Учение в Благородном Пансионе

Очерк

Лета, для вступления в Пансион, положены были от 9 до 14. Время приема – к на­чалу января и августа, так как в нем через каждые шесть месяцев происходили домашние испытания и переводы оказавших решительные успехи из класса в класс, независимо от публичных экзаменов и годовых торжественных актов. Размещение воспитанников по комнатам – сообразно их возрасту: меньшие, или, как старшие называли их между со­бою, маленькие – от 9 до 12 лет, в одном отделении, средние, от 13 до 15 лет, в другом, большие, от 16 до 20 и старше, когда случались, в третьем. Кроме этих подразделений, по возрастам, были еще комнаты: отличных и полу-отличных. В эти поступали уже не по летам, а по примерным успехам в науках, при прекраснейшей нравственности, благоразумном поведении и постоянной кротости. Строгою разборчивостию число отличных и полу-отличных было ограничено и редко простиралось выше 10-12 в комнате отличных и выше 15 в комнате полу-отличных. Последние были, можно сказать, кандидатами первых, послушниками на последней степени испытания умственных и нравственных сил, ра­тоборцами науки и благонравия, в преддверии, как выражались дети между собою, не всем доступного вертограда. Все отделения и горницы были вверены комнатным надзирателям. Обя­занности их: быть неотлучно при детях в свободное время от учения и в часы приуготовления и повторения уроков (репетиции), следить за их занятиями, играми, поступками и обращением между собою, наблюдать за чистотою, умеренною теплотою и освежением покоев воздухом, за своевременною явкою детей в классы и в столовую к обеду, ужину и т.д., за здоровьем их и за опрятностью в одежде, которая впрочем была довольно разнообразная. Правда, в первые годы от открытия Пансиона воспитанникам его был присвоен университетский мундир: красного сукна, с золотым шитьем вдоль петлиц на груди и с бархатным голубого цвета воротником. Но нарядом этим щеголяли только сынки богачей – он скоро вышел из употребления.

Порядок жизни, занятий и досугов был такой: в пять часов утра звенел будильный звонок в руках бегающей по всем отделения прислуги – и дети покидают свои кровати. В шесть они собираются, покомнатно, в учебные горницы – повторяют и приуготовляют уроки. В семь, попарно и по старшинству, они идут, комната за комнатою, в столовую, в сопровождении надзирателей; приняв пищу духовную – прослушав, в благоговейной тишине, утреннюю молитву и продолжительное чтение из Св. Писания – размещаются, по старшинству, за столами, особо для каждой горницы определенными, пить чай с молоком и булками, а иногда, для перемены, предпочтительно же в постные дни, сбитень с калачами. До восьми часов – досуг. Воспитанники идут в столовую так же чинно, покомнатно, попарно, по старшинству. Отличные и полуотличные садятся за круглый посереди залы стол, под председательством первого в Пансионе воспитанника, отличного из отличных. Прочие – за длинные вдоль стен столы. Надзиратели  – на верхних концах – наблюдают за порядком, приличием и тишиною. Пища – простая, здоровая, сытная: горячее – похлебка, бураки, лапша с пирогами, или щи с кашею; холодное – говядина, студень, окрошка и т.п.; жаркое – телятина, дичина, домашняя птица и проч.; хлебенное – пирожки с вареньем, блинки, посыпанные сахаром, дутики с  нетом, т.е. пустые оладьи и т.д. Последнего разряда кушанье особенно было в чести у юных лакомок и часто приобреталось одними от других за какой-нибудь труд или обещанную услугу: переписать набело две, три странички учебной тетради, подправить рисунок, проверить математическую задачу, подсказать забытое словцо при ответах новичка на вопросы учителя и т.п. После обеда – свобода. В этот час, зимою, дети лепечут в своих покоях между собою, играют в воланы, занимаются самоучкою музыкою на гитаре, или поют песни, иные, в сторонке, подальше от шума, говора и пенья, читают полученные из пансионского читалища книги, другие упражняются в учебных горницах на фортепьяно, скрипках и флейтах, некоторые кропают втихомолку стишки, или громоздят высокопарную прозу. В прочие времена года, когда погода благоприятствует, большая часть из них, рассыпавшись по обширному двору перед скромным, чистеньким домиком Антона Антоновича, который поглядывает на них в окошечко, бегают, борются, играют в кегли, в свайку, в чехарду, в лапту – в мячи, или учатся военным движениям, выстраиваясь повзводно, маршируя в ногу и выкидывая разные приемы деревянными ружьями. На одном конце этого поприща силоразвития – гимнастической арены: беготня, возня, шум, хохот, горелки, а на другом беспрестанно раздаются в торжественной тишине: «Слушай!.. Стройся!.. От… ноги!.. На… плечо!.. Марш!.. Лево! Право! Раз! Два!.. Стой!.. На… лево!.. Кругом!.. Стреляй!.. Отставь!.. От дождя!.. На молитву!..» и читается с обнаженными головами: «Отче наш!» и кончается ученье. Но вот пробило два часа – и все по местам в классах, до шести. В шесть полдник: булки. В семь – повторение уроков. В восемь – ужин, такой же почти, как и обед, только одним кушаньем меньше. После ужина – вечерняя молитва и духовное чтение. Молитву поутру произносят лучшие из среднего и меньшего возраста, по очереди; молитву вечером – лучший из большего; а чтение Св. Писания – уже дело отличных. В 9 часов – глубокий сон во всех отделениях Пансиона. Только мерные шаги дневальных надзирателей, тихо бродящих по спальням и длинным путеводам (коридорам), освещенным ночниками, нарушают мимоходом легкое журчанье в воздухе, производимое ровным дыханием здоровых детей, изредка прерываемое в том или другом углу движением и лепетом сновидения и напоминающее жужжание в ульях трудолюбивых пчел. Иногда и сам Антон Антонович заглядывал в те или другие спальни.

