А мы жили в Казани...

Народный проект «Дети победы»

25 июня 1941 года мне исполнялось пять лет и 22 июня мама повела меня в фотоа­телье. Это было около 12 часов дня. Когда мы вышли из фотографии, что-то прои­зошло. Все люди бежали и молчали, мол­чаливое броуновское движение массы мужчин и женщин. Мама присела, взяла меня на руки и сказала: «Война». Стран­но, я ничего не помню до этого момента, как я жила, где я жила, что я делала. А вот с этого момента я что-то помню. Мы при­шли, вернее прибежали домой, мой дед быстро ходил по квартире, обняв голову руками, и говорил: «Война», — бабушка пла­кала. Мама сразу уехала на фабрику, где работала. Звонил телефон. Все говори­ли одно слово «война». Я понимала, что что-то страшное входит в нашу жизнь. Ве­чером во дворе собралось много народа.

Люди сидели на лавочках и стульях всю ночь, бабушка говорила, что это все бо­ятся бомбежки.

Через несколько дней из квартиры унесли радиоприемник и увели пса Мая. Приемник, как мне сказали, приказали сдать, а Майка убежал. Майка не убе­жал, это был огромный добрый, ученый пес, и его призвали в армию. Без Май­ки сразу стало плохо. С соседних дворов стали уходить мужчины, женщины пла­кали. Многие из этих мужчин никогда не вернулись. Дед регулярно уходил из квартиры. Бабушка тогда стояла у окна и плакала, я стояла с ней, и мы ждали. Наконец, из-за угла появлялся дед, ба­бушка вскрикивала от радости и бежала открывать дверь. Дед ходил на призыв­ной пункт, записывался добровольцем.

Внешний вид у него был, мягко говоря, странный, я сейчас это очень хорошо по­нимаю. Он был не молод, высок, подтя­нут, держался прямо, носил усы и бород­ку «а-ля Троцкий», пенсне, обручальное кольцо, опирался как-то по-особенному на трость. Одет был в чесучевый костюм цвета топленого молока и шляпу, а сза­ди был привязан на веревках мешок, это был рюкзак. Он входил домой и говорил: «Не призвали». Я часто буду вспоминать своего деда. Дед — Труфанов Андрей Андреевич, доктор технических наук, профессор, гидродинамик. Заведующий кафедрой Казанского химико-техноло­гического института. Строил мосты на Припяти, в Москве, имел правитель­ственные награды, в том числе Орден Ленина. Образование получил в Бер­лине. Свободно говорил на трех язы­ках. Очень хорошо пел. О нем можно говорить долго, в том числе о его жизни в период войны, но, к сожалению, сей­час говорим не о нем.

Мама стала редко приходить домой, фабрика кино-фотоматериалов, на кото­рой она работала, была далеко от наше­го дома, опаздывать было нельзя, и она неделями не приходила домой. Дома появилась «черная тарелка» — радио, и все слушали сводки Совинформбюро. Голос Левитана знали все. Помню, как дед бегал по квартире и только говорил: «Сдали Орел». Было что-то очень страш­ное в этом.

Надо сказать, что мы жили в боль­шом и благоустроенном по тем време­нам доме. Это было два пятиэтажных дома, построенных в 30-х годах для профессоров, преподавателей вузов и ответственных советских работников. Квартиры имели 4 комнаты, раздельный санузел, кухню и комнату для прислуги. В кухне была печка, которую топили дровами, паровое отопление и телефон, по тем временам это была редкость. Квартиры выдавались целиком, без под­селения. В нашем доме жил композитор А.С. Ключарев, математик Н.Г. Чеботорев, скульптор Ахун.

Наступала суровая зима 1941 года. В доме была своя кочегарка, но в ту зиму не привозили уголь, трубы отопления лопнули, все замерзло. Дрова для топ­ки печки тоже кончились. Дед сдвинул несколько кроватей и сделал нечто, что получило название «кибитка». В этой «кибитке» спали, ели и читали. Мне шел шестой год, но читать я уже уме­ла. Во что я играла — не помню, я во­обще не помню, во что мы играли во время войны, по-моему мы вообще не играли. Уже потом, когда детям нашего дома было лет по 7, нас пускали гулять во двор, и тогда, я помню, мы собирали кусочки битой посуды с рисунком, а это была большая редкость, посуду берегли, склеивали. Кусочки мы закапывали. Это были клады. В дочки-матери не играли, кукол практически у нас не было. Куклы появились после войны, когда их стали привозить из Германии. У меня появи­лись две куклы, они так не обыгранные лежат и сейчас. Но это я забегаю вперед. Пока холодно, жили в кибитке, посере­дине комнаты стояла керосинка. Керо­синка — это такая кастрюлька и фитиль, сверху ставят кастрюльку для еды. За ке­росинкой надо постоянно следить, что­бы не было пожара.

