Письма русского путешественника по Италии

Очерк

Развалины Помпеи свидетельствуют, что, несмотря на неутомимые розыскания ученых, в продолжение почти столетия деятельно совершаемые, древность предлагает еще обширное поле для нового наблюдателя. Разумеется, нигде она столько не завлекает ум как здесь: да, здесь только изучение древних, мертвое и бук­венное, одушевляется жизнью. Сокровища Помпеи находятся в руках почтенных Неаполитанских ученых; но, кажется, им недостает той многосторонности, того критицизма, ко­торый, как светоч в руках Винкельмана и Лессинга, осветил темную Историю искусства так, что уже перестали бродить в ней ощупью. Нельзя не благоговеть перед теми мучени­ками науки, которые с благородным самоотвержением собирают крошки ее материалов для полноты целого; но нельзя не сознаться, что один только гений дает жизнь сим материалам, одушевляет целое. Блаженна память работников, ограничивших все поприще жизни и действий одним пиластром храма Св. Петра, но был ли бы сей храм без идеи Микель Анжело?

Я уже намекнул вам в первом письме моем о Помпее, что открытие оной преимущественно ознакомит нас с частною жизнью древних так, как галлереи Ватиканская и Флорентийская ознакомили с их искусством. Му­зей Неаполитанский, эта богатая выставка изделий Римской ремесленности и промышленности, еще ожидает своего Винкельмана. Он еще до сих пор не только не разобран критически, но и не описан, потому что не ежегодно, а ежедневно умножаются его материалы.

Прогулявшись по этому Музею, вы можете населить все пустые домы Помпеи всякою житей­скою утварью. Целая галлерея фресков познако­мит вас с образом живописи древних. Вот все уборы дамские: кольца, серьги, ожерелья, запястья, цепи, из коих большая часть найдена на жене Диомеда. Вы удивитесь вкусу и щегольству, и за­метите странное сходство золотой цепи с ны­нешними цепями Венецианок. Далее камеи от­личной работы; чашки, чашечки для процеживания, филограммовой работы самой тонкой и могу­щей сделать честь новому мастеру; драгоценное собрание разной стеклянной посуды, как то: рюмки, стаканы, штофы (в роде наших с руч­ками), лакриматории, стекла зеленого и других цветов; разные игрушки хрустальные; в иных сосудах до сих пор хранится жидкость; пол­ный туалет дамской со всеми мелкими и подробными орудиями утонченной моды от медного зеркала до каких-то длинных палочек неизвестного употребления; подошвы веревочные; сетки для рыбной и птичьей ловли; треножник для жертвоприношений весьма изящной формы, мно­жество медной посуды [1]; походный стул предводителей войска; весы с изображением Веспасиана в роде наших безменов; монеты разных времен, разного вещества и разной ценности; лампады, большие канделябры в форме дерева, на сучьях коего висят лампочки; посуда для согревания воды, очень похожая на самовар Русской; походная кухня весьма догадливого изобретения; хирургические инструменты; краска (ма­териалы для Истории кисти древних); какая-то медная доска с медным языком, которым мож­но ударять в нее и производить большой звук (это орудие найдено на перекрестке улицы; оно, по догадкам, употреблялось по причине тесноты их в предупреждение встречи двух эки­пажей; привратники домов обязаны были, завидя экипаж, ударять в оное орудие; но это сказание Чичероне, верить которому должно с осторожностью); билеты в театр из слоновой кости в виде дощечек и в виде голубков [2]; амфоры; бесконечное множество разных орудий, необходимых в жизни, и проч. и проч. Какой-нибудь последователь Галля может исследовать череп Помпейской гражданки, мнимой жены Диомеда, и определить ее способности, даже про­должить свои исследования над черепами других Помпейцев, коих скелеты беспрестанно откры­ваются. С безотчетным изумлением взглянете вы на целый хлеб, формою похожий на круглые пироги нашего Педотти, с именем хлебника вокруг, на тесто, муку, яицы, мыло, куски белья, разного рода фрукты, особенно на оливки, чу­десно сохраненные в закупоренном сосуде [3], вино окаменелое, румяны и проч. Вспомнив, что всему этому 1750 лет, вы невольно придете в сомнение, не поверите честности копателей, или в минуту более поэтическую подумаете, что Везувий нарушил уставы природы, что на земле более гниения, чем под землею, что в ее недрах не смерть, а прочность.

Словом, Музей Неаполитанской представляет все материалы, нужные для того, чтобы писать роман древний с подробностями Валтера-Скотта, если б самая жизнь древних своими стихиями угодна была этому роду сочинений.

Ничто так не убедит в известной мы­сли, что общественная жизнь у древних преимуществовала над частною, совершенно в противность нашему образу жизни, как прогулка по Помпее. Я дал вам уже заметить, и те­перь еще припоминаю, что все здания общественные, окружающие форум, и даже бани, несо­размерно отличаются обширностью, вкусом украшений, перед частными домами[iv] [4]. Несмотря на то, что роскошь уже, по-видимому, стала сильно вкрадываться в сии последние, но форма прежней жизни не могла предложить ей больших пределов, – и эта роскошь красила и убирала одни тесные комнатки. Словом, при некоторых изменениях, главная форма все осталась та же. Должно думать, что не только в Помпее, но и в самом Риме сначала [5] отношение было од­но и то же, хотя размер вообще и больше. К сожалению, в Риме не уцелело ни одного частного здания; но это самое уж не доказывает ли их малости и непрочности? Невольно подумаешь, что сказали бы древние Римляне, если бы, вышед из могил своих с памятью минувшего, с воспоминанием о тесных домах своих, взглянули бы на сии колоссальные чертоги, на исполинские дворцы [6], называемые именами их неизвестных потомков? У них голова бы закружилась от этой высоты недосягаемой; они, привыкши к простору, задохлись бы в тесных и темных коридорах (так можно назвать переулки Рим­ские, сдавленные громадами зданий); или удивились бы, как расплодилось и переродилось племя Це­зарей в их некогда свободном граде [7]!..