Так проходит учебная неделя. В субботу, после классов, дети просятся домой – и получают увольнительные от инспектора записки до понедельника, до 8 часов утра. Те, за которыми не прислали родные, или которых некому брать на воскресенье или другие праздники, после завтрака идут к обедне, а потом, смотря по погоде, в летнее время пользуются прогулкою по городу и за городом, в сопровождении надзирателей; зимою же устраивают концерты, балы и театральные представления, на которые приглашаются посетители и посетительницы из близких по родству или отношениям к действующим лицам и прочим воспитанникам. Антон Антонович всегда присутствовал на этих собраниях, радушно угощая всех чаем, лакомствами и прохладительным питьем. Соломони, Ламираль, Морелли, Иогель, каждый в свою пору, зорко наблюдали за плавными поклонами и движениями – в менуэтах, за мерным круженьем пар – в вальсах, за отчаянными прыжками и выкидками – в перегурдинах, гавотах и подобных танцах. Постановкой пиэс на существовавшем до 1812 г. театре в Пансионе особенно занимался Н.Н. Сандунов.

На Страстной неделе остающиеся в Пансионе дети говеют. Великий пост и сочельники всегда строго наблюдались. Скоромная пища была уже исключением для больных и выздоравливающих, для немогущих переносить постное кушанье и для отпускаемых на воскресенья к родным, если последние не имеют грибного или рыбного стола. Вот и первые уроки терпимости, которою искони отличается православная церковь. – «Не ядущий да не укоряет ядущего!».

В вакационную пору, с 1-го июля по 15-е августа, занятия ограничивались: чистописанием, рисованием, живописью, музыкой, танцами, фехтованьем, верховою ездой и живыми иностранными языками: французским, немецким, итальянским, английским… В заключение вакации воспитанники выступали в лагерь на две, три недели в рощу близ Всесвятского села… В лагере отставные унтер-офицеры обучали детей военным упражнениям. Взводы, роты, батальоны и полк в малом виде имели своих штаб и обер-офицеров, повышаемых из чина в чин и из должности в должность, по успехам и способностям. Караулы, дежурства, обходы исполнялись во всей точности. Так они от обязанности рядового до генерала узнавали военную службу. Тут взрослые воспитанники получали настоящие ружья и иногда стреляли в цель.

