Взгляд русского на современное образование Европы

Очерк

Есть мгновения в Истории, когда все человечество сказывается одним всепоглощающим именем! Та­ковы имена Кира, Александра, Цезаря, Карла Великого, Григория VII, Карла V... Наполеон готов был наложить свое имя на современное нам чело­вечество, но он встретил Россию!

Есть эпохи в Истории, когда все силы, в ней действующие, разрешаются в двух главных, которые, вобрав в себя все постороннее, сходятся лицом к лицу, меряют друг друга очами и выступают на решительное прение, как Ахилл и Гектор в заключении Илиады. – Вот знаменитые единоборства всемiрной Истории: Азия и Греция, Греция и Рим, Рим и мiр Германский.

В мiре древнем эти единоборства решались си­лою материяльною: тогда сила правила вселенною. В мiре Християнском всемiрные завоевания стали невозможны: мы призваны к единоборству мысли.

Драма современной Истории выражается двумя именами, из которых одно звучит сладко нашему сердцу! Запад и Россия, Россия и Запад – вот результат, вытекающий из всего предъидущего; вот последнее слово Истории; вот два данные для будущего!

Наполеон (мы не даром с него начали) содействовал много к тому, чтобы наметить оба слова этого результата. В лице его исполинского гения сосредоточился инстинкт всего Запада – и двинулся на Россию, когда мог. Повторим слова Поэта:

Хвала! Он Русскому народу

Высокий жребий указал.

Да, минута великая и решительная! Запад и Россия стоят друг перед другом, лицом к лицу! – Увлечет ли нас он в своем всемiрном стремлении? Усвоит ли себе? Пойдем ли мы в придачу к его образованию? Составим ли какое-то лишнее дополнение к его Истории? – Или устоим мы в своей самобытности? Образуем мiр особый, по началам своим, а не тем же Европейским? Вынесем из Европы шестую часть мiра… зерно будущему развитию человечества?

Вот вопрос – вопрос великой, который не только раздается у нас, но откликается и на западе. Решать его – во благо России и человечества – дело поколений нам современных и грядущих. Каждый, кто только призван на какое бы то ни было зна­чительное служение в нашем Отечестве, должен начать решением сего вопроса, если хочет связать действия свои с настоящею минутою жизни. Вот причина, почему и мы с него начинаем.

Вопрос не нов: тысящелетие Русской жизни, которое наше поколение может праздновать через двадцать два года, предлагает на него полный от­вет. Но смысл истории всякого народа есть тайна, кроющаяся под внешнею ясностию событий: каждый разгадывает ее по-своему. Вопрос не нов; но в наше время важность его ожила и сделалась для всех ощутительною.

Кинем же общий взгляд на состояние современ­ной Европы и на отношение, в каком находится к ней наше Отечество. Мы устраняем здесь все политические виды и ограничиваемся только одною картиною образованности, объемлющей Религию, на­уку, искусство и словесность, последнюю как самое полное выражение всей человеческой жизни народов. Мы коснемся, разумеется, только главных стран, которые действуют на поприще Европейского мiра.

Начнем с тех двух, которых влияние менее всего доходит до нас и которые образуют собою две крайние противоположности Европы. Мы разумеем Италию и Англию. Первая взяла на долю свою все сокровища идеального мiра фантазии; почти со­вершенно чуждая всем приманкам роскошной про­мышленности современной, она, в жалком рубище нищеты, сверкает своими огненными глазами, очаровывает звуками, блещет нестареющеюся красо­тою и гордится своим минувшим. Вторая корыстно присвоила себе все блага существенные житейского мipa; утопая сама в богатстве жизни, она хочет опутать весь мiр узами своей торговли и промыш­ленности.

*

Первое место той, которая с благородным самоотвержением переносит нас из мiра корыстной существенности в мiр наслаждений чистых. Бы­вало прежде, народы севера неслись через Альпы с оружием в руках, чтобы драться за южную красавицу стран Европейских, которая привлекала их взоры. Теперь ежегодно колонии мiрных странников текут с вершин Симплона, Мон-Сени, Коль дель Бормио, Шплюгена и Бреннера, или обе­ими морями: Адриатическим и Средиземным, в прекрасные сады ее, где она мирно угощает их своим небом, природою и искусством.

Почти чуждая мipy новому, который задвинут от нее навеки снежноглавыми Альпами, Италия живет воспоминаниями древности и искусством. Через нее получили мы древний мiр: она и теперь верна своему делу. Вся ее почва – могила прошедшего. Под мiром живым – тлеет мiр другой, мiр от­живший, но вечный. Ее виноградники цветут на развалинах городов погибших; ее плющ обвивает памятники величия древнего; ее лавры – не для живых, а для мертвых.