Все окна закрыты черными занаве­сками, а стекла крест-накрест заклеены полосками бумаги. По ночам во дворе ходят дежурные из числа жильцов. Мой дед всегда дежурил с Николаем Гри­горьевичем Чеботаревым, известным математиком, человеком милейшим и с большим чувством юмором. Если просвечивался свет из окон, дежурные кричали: «Закройте шторы», но это было редко, все знали, что так делать нельзя. Все ждали налетов.

Ходили мы, дети, в валенках, шап­ках-ушанках, а сверху был платок, кото­рый завязывали под мышками на спине. В таком виде бабушка ходила со мной на базар. На базаре была тьма народу и все пытались что-то сменять. Меняли одежду на еду, ложки, посуду. Бабушка выменяла на каракулевый сак банку масла и была очень довольна. Я ждала маму, скучала; мама приносила с фа­брики несколько кусочков сахара. Им давали пайки, она приносила, что мог­ла, мне. Много лет спустя моя подруга, тоже ребенок войны, вспоминала, что она сидела около дома на лавочке и жда­ла отца с работы, который приносил ей белую булочку, иногда засыпала, иногда ему не давали. Я не могу сказать, что мы голодали, но есть мы хотели. Некоторые вспоминают, что сосали сосульки, я это­го не помню, но вот что мы жевали вар и серу — это помню. Вар — это была какая-то смола, а сера — это действи­тельно желтый порошок серы, который после долгого жевания превращался в жевательную массу. Но это «жеванье» было где-то в середине военных лет, ког­да нам было лет 6-8.

Уже в 1941 году начали приезжать эвакуированные. Их было много, они приезжали с большими узлами или дере­вянными чемоданами, а иногда без вещей. Их расселяли в соседних домах. Бабушка часто относила им одеяла, по­душки и разные вещи. В наш дом их не расселяли. В наш дом начали расселять академические семьи, прибывающие из Москвы.

Очень хорошо помню, что к нам поселили известного физика Леонида Александровича Кубецкого. Он прие­хал с женой, тетей Надей и грудным ре­бенком. Ребенок кричал, его положили на кровать, распеленали, мальчик был весь красный и по голове у него полза­ли букашки. Бабушка ахнула, мне было очень интересно. Я впервые видела та­кого маленького ребенка. На керосинке нагрели воды, бабушка его купала, тетя Надя не умела. Затем его намазали ка­ким-то маслом, и он перестал кричать. Это было мое первое знакомство с но­выми людьми. Они жили у нас довольно долго. Именно Леонид Александрович ходил на заливные луга реки Казанки, собирал там дикий лук и ловил лягушек. Посередине комнаты стояла печка-буржуйка; эти печки топились дровами, на ней стояла чугунная сковородка большого диаметра, и на ней он жарил распластанных лягушек и угощал меня, говоря, что во Франции все едят лягу­шек. Бабушка запрещала мне их есть, но я «угощалась». Это было вкусно. Знаме­нитая сковородка у меня есть и сейчас, как память.

Потом поселилась некая тетя Дора. Мужа ее я не помню, а ее очень хоро­шо. У них было огромное количество вещей, какие-то узлы, вазы и вазочки. Она сидела поверх этой груды в ярком халате с изображением жар-птиц, ела из розеточки сгущенное молоко и апель­сины, и все время повторяла, что Ста­лину доложит, что ей не дали вывезти антикварную мебель, и он, Сталин, их накажет. Иногда и мне перепадала сгу­щенка, но чаще корки от апельсина. Дед злился, требовал, чтобы я не брала. Никого не хочу обидеть, но говорили, что тетя Дора жена начальника хозяй­ственной части академии. Они прожи­ли у нас недолго и переехали, как они сказали, в лучшие условия. А условия, действительно, были своеобразные. Естественно в квартире был один туалет, и утром из всех комнат выстраивалась живая очередь. Стояли друг за другом. У дам в руках были горшки с детскими испражнениями. Правом «без очереди» пользовалась только моя мама, когда ночевала дома, так как ей надо было на работу. Слив в туалете не работал, стоя­ло ведро. Это ведро выносилось с пятого этажа в отхожее место на улице. Но это никого не напрягало, вошло в привычку.