Писателей древних, Ватикан, Флорентинские музеи, Roma recchia, Помпею, Геркуланум, и все, что сохранила нам древность, все долж­но собрать воедино уму, желающему оживишь ее ликперед собою. Но, несмотря на все это, несмотря на догадки самые остроумные, все останется для него много загадочного, если он не обратит внимания на настоящие формы жиз­ни Италианской, и особенно в простом народе.

Помню, на границе Рима и Неаполя, в Террачине, я видел, что древние колонны храма Юпитерова поддерживают своды Христианской Церкви. Обширная зала (picanoteca) бань Диоклетиановых в Риме превращена Микель Анжелом в великолепную Церковь Maria-degli Angeli. Колонны Траянова и Антонинова подпирают статуи Св. Апостолов Петра и Павла. Внутренность Колизея, некогда бывшая поприщем мучения для Христиан, превращена в калвер, представляющий страдания Христовы. Бронзовая статуя Юпитера, найденная в каком-то храме Языческом, удостоилась быть изображением Святого Апостола Петра, и теперь в его храме служит предметом народного богопочитания: ее нога, к которой обыкновенно прикладываются богомольцы, в продолжение многих веков так была истерта прикосновениями лобзающих уст, что уже изгладились следы пальцев. Это стран­ное преображение Юпитера в Св. Петра, символов язычества в Христианские, вы часто ви­дите в Италии. Оно повторяется всюду. Неред­ко стену новейшего дома поддерживает древняя колонна или памятник; нередко между домов возвышается старинная гробница или часть преж­ней стены, увитая плющом и травою; нередко, ходя по мостовой, вы встречаете камень с над­писью S.Р.К. (Senatus populusque Romanus). Так и в настоящей жизни Италианской, несмотря на перемену в главных ее формах, поражает вас еще резкий остаток древнего. Здесь следуют доказательства, взятые как из важных, так из мелочных предметов. Bсе оне, боль­шею частию, убеждают в давно известной мысли, что, несмотря на духовную природу человека, климат имеет решительное и постоянное на нее влияние так, что обычаи, в течение веков сохраняющиеся и устоявшие против всего и даже против религии, не иначе могут объясниться, как сим влиянием. Вот почему великий Винкельман в своей истории искусства всегда начинает наблюдением климата у всех народов. У нас, кажется, до сих пор мало принимали в расчет это влияние, при рассмотрении свойств характера Русского. Ничто так не ставит на эту точку, как путешествие [8].

Где, кроме Италии и особенно южной, най­дете вы такую шумную, кипящую жизнь на улицах! Тут портной стегает штуку, сапожник тачает сапоги, старушка прядет шерсть, молодица шьет манишку для своего amico, или плетет шляпку соломенную, секретарь пишет письмо деловое и любовное, поваришка варит макарони или жарит каштаны или подпекает пирожки, мальчишки дерутся, валяются, марают улицу. Преимущественно Неаполь оживлен этими сценами: там жизнь южная на высшей степени, хотя и в отвратительной форме по особым причинам. Подъезжая к нему под вечер, я без удивления не мог смотреть на ули­цы окружных городков, полные народом, как будто в праздник, но нечистых, неопрятных, полунагих. Иные из сих городов около Неаполя похожи на вертепы разбойников, иные на пожарные пепелища. Террасы, заменяющие кровли домов, кажут, как будто вовсе нет их; народ высыпал на улицы и живет около разложенных огней, как будто в домах нет ему места, кой-где ужинают семьи под навесом ветвей. В самом Неаполе несколько тысяч Лаззарони не имеют себе приюта и живут à la lettre sub dio. Когда в 2 или 3 часа пополудни идете по Толедо, то видите, как они у домов, утомив­шись от работы, и на гран [9] наевшись на улице же готовых макарони, лежат в своих огромных корзинах и спят в разных плас­тических положениях. Утром мальчишки Лаззарончики затолкают вас на Толедо: кто с устрицами, кто с разными frutti di mare, кто с рыбой, кто с пряниками, с фруктами, с разными национальными кушаньями. Все кричит, шумит, содомит. Равновесно навьюченные ослы (по простому наречию чучи) заслоняют вам дорогу. Вот безотвязный нищий, полунагой, с лицом непристойно обезображенным, в упрек непопечительной полиции, пристанет к вам пешим или, задыхаясь, бежит за вашей ко­ляской, делая разные жесты [10] и крича пискливым голосом: moro di fame, due giorni non ha mansiato, date mi qualche cosa [11]! – Вечером всякий день Толедо так бывает полна народом, что яблоку упасть негде, словом, вся ули­ца превращается в тесную подвижную массу пестрого народа. Такая жизнь причиняет большую нечистоту на улицах, и особенно в Неа­поле. Около первого гулянья Неапольского, villa Reale, у берега моря, где лавры, плакучие ивы и все роскошные деревья Италии осеняют храмы Тасса и Виргилия, – не можете пройти по тротуару, не подвергая ваших чистых ног ежеминутно опасности. Запах лимонных деревьев сливается с запахом весьма неприятным…

***

Нигде так не постигнете пластической Анатомии тела человеческого, как в Неаполе! Там в народе нагота как будто не считает­ся неприличием; там невольно убедишься, что человек изобрел одежду не по благородному инстинкту стыда, а по нужде. Видя часто полунагих или мокрых лаззарони, почти нагих хлебников, легко объяснить начала Пластики на юге, и изобретение мокрых одежд ваятелями.

Заметите приятное доверие к климату, ког­да, идучи мимо купеческих лавок, увидите, как богатые шелковые ткани, шали, платки, сукна, изящно драпируют входы и окна лавок. Особенно сии украшения пленяют в тесных улицах мрачной Флоренции, известной своими шелковыми изделиями.

Идете мимо мастерской, двери настежь рас­творены; видите все, что делается в этой комнате, которая служит более спальней хо­зяину и его работникам, нежели жильем. Это объясняет назначение маленьких домиков Пом­пеи, состоящих из одной тесной комнатки, без окон, с широким выходом на улицу.