Также готовили их и к службе гражданской, прилагая правила научные к деятельным опытам… «Российское практическое законоискусство» поглощало все их внимание… Горюшкин и Сандунов приносили гражданские и уголовные дела из архивов присутственных мест и распределяли, так сказать, роли между своими учениками. Один – истец, другой – ответчик, те – свидетели, те – писцы, повытчики, протоколисты, секретари, члены, стряпчие, прокуроры и т.д. Действующие лица в этих судопроизводных драмах были проникнуты своими ролями, усердно углублялись в свои обязанности, ревностно вели дело: нападали, защищались, судили-рядили – и впоследствии, конечно, многие из них не один раз поблагодарили мысленно своих учителей за приобретенные сведения, как бы играючи. <…>

Также готовили нас и к общественной, светской жизни, и к трудам и лишениям, неизбежным на веку каждого. Домашние театры, балы, концерты, чтение лучших произведений на преподаваемых языках, занятие литературою, речи, стихотворения и разговоры воспитанников на торжественных актах, при стечении родителей, родственников, ученых, духовных особ, гражданских сановников и сторонних посетителей, всё это вместе должно было образовать их для светской, общественной жизни. – Телесные упражнения, силоразвитие, борьба, беганье, коньки, снежки, мячи, свайка, кегли, фехтованье, верховая езда, походы в лагерь и военные движения достаточно приучали их к трудам. – Отсутствие всякой роскоши в помещении, в одежде, в пище, внезапные перемены ее, то из скоромной на постную, то из постной на скоромную, исполнение лагерных обязанностей и в полуденный зной и в прохладу ночи, – если всего этого нельзя назвать положительно лишениями, – по крайней мере все это располагало воспитанников к умеренности и, стало быть, к благородной решимости свободной, но покорной Богу воли: довольствоваться тою участью, какую кому пошлет Провидение, не страшиться бедности, не завидовать богатству.

…Деятельно сеялись и семена веры в детских сердцах, не одним преподаванием богословия питомцам, но утверждением их в благочестивой привычке творить утренние и вечерние молитвы, посещать Божию церковь, петь на клиросе, соблюдать посты, слушать внимательно Св. Евангелие, читать Деяния Апостолов и назидательные послания их. <…>

Воспитание наше было почти энциклопедическое, следовательно, приуготовительное, общее… Воспитанник вступает на службу с прочными знаниями вообще, с основательными знаниями одной, или двух, трех любимых отраслей науки, сообразно его призванию, вкусам, склонности, дарованию, и за тем, с поверхностными уже понятиями об остальных предметах или отделах знания… Имея, можно сказать, ключи ко всем наукам, воспитанник, смотря по обстоятельствам, роду службы и нуждам, в течение своей жизни сам довершает окончательно свое образование по русской пословице: «Век живи – век учись!».

В нашем Пансионе… не стесняли природных наклонностей и не требовали от ребенка равных во всем успехов. Развивая решительно обнаружившиеся в нем дарования, все обстановочное обучение направляли уже прямо к цели, им самим себе предназначенной. Так одни из нас предпочтительно занимались математическими науками, другие углублялись в богословие, третьи посвящали себя словесности и т.д. При обращении особенного внимания на успехи каждого в предметах, входящих в круг его учебных занятий, по призванию или личному выбору, и испытания каждого были строже собственно по этим предметам.  <…>

Много наше приуниверситетское училище дало государству образованных сановников, полководцев, писателей, ученых, сельских хозяев; вскормило нравственно-духовным молоком три, четыре поколения; развило вполне высокое чувство благоговейной любви к Отечеству в детях, стекавшихся со всех концов России к источнику просвещения и государственных доблестей – под отеческое руководство А.А. Прокоповича-Антонского… Да, девяностолетний старец считал воспитанников своих поколенными росписями: дед, отец, внук, иногда и правнук с прадедом – и все из Московского Университетского Благородного Пансиона, и все, с его благословения, пустились, каждый по своему призванию, на свое поприще, на службу Отечеству. <…>

Было много патриархального в нашем воспитании. В детях – сыновняя любовь к наставникам, в наставниках – чадолюбивая заботливость о детях. Все было основано на взаимности и доверии. Главный же двигатель умственных и нравственных успехов – сильно возбужденное чувство соревнования.