Там, у подножия дымящегося Везувия, медленно стрясает с себя свой пепельный саван, мертвец-Помпея. Задушенная огненным жупелом в полную минуту жизни и погребенная в земле со всеми сво­ими сокровищами, она теперь выдает их в чудной целости для того, чтобы мы наконец разгадали во всех подробностях жизнь древнюю. Новые откры­тия в Архитектуре, Ваянии, Живописи древних изменяют совершенно прежние воззрения и ждут нового Винкельмана, который сказал бы об них решительное слово.

Древний форум Рима лениво сбрасывает с себя вековую насыпь, между тем как антикварии Итальянские и Немецкие праздно спорят об именах его безъимянных и немых зданий.

Города Этрурии отверзают свои гробницы, – и сокровища времен, может быть, гомерических, верно сохраненные бескорыстною землею, выходят на свет в чертоги Ватикана.

Скоро древность будет нам так же доступна и ясна, как жизнь нас окружающая: человек ничего не потеряет из своего необозримого прошедшего, – и все заметное в жизни всех веков сделается собственностию каждой его минуты. Нам открыта теперь возможность беседовать с писателями древ­ними, как будто с нашими современниками. Изящ­ная древность красотою форм своих облагородит и украсит формы нашей обыкновенной жизни. Все служащее человеку и для его потреб житейских должно быть его достойно и носить на себе отпечаток его бытия духовного. Над этим делом, конечно не столько важным в жизни человечества, продолжает трудиться Италия, хранящая у себя всю роскошь благообразной древности.

Искусство, как верный плющ, обвивает разва­лины Италии. Прежнее побоище народов преврати­лось теперь в мастерскую всего мipa, где спорят уже не мечем, но кистью, резцом и циркулем. Все ее галлереи населены толпами художников, ко­торые осаждают великие произведения гениев, или гуляющими странниками, которые раболепно кланяются ее минувшему. Любопытно видеть, как вокруг одного Преображения Рафаэля сидят в то же время живописцы Русской, Француз, Немец, Англичанин и силятся в разных видах повто­рить неуловимые ничьею кистию образы неподражаемого.

Было время, когда Италия передала всем странам Запада изящные формы своей Поэзии: теперь она совершила то же самое в отношении к прочим искусствам. На берегах Изара, Рейна, Темзы, Сены, Невы, изящные формы искусства Италиянского усвое­ны всеми образованными нациями. Оне изменяются смотря по особенному характеру каждой, но в главном идеал Итальянский понят.

То же можно сказать и об вокальной музыке. Не будучи сама в состоянии содержать славных певцов своих, Италия уступает их Парижу, Лон­дону и Вене. Народы богатые, ценою злата, отни­мают у нее наслаждения музыкальные. Но где нет и певцов Италии, там по крайней мере метода ее пения. Немцы, Англичане, Французы хотят петь как Итальянцы, несмотря на препятствия языка и северного органа.

Италия совершила свое дело. Ее искусство стало собственностью всего образованного человечества. Она эстетически воспитала Европу – и всякой миг благородных ее наслаждений, столько украшающих жизнь нашу, есть дар бескорыстной Италии.

Искусство, наиболее процветающее в ней, есть Ваяние. Резец совершенно победил кисть и уга­дал тайну древних. Объясните эту загадку: к че­му для нашего мiра, совершенно практического, это искусство идеальное? за чем, кажется, процветать ему в наше время? что общего между положительным стремлением современной жизни и отвлеченны­ми чертами Ваяния? Чтó ни говорите, а нельзя не признать в развитии искусства минут свободных, минут ему принадлежащих независимо от внешней жизни. Было два великих ваятеля в Италии, Канова и Торвалдсен, из которых второй доживает теперь последние годы блистательной жизни на северной своей родине. Они воспитали две школы – и Ваяние ожило, как будто в древности. Рим его главная столица. Но и в других городах оно процветает: Флоренция, Милан, Болонья славятся произведениями резца.

Ваяние цветет, а живопись в Италии совершен­но упала. Тайна древнего резца разгадывается та­лантами свежими, а тайна кисти Рафаэля как будто совершенно потеряна в его отечестве. Живописцы холодной классической школы, Камуччини и Бенвенути, доживают век свой. Они образовали академиков, а не художников. На севере, в Милане, вы­ше других, блещет искрами таланта Гайез, но эта слава еще не решительная. На выставках Италии ландшафты, портреты завоевали все. Гармонические имена ее художников вытеснены незвучными именами северных пришельцев. В Риме – глава самой замечательной школы современной – Немец! Так упала живопись в отечестве Рафаэля.

