Взгляд русского на современное образование Европы

Очерк. Часть вторая

Англия – крайняя противоположность Италии. Там совершенная ничтожность и бессилие политическое; здесь средоточие и держава современной политики; – там чудеса природы и беспечность рук человеческих; здесь скудость первой и деятельность вто­рых; – там нищета искренно бродит по боль­шим дорогам и улицам; здесь она скрыта рос­кошью и богатством внешним; – там идеальный мiр фантазии и искусства; здесь существенная сфе­ра торговли и промышленности; – там ленивый Тибр, на котором изредка увидишь лодку рыбачью; здесь деятельная Темза, на которой тесно от пароходов; – там небо вечно-светлое и откры­тое; здесь туман и дым навсегда скрыли чистую лазурь от глаз человеческих; – там каждый день процессии религиозные; здесь сухость безоб­рядной религии; – там каждое воскресенье – шум­ный пир гуляющего народа; здесь день воскрес­ный – мертвая тишина на улицах; – там лег­кость, беспечность, веселие; здесь важная и суровая дума севера...

Не эта ли яркая противоположность между двумя странами причиною того, что Англичане так любят Италию и ежегодными колониями населяют ее? Человеку сродно бывает любить то, в чем он видит обратную сторону жизни, его окружаю­щей. Ею он дополняет бытие свое.

Благоговеешь перед этою страною, когда в ней самой видишь своими очами то прочное благоденствие, которое она себе устроила, и так мудро и не­усыпно поддерживает. Смешны и странны кажутся иногда островитяне, когда знакомишься с ними на твердой земле; но с невольным уважением преклоняешься перед ними, когда гостишь у них и смотришь на чудеса их всемiрной силы, на деятель­ность их могущей воли, на это великое их на­стоящее, всеми корнями своими держащееся в глуби­не строго-хранимого и уважаемого прошедшего. Смот­ря на наружность Англии, думаешь, что эта сила бессмертна, если только какая-нибудь земная сила может быть бессмертною в мiре, где все проходит!

Эта сила содержит в себе две другие, взаимным совокуплением которых утверждается непо­колебимая прочность Англии. Одна из этих сил стремится вне, жаждет обнять весь мiр, усвоить все себе; это ненасытимая сила колониальная, кото­рая основала Соединенные Штаты, покорила Восточ­ную Индию, наложила руку на все славнейшие гава­ни мiра. Но есть сила другая в Англии, сила внут­ренняя, предержащая, которая все устрояет, все хранит, все упрочивает и которая питается про­текшим.

Эти две силы не так еще давно, на наших гла­зах, олицетворены были в двух писателях Англии, по смерти которых она не произвела ничего вы­ше их: это Байрон и В. Скотт. Чудно с первого раза кажется, как сии два гения, совершенно проти­воположные духом и направлением, могли быть со­временниками и даже друзьями. Тайна тому в жи­зни самой Англии, и даже в жизни всей Европы.

Байрон олицетворяет для меня ненасытимую, бурную силу Англии, которая пенит все моря, развевает флаги по ветрам всего мiра. Байрон порождение этой бесконечной жажды, которою страдает Англия, этого вечного недовольства, которое му­тит ее и гонит в мiр. Он выразил в себе не­истощимую гордость ее духа неукротимого!

В. Скотт напротив есть выразитель другой ее силы, зиждущей внутри, хранящей и соблюдающей. Это неизменная вера в свое великое протекшее; это бесконечная любовь к нему, доходящая до благоговения. Поэзия В. Скотта идет от того начала, что все исторически верное уже прекрасно потому, что освящено преданием отечественным. Романы В. Скот­та художественная апофеоза истории.

Когда, в Лондоне, гуляя по необъятным докам, обозреваешь корабли, готовые лететь во все воз­можные страны мipa: тогда становится понятным, как в такой земле мог родиться и воспитаться ненасытимый, бурный дух Байрона.

Когда с благоговением входишь под темные своды Вестминстерского Аббатства, или гуляешь по паркам Виндзора, Гамптонкура, Ричмонда, и отдыхаешь под дубами, рождением современными Шек­спиру: тогда постигаешь, как на этой почве предания мог созреть блюстительный гений В. Скотта.

Оба эти великие явления литературы сего столетия не могли быть одно без другого. В них вырази­лась не одна Англия, но и вся Европа. Бурный дух Байрона отражался и в государственной жи­зни народов и в частной жизни человечества; ему противодействовало стремление В. Скотта сохранить прошедшее и освятить всякую национальность.