Я не помню, чтобы в квартире ссо­рились. Наоборот, вечером у деда в ка­бинете, а у нас осталось 2 комнаты, собирались ученые. Комната эта была библиотекой. На одной стене висел го­белен, на котором изображена была княжна Тараканова и граф Орлов, так мне говорили, и стоял диван. На этом диване в самом углу сидела я, а рядом кто-нибудь из великих. Помню Отто Юльевича Шмидта. Он был болен и жил не в нашем доме, а на так называемых Родионовских дачах. Они с дедом были оба члены Географического общества. От него я впервые услышала, что такое Солнце и Земля. В шутку потом говори­ли, что на этом знаменитом диване ро­дилась космогоническая теория Вселен­ной. Именно Отто Юльевич сказал мне, что я буду свидетелем, когда человек полетит на Луну. Один раз с Отто Юлье­вичем пришел М.В. Водопьянов, я это запомнила, потому что все говорили, что в фотографии на улице Ленина по­явился большой портрет Водопьянова. Портрет действительно там долго висел. Петр Леонидович Капица звал меня «ма­демуазель Гуля», что он сходу мог риф­мовать четверостишья, но ни одного я не помню, хотя говорил он их часто. Его раздражало, когда произносили его фамилию с ударением на первое «а». По этому поводу он как-то рассказал, что ему пришлось быть в каком-то посоль­стве, и он написал на визитке: «Послу и послице от Петра Капицы». Сына его, Андрея Петровича, я в Казани не помню.

Научных работников подкармли­вали, всех или не всех — не знаю. Им один или два раза в неделю давали обед по талонам. Обед полагался на самого ученого и иждивенцев. За обедом дол­жен был ходить сам глава, иждивен­цу не выдавали. И вот в назначенный день к пункту питания двигалась вся советская наука, они шли чинно и важ­но. Все были в шляпах, в руках трости и сумка-авоська, в которой этажеркой стояли кастрюльки. При встрече они приподнимали шляпы, делали мягкий поклон головой, перекидывались фра­зой о войне, здоровье супруги и обяза­тельно говорили мне, 6-7-летней девице, комплимент. После этого пути мы с дедом подходили к Дворцу труда, входили во двор. Там была вы­сокая деревянная дверь с вырезанным окном. За окном стояла тетя в фартуке, говорила всем: «Здравствуйте, профес­сор», долго смотрела талон, потом на­калывала его на высокий тонкий гвоздь и провозглашала меню. Например, «шти, котлетка с пурэ и компот из сухофрук­тов». «Пурэ» было картофельное или из гороха. Вместо компота иногда делали чай с двумя сосательными конфетами в фантиках или с сахарным песком. Для сахарного песка лежали заранее сделан­ные пакетики-фунтики из бумаги. Сахар клался туда особой мерной ложкой, обя­зательно делалось предупреждение: «Не потеряйте». Иждивенцам давали только суп и «пурэ». Но тетя была добрая и пле­скала мне лишний половник компота со словами: «Компотик для маленького животика». Получив это богатство, дед приподнимал шляпу, раскланивался, и мы медленно плыли домой, чтобы не расплескать и не потерять. Ничего вкус­нее этого супчика и «пурэ» я не ела по­том никогда в своей жизни.

