме Тасса. Таковы-то прекрасные типы Италиянской Поэзии, которые подлежат нашему разбору. Впоследствии она, увлек­шись изучением древности, отстала от сво­его народного языка; променяла роскошную октаву на праздные гекзаметры Латинские; отреклась от романтической души; отрину­ла предания жизни средних веков; создала себе мiр мифологический, пастушеский, – мiр ложный и пустой; довела изящное выражение до изысканности; убила свой творческий дух; схватилась за одни формы; стала подлаживать их под формы лирики Пиндара и Горация; но чуждая силы и мужества сих Поэтов, не понимавшая их духа, она только изнежи­ла язык. Из этого лирического стремления родилась Лирическая Драма Метастазия, – и Поэзия стала гордиться тем, что она служит своими звуками музыке, что она нежит и лелеет слух. Это рабское униже­ние Поэзии Италиянской довело ее до постыдного мнения о ней, что она годится только для пения; что Италиянский язык есть язык пустых, но сладких звуков; что современ­ный тип Поэзии Италиянской есть жалкое libretto оперы. Но были в Италии мужи, чувствовавшие эту изнеженность языка, это немощное его состояние. Чтобы дать ему силу, надо было возвратиться к его началь­ному каммер-тону, к источнику его силы, к этой руде, откуда он вышел крепкий и бодрый, надо было возвратиться к Данту. Алфиери, воспитавши себя изучением Боже­ственной Комедии и Ливия, замыслил этот подвиг: они дал крепость языку; но в его усилиях видно было напряжение, – и форма его Трагедии, в которой думал он совершить свой подвиг, была фальшивая. По следам Алфиери пошел Монти, образовать новой Миланской школы Поэтов. Он положил в основание оной Божественную Комедию. Дант сделался предметом всеобщего изучения. И это сильное воспоминание о Данте, забытом на столь долгое время, вновь воскре­сило Поэзию на севере Италии.

Из этого краткого очерка Поэзии Ита­лиянской мы видим, что она существовала свободно, независимо от жизни общественной, когда отделилась от Религии. – В Поэме Данта она имела еще политико-дидактическое направление и потому многое заимствовала от жизни; но всему умела однако сообщишь идеаль­ное, художественное освящение. В Петрарке она одушевилась его личным чувством. В Ариосте и Тассе она одушевлялась минувшими преданиями. Современные намеки составляют малые и неважные эпизоды в их Поэмах. В Италии, самая жизнь искала в искусстве лучших мгновений своих, искала в нем и наслаждения, и благородной славы.

Главный характер всех прекраснейших типов Поэзии, какие нам представляет Италия, есть идеальная красота. Фантазия Италиянская есть фантазия чистая, свободная, идеальная. Она есть достойная питомица природы, осчастливленной небом, и древности художественной. Она в новом мiре есть достойная преемница фантазии Греческой. – Греция и Италия, эти страны, цветущие под лучшею полосою неба, и как прекрасные перси земли, опоясанные ее лазурными поясом, Средиземным Океаном, назначены были к тому от Промысла, чтобы сладким млеком своим воспитать человечество Европы в двух его колыбелях, древней и новой, и возбудить в нем чувство красоты, зародыш всего благородного в мiре человеческом. Греция и Италия суть эстетические воспитательницы Европейского человека. Из них сосал он питательное млеко первого учения. Под их высокие песни пробудился в нем дух бесконечного совершенствования. В сих-то странах, жизнь и Поэзия обнялись два раза, в волшебном раю природы.

Фантазия Италиянская отличается тою же гармониею, стройностию, правильностию, умеренностию, какими блистала фантазия Гре­ческая и какими пленяет природа Италии. Во всех впечатлениях, ею производимых, постигнут таинственный закон равновесия всех движений души человеческой. Ужасен, мрачен Дантов ад; но кто кроме Данта, среди этих ужасов, умеет живописать картины самые грациозные, умиляющие душу? Кто умеет растворять этот ужас состраданием? – Кроме сказанных свойств, фантазия Италии отличается ясновидением, которое превращает перо Поэта в самую роскошную кисть, уловляющую живыми от­тенками колорита все подробности жизни и природы, все мгновения совершающегося действия. Это ясновидение фантазии воспитано в Илалиянцах их открытою жизнию, всег­да дружною с небом, Поэзиею древнею, па­мятниками языческой пластики и наконец живописью, самородным искусством Италии. Все это вместе дало Италиянской Поэзии эпический или живописный характер, как мы то ясно увидим в ее произведениях.