Как мало значительны все явления словесности Английской после этих двух, которые и до сих пор продолжают иметь двойственное влияние на весь пишущий мiр Европы!

Из всех современных писателей Англии всех более известен в Европе Э.Л. Бульвер. Больно подумать, как могла литература Англии низойти до такой посредственности! Трудно было избрать новый путь после исполинов Поэзии Английской. Бульвер задумал избрать что-то среднее, но это вышло ни то, ни се. Его герои не имеют идеальности Байроновых героев и чужды той жизни, какую своим дает В. Скотт. Посредственность любит всегда бесцветную середину.

Первенство Бульверово, обеспеченное ему одною бездарностью современной Литературы Английской, скоро отобьет у него Дикенс, талант свежий и национальный. Вдохновение Дикенса тот же Английский юмор, из которого черпали, начиная с Шек­спира, все народные гении Англии. Характеры свои Дикенс берет из природы, но отделывает их по образцу карикатур Английских. Главная сфера его та низшая область расчета и промышленности, которая заглушает все чувства человеческие. Необхо­димо было сатирою заклеймить этот пошлый мiр, и Дикенс отвечает на потребность времени.

У нас могли бы явиться подражатели Дикенсу, если бы в этом случае Россия не опередила Англии. Дикенс много имеет сходства с Гоголем, и если бы можно было предположить влияние нашей Словесности на Английскую, то мы могли бы с гордостию заключить, что Англия начинает подра­жать России. Жаль, что сатира нашего юмориста не заберет в свое ведомство общества наших промышленников, как она забрала уже общество чиновников.

Говорят, что в Англии множество дам высту­пило на сцену Литературы. И в этом случае Ан­глия не нам ли подражает? Из Поэтов женского пола славны особенно Мисс Нортон и Мисс Брук. Первая прославилась недавно своею поэмою: Сон, написанною в стиле Байроновом.

В Англии то же самое явление, что и в Италии, в отношении к современной Литературе Франции: сия последняя не произвела никакого влияния на писателей Англии. Романы и драмы Французские даже не находят там переводчиков. В Италии нашли мы тому две причины: Религию и чувство эстетиче­ское. В Англии также две: предания своей Литера­туры и мнение общественное. Литература Англии имела всегда в виду цель нравственную, и каждое ее произведение, явившись в свет, кроме своего значения эстетического, имело значение нравственного поступка, который подвергался суду публичному. Так и должно быть в благоустроенном государстве. Мнение общественное в Англии есть также власть, полагающая преграды злоупотреблению лич­ной свободы писателя, который своим развращенным воображением захотел бы развращать и народ. В Англии, даже известная Переписка ребенка с Гёте[2] в переводе не могла иметь успеха по причине общественных отношений: как же могли бы явиться безнаказанно романы какого-нибудь Сулье?

За то много выходит в Англии переводов с Немецкого. Германцы, столько обязанные Литерату­ре Албиона, в свою очередь производят на нее свое влияние. В этом, конечно, участвует новое поколение Англичан, которые часто довершают образование свое в Немецких Университетах. У Англичан особенная страсть переводить Фауста: вышли многие переводы его, имеющие большое достоинство.

Упадающие Литературы, по недостатку настоящего, прибегают обыкновенно к своим великим воспоминаниям, к изучению своего прошедшего. Англия изучает в подробности Шекспира, как Италия Данта, как Германия Гёте. С некоторых пор вышло в Англии много сочинений по части одного Шекспира: теперь собираются год от году бога­тейшие материалы для объяснения его произведений, материалы, которыми еще не успела достаточно вос­пользоваться критика Немецкая. Явление великого гения всегда остается небесною загадкою для челове­чества; но воспитание его, постепенность созревания, материалы, бывшие у него под руками, век, в котором он жил, все это будет со временем при­ведено в прозрачную ясность. История Английской сцены до Шекспира, Коллье, и Дреково сочинение: Шекспир и век его,[3] вот до сих пор лучшие комментарии к великому драматику Англии [4].