Наука в Италии имеет своих представителей по некоторым отдельным частям, но не соединя­ет ничего целого. Разрозненность политического устройства отражается и в науке и в словесности. Ученые Италии – острова, отдельно плавающие на море невежества. На севере, где более деятельности, задумали ежегодные съезды ученых: Пиза, колыбель просвещения новой Италии, подала первая го­лос. Флоренция, Милан, Турин протянули ей ру­ки. Но Папа, под страхом отрешения от церкви, двукратно запретил ученым Рима отправляться на эти съезды. Где же Николаи V, Львы X, Юлии II?

Несмотря на обстоятельства, не благоприятствующие наукам, оне ведутся давними преданиями. Да­же Неаполь ожил. И в нем издаются журналы, в которые достигает и Немецкая философия, и где излагаются эстетические теории, доселе неслыханные на берегах чудного залива.

Там, Бьянки, Археолог, каких мало в Европе, поведет вас по улицам Помпеи и живым своим рассказом воскресит перед вами всю жизнь древних, населит эти улицы, храмы, базилики, форум, бани, домы… Воображение Итальянца даст цвет и жизнь сухим розысканиям ученого. В Риме Анджело Maиo, этот последний из исполинских филологов Италии, продолжает рыться в кодексах Ватикана; но должно заметить, что с тех пор, как пурпуровая мантия облекла филолога в звание Кардинала, его изыскания не столько деятельны как прежде. Но в Риме есть другой Кардинал, чудо памяти человеческой, славный Мецзофанти, говорящий 56-ю живыми языками. Там же ученый Иезуит Марки, по ассам древних городов Италии, открыл следы их колонизации и проник в тайны древнейшей ее Истории. Нибби, которого потерю еще не оплакал вечный город, жил недавно в Риме республики и Цезарей, и переносил туда с собою своих читателей. Канина, антикварий и филолог, воссоздает план древнего Рима со всеми его славными зданиями и улицами – и вы, читая древнюю Историю, можете воображать себе место событий. В Пизе, Розеллини, учредив кафедру Коптского языка, воскрешает Александрийско-Египетский мiр в новом виде. Там же, Рози­ни, оставив перо романиста, подражателя Манзони, изучает Историю живописи в Италии по памятникам, еще не исследованным. Во Флоренции, Чиампи роется в архивах и библиотеках, и отъискивает следы влияния Италии на Россию и Польшу. Римская курия смотрит косо на его труд и подвергает его запрещению в областях своих: причина та, что Чиампи открыл многие козни Папизма и Иезуитов против России. В Падуе профессор всемiрной Истории, Менин, воскрешает на лекциях своих исторические чтения Фукидида. Имея дар слова в высочайшей степени и образовав его клас­сически, он живописует словом картины Истории так, что вся она проходит в воображении слуша­телей, как живая панорама событий. Граф Литта в Милане издает истории всех знаменитейших фамилий Италии, основанные на документах самых достоверных и почерпнутые в частных архивах, которыми изобилуют города ее. Чудный материал для Истории средних веков! – Джулио Феррари, там же продолжает огромный труд: он изучает внешнюю жизнь всех народов мiра, древних и новых, их одежды, обычаи, праздники, искусства, ремесла, и проч. и оживляет все это рисун­ками. Замечателен новый эстетический взгляд его на жизнь человечества. Важное пособие для художников!

Такова деятельность ученых Италии. Она не имеет ничего целого, ничего совокупного. Она устрем­лена более на то, что окружает их, что входит в мiр древности или искусства.

Состояние Литературы представляет тот же фе­одальный вид, как и наука. До сих пор прави­тельства Италии не подумали еще обеспечить собст­венность литературную[1] и оградить права автор­ства. В отдельных государствах Италии даются авторам привилегии против перепечатания; но нет положительно утвержденных законов – и нет совершенно никакой взаимности между государства­ми. Автор, издавший сочинение сколько-нибудь замечательное в Милане, может быть уверен, что оно тотчас же явится во Флоренции, в Пизе, в Луга­но, в Риме, в Неаполе и так далее, и везде це­на его будет дешевле. Вот почему книгопродавцы редко покупают сочинения или переводы литераторов, и сим последним остается одно только бедное средство: издавать, прибегая к подписке или говоря техническим их термином: per via di associazione. Конечно, гений возможен во всех отношениях жизни; но необходимы средства для его воспитания и для возбуждения его деятельности. Литерату­ра же не может состоять из одних гениальных произведений: она должна обнимать все явления со­временной жизни.