Формы Поэзии, или созданные самою Италиею, или пересозданные идеально из диких форм Поэзии Прованса, ознаменованы также печатью красоты стройной и окончанной. Такова Дантова терцина, или третья рифма, отличающаяся силою и звучностью, эта бесконечная цепь, этот лабиринт рифм, из которого мог выйти со славою только язык Италии. Таковы эта полная, стройная октава, предмет зависти всех других народов; этот Сонет, круглая, отработанная, ёмкая, миниатюрная рамка для поэтической мысли, для сосредоточенного, одинокого чувства. Таков этот одиннадцати-сложный стих, без рифмы, полнейшая разнообразнейшая форма но­вой драмы. Все страны Европы отдали паль­му Италии, как первой художнице, в изящных формах ее Поэзии; потому что все оне приходили к ней по очереди за этими фор­мами и все от нее заимствовали свет кра­соты идеальной.

Наконец, ни один Европейский язык не заключает в себе таких художественных стихий, как язык Италиянский. В нем, с удивительным согласием, сочета­лись два главные элемента человеческого язы­ка – живопись и музыка. Он одним словом рисует целую картину, огромное действие.

Способность производить от всякого существительного глагол дает ему роскошные краски для описания действия. Этот древний, точный, живописующий эпитет, этот вер­ный пластический аттрибут имени, сохра­нился во всей чистоте в Поэзии Италиянской. Гармоническое равновесие между гласны­ми и согласными, самое ясное и открытое произношение, основанное на естественном устройстве человеческого голоса, определен­ность каждого звука, дают этому языку первенство и в музыкальном отношении.

Выражение Италиянского языка свидетель­ствует о своем корне, об изящном древнем слове. Подобно как в новых зданиях Италии, вы видите колонны, фризы, капители, барельефы древности: – так точно и в языке Италиянском вы пленяетесь прекрас­ными развалинами языка Виргилиева. Поэзия древняя сообщила выражению идеальную красо­ту; но в этом же заключалась первоначаль­ная причина и удаления от простоты, при­чина изысканности, всегда неизбежной там, где происходит заимствование чужого, где стихия делается сложною. Так случилось впоследствии, когда выражение осилило дух; одно и то же явление повторилось в двух искусствах, преимущественно заимствовавших формы от древнего: в Зодчестве и в Поэзии.

Легкость поэтических форм, как будто созданных вместе с языком Италии, сделала ее Поэзию достоянием простого на­рода. В этом заключался также ее упадок. Все запело сонетом, все заговорило стихами. Этот изящный сонет, еще не давно зву­чавший вновь на Германской и Английской лире, этот сонет сделался пошлым, площадным родом Поэзии в Италии. Искусство стихо­творное так теперь легко для Италиянцев, что ремесленники, пастухи, сочиняют со­неты – сонеты, которые для нас северяков составляют неодолимую трудность, которые все известны на перечет в нашей литературе.

И так, во всех типах и формах По­эзии Италиянской, в характере ее фантазии, языка и выражения, мы видим, с какою свободою и полнотою напечатлелся ее пре­имущественно художественный, характер.

Испания, наравне с Италиею, заимство­вала из Прованса начало своей Поэзии; но из всех ее форм усвоила себе преимуще­ственно форму Романса, в размере трохея или хорея. – Этот Романс сделался вскоре национальным стихом Испании; он был каммер-тоном ее Поэзии, – и к нему опять возвратилась она впоследствии, когда, прошедши период влияния классических формИталии, она взялась снова за свое родное и последовала стремлению национального духа. В этом Романсе, как в живой изустной песне народа, увековечивались все подвиги ры­царской жизни, которая так блистательно и так деятельно развивалась в Испании. Песня народная была венцом славы рыцарей, подвизавшихся на поле чести. Сия-то песнь народная заключала в себе дух воинственный, дух деятельный, дух чести и славы. Поэзия в Италии украшала только жизнь; бессилен был ее голос и в устах вдохновенного Данта, чтобы соединить Италиянцев одним чувством. В Испании же, Поэзия вызывала жизнь своею песнею на поприще действия. В сих-то народных песнях, в сих-то романсах, сохранилась память этого великого Кампеадора, этого героя чести и славы, Родриго Диаза де Бивар, известного более под Арабским прозвищем Цида или безымянного рыцаря. Желание славы, свойственное деятель­ному народу, создало и летопись Испанскую; но и здесь фантазия украшала предания: История занимала блеск от Поэзии. Из сих-то поэтических летописей, из сих-то Романсов, под влиянием фантастической Арабской сказки, явился в Испании Рыцарский роман, этот блистательный мiр волшебства, где чудесному нет границ; где вся жизнь пролетает как ряд ярких призраков волшебного фонаря; где все возможно; где все страны, все народы, все имена сме­шаны; где небо, земля и океан согласились на всякое чудо. Таков Амадис Галлии, про­изведение Испанского воображения. Рыцарские романы, столь согласные с этою неутомимою, ненасытною фантазиею Испанцев, достойною питомицей фантазии Арабской, ни­где так не распространились, нигде так не действовали на жизнь народную, как в Испании.