Вот Пульчинелло поставил среди площади или улицы свой походной театр и дребезжащим криком сзывает любопытный народ – охотника до публичных зрелищ. Вот сцена в роде Велизария: слепой старик, сопровождае­мый девушкою, становится на перекрестке; он играет на скрыпке, она на гитаре, и оба поют сцену прекрасным, но приятным голосом. Иезуит воздвигает амвон у дома и перед образом Мадонны или распятием читает проповедь, в которой объясняет, что если богатые palazzi вельмож Римских блестят златом и роскошью, каков же должен быть рай – palazzo Божий? – Простой поселянин перед изображением Христа рассказывает стихотворно Его страсти. Мастеровой оставил работу, старушка свою пряжу, все собрались и слушают или поучение Иезуита, или остроты Пуль­чинеллы [12], или дуэт нищих. В Неаполе, на берегу моря, собирается несколько лаззарони около Импровизатора, который им говорит стихи или переводит на Неаполитанское наречие Ариоста: лаззарони приемлют живейшее участие во всех похождениях описываемого героя, и часто непристойно бранят судьбу, когда она мешает его подвигам.

В Октябре месяце, на празднике винограда, кружками собираются поселяне, и поселянки пля­шут под ладный стук тамбурина; но вечером с факелами ходят торжественно по улицам и мажут иногда лица встречных соком винограда.

Видя всю эту открытую жизнь народа Италианского, вы можете оживить пустынные ули­цы Помпеи.

Жителю юга душно в затворах комнаты: он, любовник своей верной природы, живет в ее объятиях, под благодетельным влиянием вечно-светлых и голубых ее взоров. Конечно, в Неаполе, при недостатках устройства об­щественного, эта жизнь бывает причиною многих картин отвратительных, несносных для путешественника, потому что народ выносит наружу одну непристойную нищету и невеже­ственное бесстыдство; но во Флоренции, оду­шевленной довольством и промышленностью, эта пестрая жизнь веселит взоры странника. – Так и всегда при всех отношениях, сохранится сие влияние климата, которым объясняется теснота домов Помпеи и публичная жизнь древних.

Вот еще несколько развалин из этой жиз­ни, вошедших в новое здание Италии. Страсть к общественным зрелищам, проистекающая из первой же причины, удивительно сильна в здешнем народе. Он принимает в них та­кое же драматическое, живое участие, как древле в делах форума. Духовное правительство Рима весьма замысловато наполнило год множеством праздников, состоящих большею частью из процессий, которые занимают беспокойный дух народа, всегда склонный к необузданной вольности, всегда легко раздражаемый. В Неаполе до сих пор совершается чудо Св. Ианнуария, патрона сего города, победителя Везувия [13]: в церкви, построенной в его имя, хранится отверделая кровь его, которая ежегодно в праздник сего Святого распускается и приемлет перво­бытный вид жидкости. Толпы поселянок, убранных нарядно, теснятся в церкви, кричат, вопля­ми вызывают Святого на чудо; если ж он долго медлит, приходят в отчаяние, поносят его; по совершениитого, всев восторге. Нынешний год Патрон Неаполитанский очень замешкался, и, говорят, что причиною этого был отъезд Короля в Испанию… – В Риме редкую неделю нет процессий или освещений: некоторые из них уч­реждены с большим вкусом, известнейшими Художниками. Так напр. Микель Анжело устроил иллюминацию креста в храме Св. Петра, уже давно запрещенную Папами по поводу неприличных сцен, там происшедших: он же сочинил освещение часовни Папы Павла III (capella Paulina). Знаменитейшая из сих процессий есть corpus Domini, когда Папа, на коленях перед Св. Причастием, несется рядом Кардиналов под пышным балдахином. – Царю Рима пред­шествует постная его братия из всех монас­тырей Римских, сытные Аббаты, Прелаты, Кардиналы; за смиренным Пастырем церкви следует его двор, пестрые Швейцары-телохранители в готическо-арлекинской одежде и во­оруженное войско. Иллюминация храма Св. Петра есть chef-d’oevre всех иллюминаций. Фейерверки (fochetti) Римские удивительны по местному по­ложению. Крепость Св. Ангела, мещущая тыся­чи огней над водами Тибра, и освещающая рассыпными ракетами купол Св. Петра, есть зрелище неподражаемое. Народ страстно влюблен в него, и если чуть заметит неудачу в исполнении, то свистками выражает свое него­дование.

Особенно надобно видеть сей народ в живописном круглом амфитеатре Корейском, за кровавою травлею быков (giostra). Нынешний Папа хотел непременно уничтожить, и, только склонившись на усильные просьбы Государственного Секретаря Кардинала Албани, позволил сие зрелище. Быки травятся собаками; раздраженное животное так и бросает рогами кровожадных врагов своих; безотвязный пес, усталый, изнеможенный, с пеной и кровью у рта, после многих метаний, не смеет подойти к зверю, упершему в землю рога, и только лает издали; народ, рукоплескавший быку, освистывает робкого пса; но вот явился новый герой, погнался за победителем, так и вер­тится у его рыла, достал ухо, схватил, стиснул его зубами, повис на нем и замер... бык остановился и застонал. Народ в вос­торге кричит и рукоплещет. Здесь-то вы узнаете в нем потомка кровожадных посетите­лей Колизея.

Чувства вольности, мщения, ревности еще знакомы и теперешним Италианцам и перелиты в них с кровью отцов. Несмотря на мудрые установления правительства, Италия не свободна еще от бандитов. Где чаще сверкали кинжалы, как не в Италии? Искры их и теперь еще не исчезли. Нередко слышите о гибели какого-нибудь нового Вертера или жертвы ревности. В пример дикого Отеллизма, вот анекдот, случившийся в доме Лукиана Бонапарте: у его ребенка была кормилица, прекрасная собою; Лукиан, за верную услугу, подарил ей серги; муж, узнав это, возымел подозрение; товари­щи заметили в нем уныние и не могли развеселить его; однажды, во время обеда, он вызвал из-за стола жену свою; она и прежде часто хо­дила к нему, но на этот раз долго не возвращалась, стали искать ее, нигде не находят; идут на квартиру мужа, дверь заперта; ломают ее и что ж там? Жена и муж мертвы ле­жат в крови; возле кинжал; на столе запис­ка: так да погибнут все неверные жены!