Время шло, я росла и меня манила улица. И, видимо, держать меня дома в тепличных условиях было уже труд­но, и меня стали пускать гулять во двор. А там была совсем другая жизнь. Днем ребят практически не было. Мамы ра­ботали сутками, старшие ухаживали за стариками и младшими. Стирали, убира­ли, стояли в очереди за хлебом, таскали, где могли достать, дрова, меняли что-то на базаре и... воровали картошку, что­бы их всех накормить. Воровали маль­чишки, иногда их жестоко избивали, но ворованную картошку часто оставляли. К вечеру все собирались, рассказыва­ли о событиях дня и обязательно о во­йне. Страха перед войной не было, мы все твердо знали, что Сталин победит. Иногда старшие мальчики пропадали, обезумевшие взрослые бегали, искали их. А они убегали на фронт. Как прави­ло, их возвращали с поездов, они все это рассказывали и убегали опять. Вот с ними я жевала вар и серу, научилась к ужасу бабушки плевать далеко и смач­но, струйно через щель в двух передних зубах. У меня это лихо получалось. Улич­ные дети проходили жестокое и жесткое воспитание, я испытывала на себе уда­ры «под дых» и должна была молчать: партизанам было еще больнее, когда их пытали фрицы. Мы становились свиде­телями страшного горя, когда получали похоронку. Некоторые мамы и бабуш­ки плакали тихо, некоторые отчаянно кричали. Мы в этот день не дрались, не плевались, мы молча сидели. Сидели, смотрели в одну точку и молчали.

Иногда вдруг раздавался клич, что в центре города, на площади Свободы, бу­дут вешать предателей, шпионов и людей, которые делают начинку для пирожков из маленьких детей. И вот стар и млад бежал на площадь и ждал. Ждал долго и разочарованно расходился. Но на этой же пло­щади в Новый год ставили елку. Елка была огромная, пышная, с игрушками. Вокруг нее ходил милиционер.

В Новый год нам, детям, устраивали праздник. Мамам на работе давали би­лет в конкретный клуб. Моей маме да­вали в клуб Менжинского. Это забыть нельзя. Стояла елка, водили хоровод под руководством Деда Мороза и Снегу­рочки. Но самой интересной была ска­зочная комната. Комната была большая, на полу лежал ковер, и вход туда был только в носках, а валенки мы держали в руках. У стены стоял трон, на нем си­дела царица. У нее был плащ в звездах, на голове корона, которая привязыва­лась лентами под подбородком. В руках у нее была волшебная палочка, которую она держала указательным и большим пальцами, а три остальных были рас­ставлены веером. Мы сидели на полу, обняв свои валенки, и казалось, что рядом кот-ученый, Снежная королева и так далее. Она удивительно расска­зывала. Иногда она останавливалась, кончик волшебной палочки указывал на озорника, и она говорила: «Покинь­те залу». Дома я спрашивала, почему залу? Дед сказал, что так говорили при царе. Потом давали подарок, в котором были пряники, конфетки и мандарин — это были самые суровые годы войны.

Пришел 1944 год, мне исполнилось 8 лет, и я пошла в школу. Дети этого пе­риода начинали учиться с 8 лет. Класс был большой. Нас было более 40 человек. Школа была женской. В тот год произо­шло разделение школ на женские и муж­ские. Сидели мы за партами по три че­ловека, было неудобно. Учебников мало. Букварь на барахолке можно было выменять на буханку хлеба, что очень дорого. Тетради было достать трудно. Дед собирал в доме чистую бумагу, пусть исписанную с одной стороны, и линовал чистую сторону в клетку, линейку и на­клонную линейку. Было холодно зимой, сидели за партами одетыми и в перчат­ках с отрезанными пальчиками. У нас была классная дама. Звали ее Мария Александровна. Она была «из бывших», ходила в черном костюме с белой кру­жевной блузкой. Она ходила прямо, си­дела прямо, и была в ужасе от нашего некультурного поведения, так она счита­ла, и жаловалась, например, моей маме. В середине учебного дня нам приноси­ли поднос, и на нем были кусочки хлеба.

Мы получали свою пайку. Помню, как нас, первоклашек, выстраивали цепоч­кой от школы до склада с дровами и мы передавали поленья. У нас были выбра­ны санитарки. Когда мы входили в класс, они стояли у двери и проверяли чисто­ту рук, не должна была быть грязь под ногтями, и быстро перебирали волосы, искали вшей. Если обнаруживались вши, отправляли домой. У меня так случилось: голова намазывалась керосином, завязы­валась платком, было очень неприятно, потом голова мылась хозяйственным мы­лом. Никаких шампуней не было, а воло­сы у всех были длинные и густые. Ходили с косами, стрижки стали делать только в 10-м классе, да и то редко. А вот если санитары обнаруживали гниды, то они сами очень виртуозно давили их между двух ногтей. Это все было для нас обычно.