Вот чтó объясняет происхождение Дон-Кихота Сервантесова, который был противодействием этому фантастическому роду, увлекавшему ум в пустоту праздного мечтания, в искание приключений чудесных. – Чтобы разрушить этот мip призраков, надо было его пародировать, надо было пре­вратить эти волшебные зáмки в простые трактиры, исполинов-рыцарей в ветряные мельницы; искателей чести и славы одеть в ржавые, изношенные латы, покрыть шлемом полукартонным, посадить на клячу; одним словом из потомка Цида сделать Дон-Кихота. Такой Роман-Пародия соответствовал современной жизни Испанцев, которые уже дали тогда бóльшее поприще своему деятельному, неутомимому духу, этой пламенной жажде славы и чести, и пустились в моря открывать земли, покорять народы.

Еще до Сервантеса, Испания вышла уже из своего Арабского мipa и стала воспринимать в себя все новое, классическое образование Европы. К тому обратила ее Изабелла с своего престола, озаренного блеском красоты женской и просвещения. Испанская Поэзия стала тогда вводить Италиянские формы, изучать идеальное выражение древности. Но верная своему национальному духу, слишком преданная еще своим Арабским стихиям, она не легко подчинялась сему влиянию. Все произведения Поэзии Испанской в Италиянском ее периоде носят на себе печать этого насильственного чужого влияния; все это лож­ные, не свои типы, обличающие своею холод­ностию не народное происхождение. Тщет­но хотела она перенести к себе высокий Романтический эпос. Но это была уже не Арабская сказка, не Рыцарский Роман, любимец Испании. Этот Эпос принял у нее вид сухой Истории. Он лучше удался ее соседке Португаллии, которая, отделив свою жизнь от Испанской, совершив свои подвиги, образовала из Испанского наречия язык особенный, самобытность коего утвержде­на высоким Эпосом Камоэнса.

Другой формы, не эпической, требовала народная жизнь Испании, когда, вышед из своего тесного круга, явилась она на поприще деятельности всемiрной – формы, которая соответствовала бы этому деятельному ее духу, – формы драматической. Но дух этой драмы не мог быть дух чисто исторический, как драмы Английской. Он должен был ознаменоваться печатью религиозного вдохновения, лирического порыва, в фанатическом народе Испании. Где пылали костры, где совершались ужасные auto da fè, – там пред­ставлялись и вдохновенные autos sacramentales, отличающиеся каким-то фанатизмом восторга, вместе поэтического и религиозно­го. Так явилась эта набожная драма, эта Драма-Легенда, которой главная пища суть подвиги веры, чести и любви. Такова была драма, созданная Сервантесом, которую усовершенствовал Лопе-де-Вега и особенно Калдерон, оба поэты, воины и монахи, заключавшие в себе все три стихии Испан­ской жизни: религиозной, воинственной и художественной.

По предложенным родам Поэзии Испанской мы можем заключить, что и фантазия Испанцев, как их Религия, переходила в какой-то фанатизм, который Романсом возбуждал в Рыцарях сильное чувство чести, священною Драмою воспитывал в Испанцах чувство народной гордости. Фантазия Испанская, как и восточная, чуждалась гармонии, строгого размера, коими отличается фантазия Италиянцев: она любила все преувеличивать. Таковы вдохновенные характеры мучеников и Рыцарей Калдерона; таковы высокие подвиги веры и чести в его драмах; таковы наконец запутанные интриги, страсти с их бесконечными сплетениями, в Испанских Комедиях. Поэзия Италиянская от древней приняла преимущественно эпический характер, спокойный; даже лирика Петраркиотличается ровным чувством любви, не знающейбурного порыва. В Поэзии Испанской напротив видна преимущественно лирическая стихия, порыв Арабский: это заметно даже и романсовом или хореическом метре ее драм. Оба юго-западные полуострова Европы разделили между собою Эпос и Лиру.