Весьма замечательна черта настоящей литературы Италии: несмотря на то, что все произведения сло­весности Французской читаются писателями Авзонийскими, – их вкус остался совершенно чист от развращенного влияния Франции. Романы Гюго, Сулье, Сю и прочих, исчадия Французской драмы, не по­родили ничего подобного в Италии. Такую неприко­сновенную непорочность вкуса ее было бы неспра­ведливо отдать на долю заботливости цензуры Италиянской и думать, что сия последняя сторожит нравственность, приличие и вкус. Нет, это была бы ей лишняя честь: цензура в Милане даже позволи­ла бы непристойное в романах, в надежде доста­вить приятное развлечение публике. К тому же, вне Италии есть другая, странствующая, бесцензурная словесность: Лугано, Париж и Лондон печатают все безответственно. Иногда и в самой Флоренции, и в других городах Италии, выходят книги с именем Лондона. А между тем и здесь, куда не достигает взор цензуры ни Австрийской, ни Папской, ни Неаполитанской, вы не найдете ни пор­чи вкуса, ни разврата нравов! Нет, причины такому явлению таятся глубже; оне в духе и характере Италиянского народа.

Первая из них чувство религиозное, глубоко в нем сокрытое. Италиянец во всех отношениях жизни ему верен. Вся странствующая Италия и середи безбожного Парижа питается Религией. Вто­рая причина – чувство эстетическое, чувство красо­ты. Безнравственное в поэзии противно Италиянцу потому, что оно безобразно. Литература Италии в упадке; но вкус к изящному, питаемый вечными образцами, входящими в образование народное, под­держивается по преданию.

Печальные отношения Литературы к государ­ственной жизни видны особенно в том, как мало плодовиты те писатели, гений которых признан всею Европою. Манзони умер за живо. Со времени его Обрученных, которыми он превзошел лучшие романы В. Скотта, Манзони не написал строки. Не­сколько лет уже обещает он издать новый роман: la Colonna infame (позорный столб), которого содержание, кажется, взято из эпизода Обрученных. В нынешнем году разошелся слух в Италии, что роман уже печатается в Турине, так­же per via di associazione; но до сих пор ничего не выходит.

Сильвио Пеллико, после своих Темниц и Обя­занностей, издал несколько стихотворений; но его стихи слабы после прозы, упитанной страдальческою жизнию. Недавно рассказал он повесть о том, как явились на свет его Темницы. Слышно, что он собирается написать свою автобиографию. Кто не прочтет с жадностию такой книги? Но должно ска­зать, что жизнь его слишком свята для нашей эпо­хи и покажется вымыслом. Исповедь грешника в смысле нашего века была бы конечно заниматель­нее – и рассказанная с чувством, могла бы подействовать сильнее.

Среди романистов, которых племя не прекра­щается в Италии, особенно славен теперь Чезаре Канту, идущий достойно по следам Манзони и Гросси. Его роман: Маргарита Пустерла, взятый из времен Миланской Истории XIV века, произвел сильное впечатление в Милане. Второе издание было запрещено правительством.

В 1831 году Италия лишилась историка Коллет­ты, который писал слогом Тацита. Мы упоминаем о писателе давно умершем потому только, что непонятна неблагодарность современников, столь мало о нем знающих. В отношении к слогу, Коллетте принадлежит решительно первое место между всеми историками нашего времени, а между тем имя его едва ли у нас известно! Ботта, ко­нечно, ниже его талантом; но имя его знают по­тому, что об нем более говорили в Париже. Из новых историков является на сцену Чезаре Бальбо: недавно издал он в Турине жизнеописание Данта, начертанное пером горячим.

Замечательны некоторые поэтические явления в Италии: оне вспыхивают по временам, как искры в потухающем волкане. Но и тут несчастие: гениальные поэты ее, или умирают скоро настоя­щею смертию, или умирают за живо. Нет почти ни одного из них, который бы до конца жизни поддержал свое поприще. Вот самый яркий при­знак упадка в духе народном!

В 1837 году, Италия лишилась своего славного Лирика, который мог первенствовать не только в ней, но и в Европе. Имя его: Джиакомо Леопарди. Его песни упитаны были скорбию, равно как жизнь. Его лира напоминает лучшие создания Петрарки и проникнута чувством еще глубочайшим, нежели песни Трубадура Авиньонского. Германия, столько богатая и теперь лирическими поэтами, уступит, несмотря на своих Кернеров и Уландов, пальму первенства в патриотической песне лирику Италии, который долго странствовал в изгнании, но умер под небом Неаполя.