Мы ходили в госпитали, рассказыва­ли раненым стихи и пели. У меня нет ни голоса, ни слуха, но я пела. Потом ти­хонько присаживались в ногах постели раненого и говорили: «Товарищ боец Красной армии, давайте я что-нибудь сделаю для вас». Товарищи бойцы на­чинали плакать, совать дочкам вкус­ненькое из своей еды, мы отказывались, и всем было неловко.

Война шла к концу, это было всем ясно. Пришел 1945 год. 9 мая я тоже помню. По нашей улице, по ее середи­не, бежал мужчина в кальсонах, завязки болтались в разные стороны, и он просто кричал. Кричал без слов. Пришла Победа.

Жизнь менялась стремительно. Были сброшены с окон все черные занавески, на улицах кричали громкоговорите­ли. Стали возвращаться мужчины. Они были в военной форме. У малого коли­чества вернулись отцы, у некоторых появились новые папы, иногда надолго, иногда нет. Появились комиссионки. В них продавались трофейные товары и старые из сундуков. Мамы преобража­лись: они красили губы яркой помадой морковного цвета, брови выводились крутой дугой, а ресницы задирались вверх специальной машинкой. Платья стали яркие, легкие, на ногах были ту­фельки на венском каблуке и носочки, на голове кок из волос, шляпка-менингитка, а на шее, о-о-о, на шее были лисы, черно-бурые или рыжие, с одного плеча свисала голова, с другого — хвост, и кру­гом болтались лапы. Все так, как в тро­фейных фильмах. Фильмы крутили во всех кино, перед сеансом играли орке­стры, и певицы в длинных платьях пели. Билеты достать было трудно. Работали театры, они работали и в войну, билеты тоже было не достать.

В нашу девичью жизнь вошли нов­шества. В комиссионках появились кар­тинки для наклейки в альбомы и сами альбомы. Картинки были в виде цветов, ангелочков, вазочек, выпуклые, яркие — чудо. И мы начали писать друг другу в альбомы послания и приклеивать эти картинки. Такой альбом у меня сохра­нился. О посвящениях судите сами:

«Ты точно роза полевая,

Амур, испанской красоты,

Шалунья Северного края,

Амур и Роза — это ты».

И далее, например,

«От Светы с приветом,

Жду ответа».

Нам нравилось, мы были в восторге. Нет, не думайте, что мы были девочки, лишенные хорошего вкуса, нам просто хотелось, чтобы нам говорили красивые, таинственные слова, дарили подарки. У многих не было отцов. Посмотрите, как сейчас маленькие девочки кокетни­чают с отцами, головка вправо — влево, а отцы млеют. Мы были тоже девочки, но мы были лишены мужской, отцов­ской ласки и вырастали пацанками, равными, не равноправными, а имен­но равными мальчикам. Наше женское обаяние не умело проявиться, мы были скованы в своем женском желании, а ви­ной в этом была война. Война во многом задушила в нас женщин.

А сейчас позвольте привести одно из самых горьких моих воспоминаний. Относится оно к войне, но событие про­изошло уже после войны. В Казани стро­ился театр Оперы и балета. Начали стро­ить его до войны, в войну, естественно, все было приостановлено. А вот после войны на стройке работали пленные, го­ворят, это были румыны и немцы. Как уж они там строили, не знаю, но сер­добольная Казань их подкармливала. И вот моя бабушка со мной отправилась на это подкармливание. Мы подошли к дощатому забору, я прекрасно и сейчас помню это место, раздвинули дощечки забора, и бабушка дала мне кусок хлеба. От стены отделилась фигура, я и сейчас уверена, что он был одет во все чер­ное. Он спокойно и медленно подошел к забору. Я ждала его, протягивая хлеб. Он подошел, наши взгляды встретились, я помню его светлые глаза и волосы. Он пристально смотрел на меня. А потом плюнул мне в лицо, медленно повернул­ся и медленно ушел. Для него война не кончилась, а мы с бабушкой хотели жить без войны.

Об авторе.

Оксана Сергеевна Зима родилась в Казани 25 июня 1936 года. В 1954 году окончила женскую школу № 15. В 1959 году окончила Казанский Государственный университет специальность — физик. С 1959 по 2008 год работала в Казанском химико­-технологическом институте, старшим научным сотрудником. С 1986 года — экскурсовод по Казани и Республике Татарстан.

Оксана Зима

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"