Выражение Италиянского языка носит на себе печать изящной древности; выражение Испанское блещет яркими, преувеличенными, пестрыми красками своенравного Востока; оно всегда выискано, кудряво, исполнено странных сравнений. Эти узоры слов, эту пеструю ткань метафор, можно очень справедливо сравнить с причудливыми арабесками, которые, как известно в истории искус­ства, заимствованы с роскошных узорчатых ковров Востока. Вникните в сравнения Испанские: они никогда не придуманы, они не плод размышления, напротив они всегда внезапны: это молнии фантазии; это падучие звезды в мiре воображения, которые вдруг загораются; они плод этого дара изобретения, этой спо­собности, для которой только на Немецком языке я знаю достаточное слово, этого Witz, которое у нас переводят слабо остроумием. Способность сия есть собственность Востока: она кладет на все его изобретения печать внезапности, как будто бы оне с неба упали. Таковы и сравнения Поэзии Испанской и во­сточной.

Взгляните потом на эти бесконечные игры рифмою, которые любит Испанская Поэзия. Эта рифма, в продолжение сотни стихов однообразно звучащая на конце каждого из них; эта монотония звука, под ко­торую любит замечтаться Мавр или Испанец; эти рифмы в начале стиха и в конце, иногда и в средине и в конце; эти акростихи не букв, но целых заглавных слов, составляющих свою особенную речь, – словом, все эти бесконечные трудности стихосложения, не заключающие в себе никакой идеальной красоты, показывают толь­ко причудливость фантазии Испанской, не­ знающей конца своим играм и затеям, показывают, что она есть достойная питомица своенравной фантазии Востока.

Перейдем от юга на север. Народы севера, как я сказал уже, рано испытавшие нужду, ранее узнали и существенность жизни, ранее стали стремиться из мiра вол­шебства к мipy действительному, к положительному. Англия долго не могла иметь своей собственной Словесности, потому что долго не могла утвердить своего языка. – Продолжительная борьба Норманнов с Англо-Саксами вела за собою борьбу языка Французского с языком Английским. Наконец национальный язык победил; но эта победа совершилась вполне не прежде первой полов­ины XVстолетия, несмотря на то, что еще в XIVвеке Англия имела своего писа­теля Чосера, который давал уже художественные формы Английскому языку. Но все эти усилия были еще безуспешны.

Баллады, эти северные романсы, были первоначального формою Поэзии Английской. Романы рыцарские также вошли в Англию. Но и в романах, и в балладах, и в стихотворных легендах, и в сатирических сказках, Англичане, как замечает Вильмень, любили извлекать из чудесного Поэзии какие-нибудь практические нравоучительные истины. Чосер, еще до Сервантеса, уже смеял­ся над нелепостями рыцарских сказок. И чудесное любили направлять Англичане к ка­кой-нибудь Сатире, давать ему аллегориче­ское значение, трактовать его юмористиче­ски. – Воображение Англичан, от природы не пылкое, не любило разыгрываться: оно требовало и от Поэзии чего-то существенного, исторического.

Когда язык трудами Чосера, и потом Спенсера, устроил свои художественные фор­мы по образцам Италиянским; когда при Генрихе VIII и наконец при Елисавете, дух нации Английской почувствовал свою силу; когда вследствие религиозных споров, дра­ма, начавшаяся священными мистериями, как и повсюду в Европе, обратилась на светские предметы, а дух национальный стал увлекать ее в живой мiр отечественной Истории: тогда-то явилась самородная форма Поэзии Английской, эта Драма-Летопись, драма в собственном смысле, которая, после многих опытов, созрела наконец под пером гениального Шекспира. Только Англичанину, только великому практику и эмпири­ку, могла прийти мысль развернуть перед собою летописи своего народа и других, из мертвых букв переносить лица и действия на поприще жизни и все прошедшее разви­вать перед вашими очами в полной живой картине настоящего, так как вы бы сами участвовали в жизни минувшей. – Вот истинное значение Шекспировой драмы, кото­рая есть драма по преимуществу.

Сия-то Драма-Летопись дала Английской Поэзии направление Историческое, ее особенно отличающее. Прошедши периоды разных влияний, она к нему же опять возвратилась в нашем столетии.