Но в этих грубых чувствах, которые, однако, будучи облагорожены просвещением и направлены к цели полезной, могут развиться в подвигах высоких, связывается одно чув­ство великое, оживляющее все страницы Рим­ской Истории, – чувство самоотвержения, с тою разницей, что идея отечества заменена идеею Религии. Есть в Риме такие Христианки – мат­роны, которые на алтаре Христовом с таким же восторгом закалают чувства материнские, как матроны языческие закалали их на жертвенник отечества. Самоотвержение дохо­дит до фанатизма. Несмотря на всю стро­гость женских католических монастырей, вы часто встречаете 17-ти летних девушек, которые в первой поре весны, украшенные всеми дарами природы и фортуны, с восторгом срывают с себя цветы и бриллианты, заменяя их тяжким венцом невест Христовых, и под черным покрывалом преждевременно иссушают розы младости [14].

Вникая более и более в подробности жизни Римской и вообще Неаполитанской, вы убедитесь, что климатные стихии все еще присущи в этом народе, угрожающем будущим векам сильным извержением. Солнце не изменило почве Италии, некогда пылавшей волканом и огненным человечеством, а теперь мещущей одни слабые искры.

Так и формы Религии, Литература, Поэзия, искусство, как и жизнь, представят нам множество колонн и разных украшений древних, послуживших к сооружению нового Италианского мира [15]. Вот почему, если хотим обратить путешествие в учение классическое, должно, как мне кажется, начинать его с Италии, ибо она крепким узлом связала цепь древней Истории с новейшею. Италия объясняет все символы нового Европейского мiра, без нее для нас непонятные. Италия есть корень всего великого разнообразного древа Европы, которое, с множеством прививков готических, простерло свои цветущие ветви до льдов нашего Севера.

Ш.

* Московский Вестник. 1830 № 5. С. 77 – 88; № 6. С. 193 – 201. Подпись: Ш.

Письмо 4.

Римский Карнавал в 1830.

Помните ли вы, друзья мои, рассказ мой о первых впечатлениях Рима? Он предстал мне важным, угрюмым, неприветливым старцем, который одну только мысль повторяет беспрестанно – строгую мысль о смерти. Не удивитесь ли вы, когда я вам скажу, что за этим стариком водятся страшные проказы, что он шалит и веселится до безумия, как пылкий, неосторожный юноша? – Все эти пороки Рима открыл мне шумный карнавал.

Не буду вам до малейшей подробности опи­сывать этого праздника, столь известного из многих описаний, и рассказанного так исправно сладострастным певцом Римских Элегий, ко­торый светлую эпоху любви праздновал в Риме. Сообщу вам одно общее его впечатление, некоторые статистические известия, и доставлю случай заметить черты характера народного, который преимущественно обнаруживается в общественных зрелищах.

По уверению всех старожилов здешних, Римский карнавал весьма много утратил от своего прежнего блеска. Прежде, в это время, не встречалось почти ни одного лица на Корсо, – все маски; ныне напротив: маски ста­ли редки; а все видишь лица. Обычаю прежнему более верен простой народ, который всегда, в этом отношении, отличается постоянством перед прочими сословиями. Прежде богатые и знатные фамилии Рима, известнейшие художники сочиняли живые картины, которые в огромных ландо, нарочно для сего приготовленных, про­гуливались по Корсо. Предание говорит до сих пор о смерти Сократа, об Олимпе, где блистали все красавицы Рима, и Канова расточил свое воображение, о Сатире, написанной на сей Олимп поэтом Джирарде, о стихах в честь красавицы, изображавшей Прозерпину:

Si nel inferno ci fosse uт tal viso,

Linferno diverebbe paradiso.

Все проходит. Замечательно, что в Риме искореняются все древние обычаи. К празднику Рождества Христова уже не тратят денег на приготовление восковых картин, которые изо­бражали рождение Спасителя и учреждались ху­дожниками на балконах домов и в церквах. В день Крещения не пугает детей, и в овощных лавках не дарит их сластями страшилищная Вехана. Главная причина таких изменений есть бедность, доводящая народ до крайности. Не смотря на сие, однако, он верен своему весе­лому, свободному характеру и на Карнавале забывает свое горе.

По-прежнему, в субботу перед неделей Кар­навала, в два часа пополудни, раздается звон Капитолийского колокола, и Рим, скинув личину строгой важности, превращается в безумного, кипящего повесу-юношу.

Перед все-ожиданным звуком в зале Капитолия совершается старинный обряд [16]: Сенатору Римскому [17] старшины Жидов приносят подать и читают род клятвенной присяги. Прежде в обычае было, что Сенатор давал толчка главному старшине, и Жиды вместо лошадей бегали по Корсо: ныне толчок делается одним знаком, а Жиды, заменив себя конями, до сих пор платят за это подать [18]. По совершении обряда Сенатор и его свита, пред­шествуемые отрядом войсковых музыкантов и драгунов с пестрыми знаменами, сходит с лестницы Капитолия и в золоченых каретах совершают торжественное шествие по Корсо.

Лишь только в два часа ударит колокол, нетерпеливые маски высыпают из домов, как пчелы из ульев. Во всех улицах, переулках, на площадях, пульчинелли, пальясы, арлекины, адвокаты, графы, графини и разные костюмы. Все возрасты от ребенка до старика маскиру­ются. Все торопится на гульбище. Весь Корсо усеян песком, окна и балконы завешаны материями, тротуары уставлены стульями, на площадях помосты для зрителей, переулки ограж­дены солдатами. Вдоль всей улицы от площади Народной (piazza del popolo) до Венециянской (pi­azza di Venezia) тянется непрерывная двойная цепь экипажей, заложенных парами (четверней здесь не знают), не блестящих, но полных веселым народом, маскированным, костюмированным, или в обыкновенном нещегольском наряде, которого не допускают самые обычаи неопрятного праздника. В каждом экипаже кор­зины с букетами и конфектами разного рода [19]. На иных кучера одеты в женское платье или Пьеро, или в Арлекина с колпаком и погремуш­ками. Вот коляска, наполненная серыми парика­ми! Вот другая с Весталками. Вот компания Арлекинов! Вот все действующие лица Оперы Карраджио! Вот большие дроги, убранные гир­ляндами, с толпою матросов, палящих всюду градом муки и мела! Вот отчаянные забияки, в блузах или в гадких сюртуках с засучен­ными рукавами, в забралах, с несколькими пу­дами конфект, дерзко выезжают на ратное по­прище! Вот целая семья – и дети в разных нарядах: пальясами, гусарами, Греками, с полным удовольствием, бессильными ручонками кидают конфекты в знакомых и незнакомых!