Несмотря на то, что Англичане изучают так много Шекспира, их критический способ воззрения на этого писателя нисколько не изменился. Стран­но, как все исследования или эстетические открытия Лессинга, Гёте, Августа Шлегеля и Тика для Англичан проходят даром и никак не принима­ются на почве Английской критики. Стóит прочесть лекции Кольриджа о Шекспире, изданные не так давно, и читанные им уже после лекций Шлегеля, чтобы убедиться в этом. За исключением немногих замечаний, глубоких и дельных, критика Ко­льриджа не представляет никакого основания: она не в силах постигнуть идеи произведения; она даже не задает себе и вопроса о том. Так мало меня­ются западные нации своими открытиями в области наук и так еще каждая привычно коснеет в своих предрассудках, переходящих по преданию от поколений к поколениям.

Чтобы видеть еще, как эстетическая критика Германии осталась вовсе чуждою для Английских писателей, занимающихся изучением произведений литературы, стóит взглянуть на сочинение Галлама: История литературы Европейской в XV, XVI и XVII столетиях. Это сборник, сделанный из со­чинений Тирабоски, Женгене, Сисмонди, Бутервека, Уартона и других, не одушевленный никакою мыс­лию. Критика Галлама ни сколько не выше критики Уартона: и тот и другой компиляторы.

Драма Английская в упадке; она не в силах произвести что-нибудь подобное созданиям Шекспи­ра. Но за то с каким великолепием разъигрываются теперь драмы его на Ковентгарденском театре! Что если бы встал из гроба драматург известного Глобуса, театра, имевшего вместо декораций ярлыки с надписью того, чтó должна представлять сцена? Что, если бы он встал и увидел эту пыш­ность теперешней обстановки, чудеса декораций, обманывающих зрение, великолепие костюмов, осаду города на сцене в лицах? Как бы он удивился с одной стороны, но как бы пожалел с другой! От чего же Англичане XVI века, не знавшие чудес нынешней механики сценической, имели Шекспира? От чего Англичане XIX столетия имеют Макреди, [5] доведшего сценическое исполнение Шекспировой драмы до высшей степени роскоши, а не имеют Шекспира? Неужели человечеству определено не со­единять одного с другим? Неужели в наше время суждено Англии только совершать великолепную три­зну по Шекспире чудною обстановкою драм его на сцене Ковентгардена?

Хотя мы ограничивались одною изящною литературою Англии; но не можем не привести имени пи­сателя исторического, который теперь производит большое влияние в своем отечестве и возбудит, конечно, сочувствие во всей Европе, когда более с ним познакомятся: это Томас Карлэйль, автор Истории Французской революции, писанной пером сатирическим. Он один умел возвыситься над этим событием, и сказать об нем беспристрастную и горькую истину. Его фантазия и слог воспитаны Германиею и отзываются странностию. Несмотря на то, Карлэйль находит многих подражателей в Англии.

Мы заключим краткий очерк литературного раз­вития современной Англии словами одного из остроумнейших Французских критиков, который имеет все средства вблизи наблюдать словесность соседственного государства. Эти слова послужат для нас и переходом к настоящему вопросу, от ко­торого мы до сих пор отвлекались эпизодами. Вот как заключает Филарет Шаль свое обозрение современной Английской литературы, напечатанное в первой Ноябрьской книжке Revue des deux mondes:

«Напрасно, каким-то чувством доверия и надеж­ды, стараемся мы отклонить роковую истину. Упадок литератур, происшедший от упадка умов, есть событие, которого отрицать нельзя. Все видят, что мы, народы европейские, как будто с единодушного согласия, нисходим до какого-то ничтоже­ства полу-китайского, до какой-то слабости всеобщей и неизбежной, которую автор сих наблюдений предсказывает в течение пятнадцати лет и против которой он не находит целительного сред­ства. Это нисхождение, этот темный путь, который когда-нибудь приведет нас к плоскому уровню в умственном развитии, к дроблению сил, к уни­чтожению творящего гения – совершается различ­ным образом, смотря по степени ослабления различных племен Европы. Южные народы нисходят первые: прежде всех прияли они жизнь и свет, прежде всех постигает их ночь ничтожества. Северные последуют за ними: крепость жизненных соков мiра нашла убежище в них. Италиянцы, благородное племя, уже там, в глубине, спокойны, тихи, блаженны своим климатом, и увы! упоены счастием бессилия, – этого последнего бедствия народов. Испанцы, вторые дети новой Европы, терза­ют руками свою внутренность и гложут себя, как Уголино, прежде чем войти в эту глубокую ти­шину Италии, в эту полноту смерти. На том же скате вниз, но живее силами, волнуются другие на­роды: они еще надеются, еще поют, наслаждаются, шумят и думают, железными дорогами, да школа­ми воскресить пламя общественной жизни, дрожащее последним светом. Сама Англия, лишенная своей Саксонской энергии, своего пуританского пыла, утратившая силы литературные, похоронившая своих Байронов и В. Скоттов, чем будет через сто лет? – Бог знает!