Другое направление Поэзии Английской, которое также началось рано и проистекает из духа Английского народа, есть направление дидактическое и ему близкое описательное,имеющее родство с историческим. Это дидактическое направление, одушевленное религиозными чувствами и мнениями, с бóльшим поэтическим блеском явилось в Потерянном Раю Мильтона. После Мильтона развивали его Дрейден, Попе и Томсон. Ни одна Словесность не изобилует таким множеством дидактических и нрав­ственно-описательных поэм, как Словесность Английская. С нею в этом поспо­рит одна Французская, однако уступит ей тем более, что Франция в этом случае, увлеклась сама примером Англии. Это дидак­тическое направление наклоняло многих Поэтов и к Сатире, и дала нравоучительный характер Английской Комедии Шеридана.

Попе, главный подвижник этого дидактического направления и вместе глава класси­ческой школы, хотел положить в основание Словесности изучение древних, но не совсем еще понятых. Его усилия были очень полез­ны для Английского языка и выражения. Но вместе с Попевым дидактико-классическим влиянием, в одно и то же время, развивалось практическо-национальное стремление в Романе. Ричардсон, глава этого направления, был современник Попе. Роман, прежде живший на юге, в мiре Рыцарства и фантазии, волшебный Роман, сокрушенный Сервантесом, получил в Англии совершенно практическое направление, избрал своею сферою жизнь действительную. Ричардсон ввел его в круг домашней семейной жизни, со всеми ее подробностями. Многочисленное поколение романистов в Англии давало роману разные оттенки и направления, однако всегда верные его главному практическому характеру. Но наконец этот роман достиг своей зрелости в Романе Историческом, в Романе Валтер-Скота, где Шекспир сочетался, так сказать, с Ричардсоном, история политическая с жизнию семейною. Этот роман навел даже Историю на истинный путь: от него ведет свое начало современное лучшее поколение бытописателей Франции.

Драма-Летопись, Роман практический, дидактическая, описательная Поэма, типы, собственно созданные Англичанами, характеризуют совершенно фантазию Английскую. Зародыш всех этих образцов Поэзии в самой жизни Англии. Но я ничего не сказал об идеальной лире Байрона и Мура, и всей этой школы, которая отходит от практического стремления. Но в этой школе, особенно в Поэзии Мура и в произведениях Байрона, видно влияние восточной Поэзии. Изучение памятников Словесности Индийской и Персид­ской, распространенное учеными ориенталистами Англии, увлекло фантазию Поэтов в мip идеальный, в мiр Востока. Впоследствии, лира Байрона подверглась отчасти и Италиянскому влиянию: он любил и изучал Данта. Но не жизнь Английская внушала песни этому Поэту, который жил в раздоре с своим отечеством. Его фантазия за своим вдохновением, за дивными песнями, лета­ла в Грецию, в Испанию и Италию. – Дух же собственно Англичанина явился в его Чайльд-Гарольде и особенно в Дон-Жуане, в этой поэме-путешествии, в этой Одиссее XIX века, где и страсти, и страдания жизни человеческой исчерпаны до дна; где она представлена во всей полноте своего несчастия; где идеальный Поэт является великим практиком в познании бедствий и страстей человеческих.

Фантазия Английская любила всегда под­чинять свои создания жизни действительной; она не хотела возносить эту последнюю в какой-то мiр надземный, идеальный; если ж и устремлялась к идеальному, то оно более переходило в карикатуру, в charge. Фантазия Английская почти во всех ее писателях нераздельна от юмора: в них присутствует более или менее юморизм, начиная от Шекспира до Валтер-Скотта. Зародыш этого юмора заключается, может быть, в климатном, физическом свойстве Англичан, как это показывает и самое слово humour. Это есть какое-то особенное расположение духа, в котором все предметы подвергаются произволу нашего своенравия, в котором и великое умаляется, и малое увеличивается. Этот юмор, столь дружный с фантазиею Английскою, этот юмор, рождение Английского климата, бывает главным виновником того, что идеальное в искусстве Английском переходит в преувеличение. Поэзия Английская чужда художе­ственной идеальности, какую мы нашли в Поэзии Италиянской; но она глубока, потому что черпает на дне самой жизни, – а жизнь, расчерпнутая глубоко, жизнь разгаданная, жизнь, которой тайна постигнута, всегда есть Поэ­зия. – Поэзия Английская есть по преимуществу зеркало жизни, но зеркало не льстящее, не украшающее, а самое верное. В нем жизнь отражается со всем своим пре­красным и отвратительным. Такова жизнь в драмах Шекспировых. Потому-то Англии предназначено было навести Европейскую По­эзию на путь истинный, возвратить ей друж­бу с жизнию и природою, когда она, увлек­шись подражанием, утратила дух жизни.