Вот красавица укрывает в глубокое ландо и лицо и шляпку от боевого ливня и, вытерпев приятную пытку, с торжественною улыбкою под­нимает из него букет, и взором, слегка кинутым, награждает любезного цветометателя!

Посреди улицы, промеж карет и в прочих промежутках, медленно движется тесная толпа народа. Сквозь нее мимо экипажей шмыгают, суетятся, бегают, хохочут, дерут­ся, кричат, пищат безумные маски. Тут Поэт рассказывает стихами свои несчастия, муж ревнует жену и жалуется на cavaliere servente, Диоген с фонарем ищет человека, доктор предписывает лекарства, Француз хва­лится Парижем на дурном Французском языке, кривляется пальяс, мущина в платье женском кокетничает смешно и глупо, слон из хобо­та сыплет конфекты, медведь пристает к каретам, кот, ходя на двух ногах, ласкает лапами проходящих; пьяница шатается с бу­тылкой, кормилица носится с моськой, укутан­ной вместо дитяти, фокусник объявляет о пускании шара, рыцарь гуляет с своей дамой, пульчинелло тащит развалившуюся куклу т.е. мертвый карнавал [20], другой ест макароны, третий у него их крадет, Коломбины бегают с Арлекинами, около них Пьеро, как белые призраки, все фарсы Италианские в лицах, ду­ры ножницами отрезывают пуговицы у мущин и хохочут, безумные бьют народ лопатками [21], Графы и Графини (Contee Contesse) в платьях прошлого столетия любезничают, Турки и Греки в щегольских костюмах расхаживают с трубками, толпы домино в курносых атласных масках и проч. и проч. Со всех сторон слышны голоса: luoghi! luoghi! (места! места!). Со всех сторон суетливые разнощики кричат: confetti! confetti! С балконов сы­плются confetti градом. Встретились два знакомые экипажа, началась пальба с обеих сторон, кидают прямо в лицо друг другу, – и мука и мел веют по воздуху. Ратоборцы все запачканы с головы до ног: не в обычаях бонтона быть опрятным на карнавале. Красави­цам, особам интересным, бросают букеты и confetti хорошие; в прочих градом мела, несмотря ни на блондовые шляпки, ни на щеголь­ской костюм, который еще более раздражает кидающих.

Это гулянье, киданье, беганье продолжает­ся от 2-х до 5-ти часов. Внезапно на трех площадях: Венецианской, Колоние и Народной раз­даются первые выстрелы (mortaletti), предвещающие конец катанья и конный бег. Борьба и безумие раздражаются предвестием близкого конца наслаждению. Раздались вторые – и кареты очищают Корсо. Тогда толпа пешеходцев по­крывает всю улицу – и маскам полная воля бе­ситься; но наслаждение длится недолго. От площади Народной до Венецианской проезжает конница в знак близкого бега и возвращается оттоль вскачь. Народ теснится к тротуарам, и улица очищается, но все еще не совсем. Сол­даты, расставленные вдоль всего Корсо, принуждены ружьями удвигать неосторожную толпу к стенам домов и, удвинувши, насильно вы­мести остальных пульчинелли и арлекинов с Корсо, усеянного песком и дрянными конфектами, ибо хорошие, упадшие случайно наземь, не ускользнули от зоркого внимания жадных бирбачони (повес).

Вот, кажется, улица уж совсем очисти­лась... нет еще... Какая-нибудь бешеная маска перебегает на другую сторону, несмотря на угрозы стражи, и на то, что того и гляди промчатся кони. Нетерпеливые зрители высовываются из рядов и смотрят жадно на народную площадь: не несутся ли желанные бегуны? Солдаты поминутно уравнивают при­кладами подвижные строи народа, всегда готового сорваться с узды, всегда буйного и забывчивого в веселии. Ходить и прыгать нет во­ли: давай кричать! Пробежит ли собака вдоль чистого Корсо: свистанье, чарканье, рукоплескания оглушают бедное животное, которое с стыдом прокрадывается в тесные ряды народа. Любопытно в сию минуту быть на Народной площади, против самой перспективы Корсо, у обелиска, отколе пускаются лошади: это назы­вается la mossa (спуск). Здесь любопытно ви­деть, как мало-помалу очищается далекая, жи­вая перспектива высокой улицы, уставленная с обеих сторон народом, и как приводят буйных неудержимых коней на ристалище. Сие зрелище послужило предметом для кисти Гораса Верне. Его картина в Париже.

Вот возвратилась конница. По данному зна­ку, являются расписанные, украшенные золотом, легкие бегуны, к бокам коих привязаны колючие крылья, понуждающие их к бегу... Не успели поставить их вровень перед верев­кой, не успели опустить оной, как они, не отягченные седоками, сорвавшись с рук, и потря­сая жгучими крылами, помчались по Корсу до площади Венецианской... Вместе с ними с той же быстротою проносится вдоль всей улицы гул восхищенного народа... Бегущих впереди встречают рукоплесканиями, отставших свистом... У конца площади Венецианской холст, повешенный в ширину улицы, служит пре­градою неукротимому бегу... Удальцы хватают коней на лету или за хвосты, или за колючие крылья – и кони вмиг смиряются. Хозяевам победителей после осмидневного ристания раздаются разные награды, из коих большая про­стирается до 80 пиастров (400 рублей).