Все действия и распоряжения начальства были до того гласны, что не только искренние и подробные сведения сообщались родителям и родственникам, по первому требованию, о поведении, учении и здоровье их детей, не только им всегда были открыты приходо-расходные книги, для личной, по желанию, проверки употребления и наличности детских денег, вещей, одежды, белья; но даже всем и каждому из посетителей, во всякое время дозволялось обозревать все части заведения: учебные горницы, спальни, столовую, поварни, больницу и т.д. Тут всякий мог видеть порядок, опрятность, кушанье, прислугу и проч.

Исправительные и поощрительные меры были так во всех случаях благоразумны и благородны, что о телесных наказаниях и помину не было. Правда, и шалости случались чисто детские. Только закоснелая леность и бешено-злой нрав подвергали неисправимого остракизму – изгнанию. Однако ж, по крайней мере, в мое время едва ли двух-трех питомцев возвратил Пансион родителям по этой причине.

Здесь нужна оговорка: время, к которому относится мое повествование, обнимает все протяжение лет от открытия Университета, гимназий и Пансиона до 1814… Патриархальные, эклого-идиллические нравы впоследствии несколько изменились введением в наш Пансион немецкой философии, которой предшествовал и отчасти приготовил ее к новому направлению мистицизм, возникший впрочем посреди немногих только воспитанников перед самым нашествием Наполеона на Россию. <…>

Впрочем духовно-мистическое, или, правильнее сказать, набожно-поэтическое направление, особенно же мистическое, таинственно-религиозное по временам настроение нескольких из воспитанников Московского Университета с его гимназиями и пансионами про­являлось, более или менее, во все почти эпохи университетской жизни. – Сам Антонский, как один из питомцев Дружеского общества, слыл мистиком и масоном. И.Г. Шварц, Н.И. Новиков, Н.А. Ладыженский, И.П. Тургенев, Ф.П. Ключарев, Ф.И. Глебов, Г.М. Походяшин, А.Ф. Лабзин, М.И. Невзоров, В.И. Баженов, М.С. Бронкевич, все (кроме разве – последнего) – также члены или ученики этого общества, известны как мистики и ма­соны. Все они как-то особенно пожимали руку своим знакомцам, при встрече и прощании с ними: ответное пожатие руки обнаруживало в последних брата или непосвященного. Антонский, до конца жизни своей, не оставил привычки знаменательно пожимать руки и выщу­пывать, так сказать, ответы на безгласные вопросы. – Так и многие из воспитанников Университетского Пансиона, поэты и не-поэты, обнаруживали порой или своими трудами, или своею жизнию, иные и трудами и жизнию – то же набожно-поэтическое и мистическое благодатное, тайно-образующее внутреннего человека настроение. И.Н. Инзов, М.Л. Магницкий, Е.А. Головин, кн. Н.Н. Хованский, В.А. Жуковский, А.С. Норов, Вианор Беликов, кн. В.Ф. Одоевский, Д.И. Сумароков, и еще некоторые. Во времена императора Александра I, двое-трое из них до того увлеклись своими гаданиями, созерцаниями и мудрованиями, что попались даже в Дервише-исступленное общество, которое было устроено известною своей восторженностью и мечтательностью г-жею Татариновой и пламенным сотрудником ее В.М. Поповым.

Не станем осуждать временного, может быть, заблуждения некоторых из павших мистиков (значение слова: мистик, мистика объяснено выше); падение неизбежно в жизни: такова природа человеческая!..