Язык Английский и поэтическое его выражение явно свидетельствуют, что идеаль­ная красота не может быть признана существенным характером Английской Поэзии. Вникните особенно в выражение праотца ее, Шекспира: оно там и сильно, и прекрасно, где говорит им простая природа; но там, где заговорила поэзия, выражение натянуто, изыскано; переходит в странную метафору, в игру слов, в каламбур; язык всегда закудрявлен, завит – и похож на эти вычурные кружева, фрезы и прочие украшения в костюмах XVI века.

Следуя тому порядку, в котором я представил вам, Мм. Гг., характеристику народов, надлежало бы мне теперь говорить о Германии, а потом о Франции. Но в Истории Словесности Германия вышла на по­прище Европейской жизни после Франции, тогда как в истории политической она пред­шествовала Франции своею реформациею.

Ни в какой стране не было такой связи, таких близких сношений, такого тесного взаимного влияния между общественною жизнию и Словесностию, как во Франции. Общество Франции в феодальных замках, на турнирах, на судилищах любви: там и Поэзия, в виде трубадура, вьется около красавиц, в толпе Рыцарей; она поет сирвенты, канзоны, баллады и тензоны. Она рассказывает чудные волшебные сказки и романы, и тем разнообразит скуку феодальной жизни зáмков.

Общество Французское при Дворе – и Поэзия там же. Сначала является она в виде камердинера Франциска I, в виде Clément Marot, является в лакейской. Потом, под милостивым покровительством Двора, вхо­дит в придворную гостиную, эта поэзия напудренная, поэзия в парике и камзоле, поэзия педантка, знающая по-Гречески и по Латыне, всегда с веселою эпиграммою на устах или с сладким мадригалом.

Общество Франции – на площади, – и Поэзия там же; в образе страшной Неме­зиды, с бичом в руке, буйная и развратная.

Поэзия Французская всегда следовала за обществом, но не всегда верно его отражала: она иногда служила ему только дополнением, выражала только одну его сторону.

Отсюда объясняется современное состояние Поэзии Французской. Общество Франции успокоилось уже после своих бурь и волнений; но этот дух буйства и безначалия, дух разрушительный, бурный, из действительной жизни перешел в жизнь идеальную, в мiр Словесности. Все ужасы, которые прежде Французы кровожадными очами созерцали на площадях Парижа, совершаются теперь на сцене, в романах и проч. Все впечатления, потрясающие душу, разрушающие весь состав ее, перешли из жизни в произведения Поэзии. Таков характер современной Изящной Сло­весности Франции; она есть отсед от буйной жизни переворотов, дурная сыпь на теле Франции, которою, может быть, выходят все вредные соки ее народа. Может быть, этот буйный словесный мiр, этот сон, исполненный ужасов, и сильными впе­чатлениями потрясающий душу Французов, необходим для того, чтобы отвести их страсти, всегда готовые вспыхнуть, от какого-нибудь нового волнения. Может быть, в этих кровавых романах Французы вычитают свои буйные побуждения, и страшный, мятежный кошмар трагедий и повестей отвратит их от новой ужасной действительности.

Общественность Французов, имевшая такое влияние на их Поэзию, сообщила ей два свойства: во-первых, дар рассказа, дар повествования, неотъемлемую принадлежность всякого общественного человека, и качество, общее почти всем Французам; во-вторых, желание действовать словом на общество, быть ему полезным, или руководить его, или по крайней мере обращать на себя его внимание. Этот дар рассказа, эта страсть говорить и вместе это уменье говорить, сначала обнаружились в романе средних веков; но потом, особенно в бесчисленном множестве волшебных повестей и сказок, перенесенных с Востока во время Крестовых походов. Потом, когда фантазия успокоилась, когда общество обратилось к существенностям жизни; – тогда эта страсть рассказывать, передавать, обнаружилась во множестве летописей и особенно Записок, частных биографий, которыми ни одна Словесность так не богата, как Словесность Французская. Эти огромные библиотеки Meмуаров суть плод сообщительности Французов, раздраженного тщеславия частных лиц, которые и по смерти хотят жить в обществе, в потомстве. Этот же дар слова, это уменье говорить, сделало из языка Французского общественный язык Европы: – ибо на нем только выражаются все неуловимые оттенки общежития, все утонченности светской жизни.