Это веселие продолжается в течение 8 дней, т.е. до середы на первой неделе Поста, выключая двух воскресений и пятниц, и пос­тепенно возрастает от простой забавы до безумной шалости. В первый день только накрапают конфекты, и маски кой-где видны. В последний сыплются оне ливнем, маски сходят с ума, и всех обуявает какое-то пьяное веселие. Во вторник после бега, когда наступит ночь, зажигаются Моколетти. Весь народ, экипажный и пеший, со свечами в руках, тушит друг у друга. Вдоль всего Корсо, от центра гулянья – дворца Русполи, средоточия всех интриг, всего безумия и веселия, по обеим сторонам разли­вается живой, бегучий огонь по окнам, балконам и улице. С высших этажей на низшие опускают на струнах платки, чтобы тушит свечи своих антиподов. Дамы с тою же целью выскакивают из экипажей; мущины бросаются в экипажи; с балконов шестами машут на зажженные рычаги в колясках, до которых низким пешим достать трудно; употребляют все утонченнейшие способы тушения, и при всяком успехе свист, гам, хохот и крики: senza moccolo! срамят потухшую коляску. Зрелище неподражаемое!.. Но в восемь часов, мгновен­но, весь Карнавал потухает, – и мрак и тишина снова воцаряются по Корсо... Вме­сто реки огня, бедно горят немногие фонари... А бешеный, запачканный воском, полусожженный народ торопится в Festino допировать последние часы, чтобы не отдать их даром жадному посту, уже грозящему своею роковою, унылой полночью.

Прошел и Festino; не более как в час очистился огромный театр, вмещавший тысячи шумного народа... Все успокоилось; все ужинает семейно, встречая строгий пост... и заутра Рим снова отрезвился, снова восприял свою прежнюю важность, и веселья, как будто, не бывало! Ни один след об нем не напо­мнит: так незаметен сей переход от буй­ства к покою. Народ покорно идет в хра­мы, – и священники, означая пеплом сожженных костей человеческих крест на челах, отягченных парами вчерашнего веселия, грозно повторяют: Memento homo, quia pulvis es et in pulverem reverteris. (Помни человек, что ты прах и в прах возвратишься).

Веселие искренно; радость и вино открывают душу; праздники обличают характер на­рода.

Нет, как мне кажется, ни одного народного торжества, которое содержало бы в себе такую жизнь, такие стихии драматические, как Римский карнавал. Ездить, ходить, созерцать на гулянье, не довольно для пылких Италианцев; им надо кидаться конфектами. Мало с зажжен­ными светильниками гулять по Корсу: надо тушить их друг у друга. Везде борьба, везде дра­ма, действие рук. Верно Италианская пословица: giochi dei mani-giochi dei villani – есть соллецизм и неверный перевод с Французского: jeu de mains – jeu de vilains, ибо villano значит мужик, а не негодяй. – На наших гульбищах доволь­ствуются одним созерцанием: смотреть на блеск экипажей, увидеть наряженную красавицу, зевать на народ, встречать знакомых – вот удовольствие. Здесь мало видеть красавицу, – надо закидать ее цветами; мало поговорить с приятелем, – надо забросать его мелом и вы­пачкать.

Нигде нет такой свободы, непринужден­ности, такого устранения всех церемонных приличий света, как на карнавале Римском. Все сословия уравниваются веселием, и все вместе. Вы имеете право кидать конфекты во всякого, даже незнакомого; в вас кидают люди из простого народа – и глупо бы было обидеться. Всеобщий свист наказал бы вашу гордость. Едете на гулянье в самом дурном платье, ибо хорошего жаль марать мелом, или в самом уродливом костюме, – и никто вас не осудит. Станьте за каретой, сядьте с кучером, на­тыкайте дюжину маленьких детей на всех уг­лах раскинутого ландо, – никто не усмехнет­ся: все это в обыкновенном порядке вещей. Никто не отличается ни экипажем, ни конями, ни платьем, – а оригинальностью костюма мож­но заслужить всеобщие рукоплескания. Всюду совершенное отсутствие этой строгой чинности, охлаждающей всякое веселие. Все дурачатся пуб­лично, в глазах всего народа, без ложного стыда. Бедный веселится точно так же, как и бо­гатый, ибо у последнего отняты даже средства к тому, чтобы похвалиться перед неимущим. Полиция весьма мало вступается в дела веселя­щихся. Несмотря на такую вольность, не видно ни пьянства, ни непристойных драк. Весьма за­мечательно, что иностранцы, приезжающие в гости к Римлянам принять участие в их празд­нике, и не умеющие применяться к обычаям на­рода чуждого, попадаются в неприятности. Французы и Англичане, кидая конфектами в проезжающих, до того забываются, что невинную шалость Италианцев превращают во вред, – и от их невежливости вспухли губы у некоторых красавиц. Два Француза из-за конфект вышли на дуэль. Один из наших соотечественников вздумал похвастаться Азиатскою роскошью и бросать медные деньги в народ – и за то был освистан [22]. Народ кричал ему: коль уж бросать деньги, – так бросай сереб­ряные. Один Англичанин ударил солдата, ко­торый едва не проколол его штыком ружья. Так школьники, выпущенные из школы на бал к Иогелю, забываются и проказят до безумия, считая шалость всюду позволенною, вне их пансиона.

Разумеется, праздник, заключающий в себе столько драматических стихий, должен вести и к драматическим развязкам. Не проходило почти ни одного дня без неприятного случая. Раз конница проехала через женщину, но не­счастная осталась жива. Лошадь кинулась в толпу народа и ранила человека. Слышно было об трех убийствах, из которых одно всего ужа­снее: жена зарезала мужа за то, что он ходил с другою. Все сии убийства, как и большая часть совершаемых в Италии, причиняются ревностью [23]. Карнавал, поприще интриг, разумеется, более раздражает сей губительный, врожденный яд в сынах сладострастного юга. К тому же вспомним, что игра льва опаснее игр зайца.