Предание, однако, не укоряет их в лицемерии; а только рассказывает о странностях, впрочем, очень немногих из них. Так, например, Ф.И. Глебов, в чаянии видений и голосов – ст?ит движущихся столов в настоящее время – бегал по целым часам из угла в угол, нашептывал про себя какие-то слова, размахивал во все стороны руками и вдруг останавливался перед стеной и несколько минут оставался, как вкопанный. Ф.П. Ключарев заверял своих знакомых, что он беседует с духами и также, углубляясь в думы, разводил перед стеной руками, выкидывал разные проделки перед непосвященными. И оба они, добро бы уж дома, а то даже и в гостях так иногда проказили. Кн. А.И. Долгорукий воображал, что он в таинственном сообщении с душами отживших друзей своих и всякой день оставался час или два в своей комнате, ничего не делая и сидя – глаза в потолок, – в созерцательном настроении духа, из которого часто выводила мечтателя молодая, живая, веселонравная княгиня стремительным вторжением в кабинет мужа и звонким хохотом. Порой она подкрадывалась к нему с приятельницами, обещая угостить их духами – и шалуньи помирали со смеху, глядя на его неподвижную фигуру.          – Все эти рассказы я слыхал от старых людей, в том числе и от моей тёщи Е.Л. Тютчевой (по рождению Толстой), которая смолоду часто встречалась с мистиками и масонами в дому своей тетки гр. А.В. Остерман. С многими из них, особенно же с Глебовыми, гр. Ф.А. Остерман был в дружеских отношениях. Набожный граф Федор  Андреевич любил духовные беседы мистиков, как не уклонялся от них и митрополит Платон, который, бывая у него каждые две-три недели с духовенством на трапезе, нередко встречался с ними. – Из прочих членов Дру­жеского общества, кажется, никто не славился какими-либо странностями. Укажу разве на особенность благотворительности И.В. Лопухина. Последние годы своей жизни в Москве он за­труднялся в средствах к пособию бедным – и решился втягивать, волею-неволею, в добрые дела и встречного и поперечного: пользуясь доверием богатых и небогатых людей, он вошел в долги, и занимаемые деньги раздавал каждый день нищим, которыми с утра всегда была установлена его лестница от последней ступени крыльца до порога прихожей горницы. – Заимодавцы, по смерти Ивана Владимировича, не очень честили память благотворителя – и мирный мистик-масон остался в их мнении злейшим мартинистом. По правде, современ­ники не всегда оттеняли благочестивых членов-мистиков Дружеского общества от невинных членов-говорунов большей части масонских в России лож (закрытых окончательно в 1826 г.) и от мартинистов, философо-политиков времен Екатерины. Да не многие и в наше время сумеют отличить в своих понятиях одних от других. Даже Пушкин – эта светлая голова, не объяснил себе резкое различие между мистиками и мартинистами самым различием их источников, целей и действий. Вот его слова (сочинения А.С. Пушкина том VII. Издание П.В. Анненкова, 1857 года, страница 52): «В то время существовали в России люди, известные под именем мартинистов. Мы еще застали несколько стариков, принадлежавших этому полу-политическому, полу-религиозному обществу. Странная смесь мисти­ческой набожности и философического вольнодумства, бескорыстная любовь к просвещению, прак­тическая филантропия ярко отличали их от поколения, которому они принадлежали. Люди, находившие свою выгоду в коварном злословии, старались представить мартинистов заговорщи­ками и приписывали им преступные, политические виды. Императрица, долго смотревшая на учения французских философов, как на игры искусных бойцов, и сама их ободрявшая своим царским рукоплесканием, с беспокойством видела их торжество, и с подозрением обратила внимание на русских мартинистов, которых считала проповедниками безначалия и адептами энциклопедистов. Нельзя отрицать, чтобы многие из них не принадлежали к чи­слу недовольных, но их недоброжелательство ограничивалось брюзгливым порицанием настоящего, невинными надеждами на будущее и двумысленными тостами на франк-масонских ужинах.

Публикацию подготовили А.Н. Стрижев и М.А. Бирюкова

Николай Сушков

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"