Огромная журнальная деятельность, посредством которой быстро сообщаются мнения, знания, открытия, события жизни, посредством которой наука делается общенародным достоянием, отсюда же имеет свое начало. Наконец, здесь же корень этой свет­ской Повести, лучшего современного рода Поэзии, который есть живой, яркий снимок с какого-нибудь мгновения жизни, легкий летучий листок из ее многотомного и запутанного романа.

Второе свойство Литературы Французской: желание действовать на общество, рано обнаружилось во Франции, в аллегорическом и поучительном направлении ее Поэзии. Таковы поэмы Французские среднего века. В них фантазия является не свободною, не чистою, но всегда хочет дать всякому образу значение, идею, обратить его на пользу жизни. Фантазия Французская долго сохраняла этот характер нравоучительницы: от того она сделалась суха, бесплодна, скучна, потому что приняла в себя стихию разума, ей со­вершенно враждебную, можно сказать, смертонос­ную. – Стихия разума тогда только не мертвит фантазии, когда переходит в остроумие; в дидактическом направлении одно только спасение для Поэта – насмешка, сатира, комедия, эпиграмма. Словом, тогда только нравоучитель делается Поэтом, когда смешит и издевается. Вот зародыш коми­ческой стихии в народе Французском; она есть противодействие мертвой аллегорической и нравоучительной стихии, истекшей из общественного направления Французской Словесности.

Рано обнаружилась эта страсть к комическому, к смешному, во Французском на­роде. Вильмень весьма глубокомысленно замечает, что в первобытных началах Поэзии Французской все важное, все серьезное, все чувствительное было бесцветно, бездушно, безжизненно; что единственно комическое ожив­лено было душою народною; что Комедия была самородным плодом Французской поч­вы. Таков в самом деле этот AvocatPathelin, первоначальное произведение Француз­ской Талии. Последствия оправдали совершен­но это начало. Нигде так комические роды Поэзии не процветали как во Франции. Из прочих родов Поэзии, род еще удавшийся во Франции, есть застольная песня, внушаемая бокалом шампанского, этого общественного вина; это есть также самородное произведе­ние общежительной нации, есть выражение ее собственных мгновений.

Общественное направление Поэзии во Франции предлагало большое поприще для Драмы, и в самом деле нигде драма не имела тако­го бесконечного репертуара, как во Франции. Но к сожалению, дух этой драмы был всегда ложный, исключая Комедию. Трагедия увлекалась всегда желанием произвести сильное впечатление, метила на эффект, сменяла тон Поэзии на тон ораторской напыщенной речи.

Своего назначения действовать на обще­ство Словесность Французская достигала уже в XVII веке, но достигла совершенно в XVIII. В этом веке, История Французской Словесно­сти тесно соединяется с Историею политическою. – Она действовала преимущественно тем разрушительным орудием, тем комическим ядом, тою насмешкою, которая была ее свойством природным. – Сей-то яд обратила она на многие злоупотребления, на устарелые предрассудки, но вместе с тем и на все святое, коренное, неприкосновенное. Человек, живший уединенно, живший в маленьком зáмке около Женевы, человек, отличавшийся вечным сарказмом, который, кажется, сама природа как будто нарочно приковала к лицу его, вдали от общества, действовал на него каждым своим словом, каждою чертою пера. Это был гений Французского общества, гений-Мефистофель XVIII века.

Тогда-то Франция, наложившая свою общественную силу на всю Европу, возымела на нее вредное, пагубное влияние и своею Словесностию, как орудием своего обще­ства. Тогда-то дала она всем народам Европы формы своей так называемой класси­ческой Поэзии. Эта классическая Поэзия во Франции образовалась тогда, когда влияние древнего классицизма снова обуяло всю Европу, убило дух новой Поэзии Христианского века и ввело в нее одни холодные фор­мы, какие-то безусловные правила вкуса и рассчитанное выражение. Французская Поэзия была главною подвижницею этого влияния. Общественный дух Франции так сильно действовал на Европу, что Французы вместе с формами своего общества наложили на другие народы и формы своей Поэзии, и это искусство, столь чистое, столь свобод­ное, стало сковано цепями общежития.

Тут-то ознаменовалась односторонность, исключительность Французской нации, ко­торая захотела на всю Европу наложить иго своей собственной национальности – и свои классические ошибки, посредством силы общественной, заставила признать образцовыми произведениями.