Карнавал весьма не нравится Римскому Пра­вительству, которое всегда в раздоре с народом. Несмотря на то, оно не может его уни­чтожить. Кроме того, что таких праздников требует характер Италианской, – Карнавал, привлекая иностранцев, оживляет Рим торгов­лею. Одни confetti могут прокормить немалое число черни. Посему Правительство насильно уступает народу Карнавал, как необходимый, полезный грех; но зато уж и очищает его процессиями. Оно, кажется, позволяет своей буйной пастве в течение восьми дней отбеситься за целый год с тем, чтобы после беспечнее и легче управлять ею. Жрецы алтарей не престают однако убеждать жителей в том, что этот праздник не благоугоден Богу, и, если случится во время оного дурная погода, то в своих речах выставляют ее свидетельством явного негодования Божия. Некоторые благород­ные фамилии чуждаются сих забав, и ма­тери семейств затворяют своих дочерей дома. Постные старички, ищущие спасения, уезжают в окрестности Рима в гости к монахам. Народ, несмотря на поучения, веселится без умолку и в самый сильный дождь, как то было ныне в четверг, под зонтиком бежит в костюме на свое милое гульбище. Несмотря на дождь настоящий, ливень мела и муки сыпался также быстро и часто. Странно было видеть кучи зонтиков, двигавшихся вдоль Корсо под небом, неприятно ненастным.

Судя по тому, что в Римском карнавале ни мало не участвует духовное Правительство Рима, что ему не предшествует ни один обряд религии, что сей праздник совершенно выходит из-под ее ведомства, – ясно, что происхождение его должно быть языческое, и что Рим­ский карнавал есть одна из блестящих развалин древней жизни, как пантеон, Колизей, гроб­ница Метеллы, но развалина, украшенная многи­ми подробностями новейшими [24].

***

P.S. Кроме гулянья по Корсо, во время Кар­навала бывает много других удовольствий. Глав­ное из них Festino или публичный маскарад в театре Alibert, как и все маскарады вообще, но оживленный вольностью. Здесь соединяются все сословия; не различают классов в удоволь­ствии. Кто платит, тот и веселится. Бога­тые в утешение могут иметь ложу, что го­раздо удобнее; но и это дешево.

Кроме двух обществ музыкальных, о которых я говорил в прошедшем письме, в Риме существуют еще два драматические обще­ства, также соперничествующие между собою, как и первые: члены одного называются Filodramatici, другого по скромности Imperiti. Сии обще­ства состоят из авторов и аматеров игры обоего пола. В продолжение Карнавала оне дают несколько представлений публичных, в коих принимают участие и дамы Римские, из любви к искусству чуждающиеся ложного стыда. Есть между сими актерами таланты удивительные. На сих представлениях я гораздо более понял образ игры Итальянской, нежели на настоящем театре Римском. Играли несколько переводных пиэс с Французского; но замечательнейшей была трагедия Уголино, молодого Поэта Стербани, о котором я говорил в прошедшем письме. Это не трагедия, а лучше сказать, несколько сцен трагических, разбитых на 3 действия. В пер­вом между тремя лицами решается судьба Уголино. Второе действие есть лучшее. Мне каза­лось до сих пор невозможным представить на сцене смерть голодом; Автор Уголино убедил меня в противном. Уловка, достойная таланта! Он представляет Уголино в темнице; уж прошел день, как не приносят ему пищи; меньшие дети его за сценою; к нему приходит сын Ансельм. Их свидание, сон отца, его предчув­ствия, – все это очень трогательно. Наконец, слышат они стук у дверей; Ансельм обрадо­вался, и думает, что несут им хлеба; старик подходит к двери, и в отверстие видит, что ее забивают… Вопль отчаяния разрывает душу... Старик просит у неба молнии раско­вать его темницу; молодость сына ужасается такой просьбы… Отец говорит: «Поди, воз­вести братьям, что меня нет в живых; мо­жет быть, горе добьет их и сократит мучения», – и падает в отчаянии на солому. Занавес опускается. Кажется, все бы кончено, слава Автору за новую мысль! Нет, он в третий раз открывает сцену и показывает смерть Ансельма и отца. Тут, при поднятии занавеса, чего вам остается ожидать, если не ужасного зрелища, как Уголино пожирает солому, на ко­торую упал он? Третье действие, разумеется, нелепо и состоит в одной пустой декламации. В новой трагедии, направленной к историче­скому, действительному, физическое страдание изображать невозможно. Это предоставим иде­альной древней Трагедии, – творцу Филоктета и потерянного, к сожалению, Лаокоона. В роли Уголино я удивился искусству Актера: имя его Casciani. Жаль, что он не родился в этом звании. Это гений; к тому же он и страстно влюб­лен в свое искусство. Довольно и то сказать, что он все третье действие, естественно не­ возможное, силою игры показал возможным, несмешным, не отвратительно ужасным. Ансельма играла одна дама с большим чувством: все бы­ло оживлено душою полуденною. Прочие актеры, явившиеся только в I-м действии, очень интересны были своими физиогномиями и костюмом. В одном из них я думал видеть живой портрет того столетия. Непременно должна воскреснуть драма в Италии, среди народа столько к ней способного, столькими стихиями для нее владеющего, – и воскреснуть в блеске новом. Наши внуки доживут до такого счастья. Здесь природа и физиогномия все те же, как были при Ромуле: какое же должно быть очарование видеть воскрес­ших Римлян на сцене!

Декламация Италианцев, несмотря на то, что их трагедия также стоит на котурне классическом, имеет гораздо более простоты, чем Французская и Немецкая. Как мне видно было из игры Уголина и Ансельма, у них обы­чай в рассказе живописать жестом каждое сло­во. Смотря на игру их, я, казалось, отгадывал в ней обычай древних, может быть, со­хранившийся по преданию ли, по чудной ли способ­ности народов южных к Мимике [25].

Способ играть комедию также совершенно оригинален. В нем нет ни грации, ни ловко­сти Французской; но господствует необыкно­венная живость. Cest un feu roulant. Актеры так скоро перебрасываются словами, что никакой суффлер, кажется, не поспел бы за ними. Вся­кое ощущение тотчас выражается во взоре и в чертах лица. Актеры не умеют держаться; актрисы одеваются без вкуса; женские голоса в разговоре очень грубы и не приятны; но душа полуденная так оживляет представление, что все эти недостатки прощаешь. Я видел одну комедию Джирарде: Gli amanti disgustati, (Разочарован­ные любовники), разыгранную аматерами пре­красно. Странно, что весь интерес на женщинах, а женщин нет на сцене: интрига ведена замысловато. Я напрасно сказал в прошедшем письме, что в Италии теперь нет Автора комического. Джирарде имеет талант. Ему при­надлежит интрига Водевиля: Учитель и Ученик, который у нас был переделан с Французского, а Французом похищен из оригинальной комедии Джирарде: L’ajo nel imbarazzo (le Prеcepteur dans lembarazas).