Но если бы даже признаки, возвещенные фило­софами, и были верны; если бы в этом обширном гальваническом потоке уничтожения и воссоздания, который называют Историею, вся Европа тысячи двух сот лет, с своими законами, нравами, на­чалами, мыслями, с своим двойным прошедшим: Тевтонским и Римским, с своею гордостью, жизнию нравственной, могуществом физическим, с своими литературами, должна была медленно изнемочь и заснуть сном вечным: чему тут удивляться? Если бы ей назначено было испытать тот же самый жребий, который некогда постиг мiр Греческой, потом Римской, оба, меньшие и пространством и временем, чем наша Европа Християнская; если бы обломкам старого сосуда в свою очередь должно было послу­жить на создание сосуда нового, свежего, – можем ли мы на то жаловаться? Эта цивилизация, которую мы называем Европейскою, разве мало продолжа­лась? А на земле разве нет стран свежих, юных, которые примут и уже приемлют наше наследство, как некогда отцы наши приняли наследие Рима, когда Рим совершил судьбу свою? Америка и Россия разве не тут? Обе алкают славы выйти на сце­ну, как два молодые актера, жаждущие рукоплесканий; обе равно горят патриотизмом и стремятся к об­ладанию. Одна из них, единственная наследница гения Англо-Саксонского; другая с своим умом Словенским, безмерно гибким, терпеливо учится у народов ново-римских и хочет продолжать их последние предания. А за Россиею и Америкою, разве нет еще иных земель, которые, в течение миллионов лет, будут продолжать, если надобно, эту вечную работу человеческого образования?

Нечего отчаяваться за человечество и за его буду­щее, если бы и пришлось нам, народам Запада, уснуть, – уснуть сном племен ветхих, погруженных в летаргию бдения, в смерть живую, в деятельность бесплодную, в изобилие недоносков, чем так долго страдала издыхавшая Византия. Я боюсь, чтоб мы не дожили до того же. На литературы находит бред горячки. Человек материяльный рабочий телу, каменщик, инженер, архитектор, химик, могут отрицать мое мнение; но доказательства очевидны. Откройте хоть 12000 новых кислот; направьте аэростаты машиной электрической; изобретите средство убить 60.000 человек в одну се­кунду: несмотря на все это, нравственный мiр Ев­ропы будет все-таки тем, что он уже есть: умирающим, если не совсем мертвым. С высоты своей уединенной обсерватории летая по темным пространствам и туманным волнам будущего и прошедшего, философ, обязанный ударять в часы современной Истории и доносить о переменах, со­вершающихся в жизни народов, – все принужден повторять свой зловещий крик: Европа умирает!».

Эти вопли отчаяния нередко раздаются теперь от писателей западных, нам современных. Призывая нас к наследию жизни Европейской, они могли бы льстить нашему самолюбию: но конечно неблагородно бы было с нашей стороны радоваться таким ужасным крикам. Нет, мы примем их только, как урок для будущего, как предостережение в современных сношениях наших с изнемогающим Западом.

Англия и Италия не имели никогда в литературном отношении непосредственного влияния на Россию. Художники наши переезжают Альпы и в отчизне Рафаэля изучают искусство; промышленники Англии навещают нас и наставляют своему делу. Но литературу Италии и Англии мы до сих пор узнавали через Францию и Германию. Байрон и В. Скотт действовали на лучшие умы нашей словесности через Французские переводы. Немцы позна­комили нас с сокровищами Шекспира. С некоторых пор мы начинаем, мимо посредников, узнавать богатства литературы южной и северной, но все еще смотрим на них в очки Немецкие. Должно надеяться, что распространение языков иноземных приведет нас к воззрению более само­стоятельному. Но где же причина тому, что Англия и Италия в умственно-литературном отношении до сих пор не имели на нас прямого влияния? – Оне заслонены от России двумя странами, к которым мы теперь переходим.

(Продолжение следует)

Степан Шевырёв

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"