Какая же страна, первая, восстала против Франции; послала на ее исключитель­ность и поверхностную ученость свое мудрое беспристрастие и ученость многостороннюю, и как прежде освободила Европу от Аристотеля, комментованного Арабами, так в другой раз освободила ее от Аристотеля, комментованного Французами, – как прежде произвела Реформацию в западной религии, так после произвела реформацию в Науке и Сло­весности? Это Германия, родина Науки и Философии. Лессинг был Мартином Лютером нового словесного преобразования.

Его именем начинается Европейский период Германской Словесности. Я не говорил о первоначальном периоде ее Поэзии, в котором однако уже была заметна наклонность к мысли, к религиозному, мистическому мечтанию или к нравоучительной шутке, на­клонность, совершенно истекающая из сосредоточенного духа этой глубокомысленной нации. После первых своих самородных Поэтов, Германия имела влияние Италиянских форм, потом влияние Французское; рано изо­биловала, по преимуществу пред другими странами, переводною Литературою, как изобилует теперь Россия, как изобилует ею всякая страна, позднейшая в образовании. Но собственно классический Европейский период Германской Словесности начинается именем Лессинга.

Заметьте это, Мм. Гг. На первой стра­нице Истории Греческой Словесности вы чи­таете имя Гомера: как далеко от него имя Аристотеля! – На первой странице Истории Италиянской Словесности яркими буквами блещет имя Данта: как далека от него критическая Академия della crusca! Здесь Поэты – первые создатели слова. Так бывает всегда в словесностях первоначальных. Напротив, в позднейшей Литературе Евро­пы, которая назначена к тому, чтобы произвести возрождение, закон нарушен, и Критик есть предводитель и начинатель поэтического слова.

Великим Поэтам Германии предшество­вало блистательное поколение глубокомысленных критиков. В то время, когда Кант размежевывал науку критикою чистого разума, в то время Лессинг размежевывал искусства; ибо все границы их были пере­мешаны от ложного направления. Винкельман изучал и определял истинный характер изящной древности. Гердер прости­рал свой гуманический взгляд на искусство и Поэзию всех народов, хотел все это обнять одним сильным Германским чувством, всему дать место в своей родной Германии и приготовлял тот эклектизм, который сделался одною из отличительных черт Германской Поэзии.

Таким образом трудами этих великих критиков и многих других, образовалась эта ученая, критическая и эклектическая Словесность Германии. В Германии Поэ­зия была сладким плодом науки. Шиллер и Гёте последовали за критиками и оправда­ли в своих произведениях гадания своих предшественников; но какие яркие следы по­ложила Наука, этот корень Германской Поэзии, на ее произведения?

Всякое творение Шиллера не знаменует ли на себе печати долгого, глубокого изучения? На дне каждого из его созданий всегда лежит, как глубоко зарытый клад, какая-нибудь основная философская мысль, от коей он черпает свое поэтическое вдохновение. – Гёте, в этом отношении, более освободил фантазию от мысли, чем Шиллер; однако главное его произведение, и вместе национальный тип всей Поэзии Германской, его Фауст, не носит ли на себе резкой печати идеи самой отвлеченной? Конечно, в тех формах, которые Гёте заимствовал от других народов, он достиг удивительного отвлечения фантазии. Он так легко, так свободно переносится ею в изящные формы древней Поэзии, – в звучный сонет, в окта­ву Италии. Но и здесь мы видим, что эта свобода и легкость его суть плод изучения. В последних своих произведениях Гёте впал в символическое, в мистическое, в аллегорию – и тем еще более обнаружил, что Поэзия Германская была чадом Науки.

Если фантазия Италиянская носит характер художественной идеальности, Испан­ская характер восточной изобретательности, Английская печать юмора, Французская пе­чать остроумия: то Фантазия Германцев есть, по преимуществу, глубокомысленная.

Таким образом, Германская Словесность, заключив Историю Словесности Европейской, образовала ученое эклектическое направление; размежевала все роды, все стили; уничтожи­ла ложное и пустое; перенесла в свой рос­кошный сад, возлелеянный ее трудами, все произведения других стран; возрастила их у себя и ученым образом утвердила национальные права каждой Поэзии; но, может быть, обнаружила излишне-враждебное пристрастие против Французов, и сама впала в крайность своей мертвой и отвлеченной учености.

* Ученые Записки Императорского Московского Университета. 1834. Ч. 5. С. 401-421; Ч. 6. С. 67-88; С. 228- 271.

Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова

Адъюнкт-профессор Степан Шевырев

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"