Есть другой лирик, уступающий первенство Лео­парди в глубине чувства, но обладающий меткими стрелами сатиры, упитанной не насмешкою, а скор­бию. Это – Джиованни Берше. Иные говорят, что имя его вымышленное. Сочинения его, по некоторым политическим отношениям, строго запрещены в пределах Австрии. Берше живет вне Италии.

Борги во Флоренции славен своими религиозными гимнами. – Белли в Риме – Поэт сатирик – владеет сонетом комическим. Его сонеты – кар­тинки, взятые из обыкновенной жизни Рима: это Пинелли в стихах. Лучшие писаны наречием Римским. Они ходят в устах народа. Напечатан­ные гораздо слабее изустно известных.

Поэты Италии, одаренные талантом более живым и пламенным, не будучи ограждены в литературной собственности, пускаются в импровизацию, которая переносит слушателей в первоначальные времена Поэзии, когда ни перо, ни типографской станок не охла­ждали вдохновения. Недавно мы слышали Джустиниани в Москве: его мгновенные импровизации возбуждали недоверие в некоторых и казались чудесами для многих. Ученик его, Регальди, в Париже идет славно по следам своего учителя.

Данте по-прежнему составляет предмет глубочайших исследований Италиянских литераторов и ученых. И в Лондоне и в Париже, и во всех столицах и замечательных городах Италии есть люди, на то себя посвящающие, чтобы изучать великого Гомера средних веков. Выходят часто новые издания. Последний комментарий принадлежит Томмассео. Издают много, а между тем до сих пор еще не сличены даже замечательнейшие кодек­сы Божественной Комедии. Это – труд, ожидающий делателей. Флоренция воздвигла в церкви Святого Креста своему изгнаннику памятник, лишенный его праха; а до сих пор не совершит ему другого литературного монумента – не издаст поэмы его, сличенной по всем лучшим кодексам, по крайней мере XIV, XV и XVI столетий. Это едва ли и со­вершится, пока Академия делла Круска правит ски­петром языка и Словесности Тосканской, и коснеет в своих закоренелых предрассудках, против которых нет в Италии высшего Ареопага. Академия Тосканская до сих пор не поняла, что в древних произведениях не должно изменять ни языка, ни правописания. Она еще не так давно издала комментарий к Божественной Комедии, будто бы современный произведению, а писанный прозою, ко­торая нисколько не отличается от прозы живых и пишущих членов самой Академии.

С некоторых пор принялись в Италии изу­чать Поэтов, предшествовавших Данту. Начало этих трудов принадлежит Графу Пертикари, фи­лологу знаменитому, рано похищенному у Италии смертию. Явление Данта теперь уже не кажется таким внезапным в отношении к языку, как прежде казалось. Бесчисленные Поэты предшествовали ему по всем городам Италии. Конечно, он успел же покрыть всех своим именем и славою. Так в Англии открыли, что Шекспир окружен был семидесятью драматическими Поэтами. Как эти два великие события объясняют загадку Гомера, который, вероятно, именем своим покрыл также все про­чие имена, унесенные навсегда первобытною древностию.

Из трудов современных, по части литературы, предшествовавшей Данту, самый замечательный есть труд Мази. Он отыскал в Ватиканской Библиотеке кодекс Поэтов XIII века, в то самое время писанный. Ни один ученый Филолог не обратил до сих пор внимания на этот кодекс: должно на­деяться, что г. Мази вскоре издаст его.

Драматическая литература Италии не производит ничего замечательного. Алфиери, Голдони, Джираоде, Нота – составляют репертуар национальный. Но обильнее гораздо бесконечные переводы с Фран­цузского, как и на всех театрах Европы, кроме Англии. Говоря о драме в Италии, нельзя не упо­мянуть о множестве народных театров, в ней существующих, для которых пишут драматурги вовсе неизвестные. Материял этих пиес – нра­вы города, в котором театр находится; язык их – наречие народное. Это самые любопытные спек­такли Италии, на которых смех не угасает во время представления. Актеры всегда превосходны: ибо модели перед их глазами. Они сами вышли из того круга, который представляют. Эта народная драма могла бы служить материялом для будущего Авзонийского Шекспира, если бы он был возможен.

(Продолжение следует)

Степан Шевырёв

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"