К числу важных новостей Карнавала при­надлежит следующая. Зрители театра Тординони разделились на 2 партии: на Фавеллистов за Примадонну Фавелли и Экерлинестов за Контральто Экерлин. Последняя партия, к которой принадлежит и Маэстро музыки, сочинивший для Экерлин арию выхода (обида Примадонне) превозмогла, – и гордая Фавелли раз была осви­стана. Но в последний день карнавала помири­лись обе партии, и Примадонна была осыпана бу­кетами: вечером в Festino обе соперницы сиде­ли в одной ложе, как Венера с Юноною на Олимпе, и теперь разъезжают в одной карете. Ферлотти, Примадонна Ваиле отличались в Матильде с большим успехом, а теперь Джентили в Корадине. Бедная Анти между тем прогуливала свою тоску по Корсо.

Главное известие великого Поста есть самое скоромное: Папа позволил указом простому на­роду есть скоромное, выключая известных дней, по причине всеобщей нищеты, лишающей возмож­ности исполнять даже обеты Христианские.

Ш.

(Издатель, желая поскорее сообщить свежее известие о Р. Карнавале, напечатал это 4 письмо прежде 3-го, которое поместится в след. №).

* Московский Вестник. 1830. № 8. С. 361 – 381. Подпись: Ш.

О выставке художественных произве­дений в Риме.

(Рим – 10 Апреля Н. С. 1830)

Теперь внимание всего Рима обращено на вы­ставку современных произведений искусства образовательного, которая предлагается зрителям в месте самом достойном – в Капитолии. – Приятно видеть, как художники всех народов Европейских состязуются здесь резцом и кистью. Эта выставка, богатая прекрасными творениями Живописи и Ваяния, служит лучшим доказательством, что искусство есть безвыход­ный и коренной житель Италии. Сколько ни по­сылает оно колоний в иные страны Европы, но все столица его здесь под небом светлым, в родине мрамора, под солнцем благоприятным живому, одушевленному колориту. Сверх своей родины у каждого артиста есть общая родина – Италия. Как ни выхваляют Немцы своего Албрехта Дюрера, Французы – Вуэ и Лесюёра, основателей собственной Французской школы, – Европа не престает с мыслью о живописи сливать имя Рафаеля. Пуссень принадлежит школе Римской, и в отечестве своем не был постиг­нут. Ландшафты Клавдия Лорреня живописуют нам природу Италианскую. Французы думают законодательствовать в Словесности, но в ис­кусствах бьют челом Риму. Людовик XIV от­правляет колонию в столицу изящного – и не столько Давиду, сколько Академии Парижской в Риме, Франция обязана лучшими артистами и произведениями. Но какой народ не платит этой дани? – Рим наполнен художниками всех наций, которые в своих успешных произведениях показывают, что они изучали природу и искусство Италианское. В их картинах не най­дете ни Германской, ни Британской, ни Русской природы: колорит все тот же, снятый под солнцем Италии. Заметите оригинальность во Французском, но эта оригинальность состоит в одной бледности, безжизненности, – а что значит оригинальность, когда она есть недостаток? В кисти Гораса Верне, также Фран­цуза, найдете более жизни, более души, какое-то борение прежнего колорита с новым и иног­да счастливую победу. Что ж из этого следует? – Талант отвергает дурное отече­ственное, и, чувством поняв изящное, ищет его в иноземном.

Но пройдем по свежей галлерее и остановим внимание на замечательнейших картинах.

Прежде всего является отделение живописи Ис­торической. Здесь отличаются Горас Верне и Шнец, оба Французы. В самой первой ком­нате остановлены взоры ваши двумя картинами последнего, Недужный и Потоп. Предмет пер­вой: семья поселян Римских приносит молит­вы за больного перед целительным образом Бо­гоматери. Картина группирована, так сказать, в длину, а не в глубину, не перспективою, а барельефом. Этот оборот, удачно, хотя и про­тив правил искусства, выбран живописцем. Об­раз Богоматери на правом от зрителя конце картины. Мальчик держит перед нею свечку, бросающую луч на лик Утешительницы. Пили­грим коленопреклоненный пал на налой и, за­крыв глаза, читает молитвы. За ним стару­ха, без слез, но с полным чувством уве­ренности и надежды устремляет молящие взоры к пристанищу. За нею молодая девушка плачет горько. – За нею посредине рыдающая мать возле больного одною рукою поддерживает его, другую протягивает к Божией Матери. Не­дужный в лихорадке, в каком-то судорожном напряжении; зубы его видны, глаза закрылись от страдания, он не в силах и молиться. За ним старик в спокойном и здоровом умилении. Вдали за решеткой виден слепец, опирающийся на костыль. Фигура прекрасная; возле него дети с цветами. – Вглядевшись в картину, невольно скажете: какая природа! как понятно говорит глазу живописец. Как живо, от души текут эти слезы. Как заметны все морщины, все жилки этой старухи! Какие Италианские лица! – Вот и другая картина: Потоп. Она состоит из четырех фигур: мущина пожилой несет ветхую старуху, мать свою; ноги его до половины в воде. Между тем прекрасная, статная женщина, с лицом полуденным, одушевленным, выразительным, выступает на берег, одною рукою ведя мальчика, а другою поддерживая на голове корзинку с ребенком. Она обернулась, – увидев мать, мужа, ее несущего; видит, что все потеряно в губительной влаге – и слезы крупно выступили из очей, уже покрасневших, уже плакавших. Вы снова повторите те же восклицания; смотря на старуху, рассматривая все ее жилы, замечая усилие несущего и несомой; но безмолвно, с удивлением, с восторгом взгля­нете на образ женщины, одушевленный кистью таланта неотъемлемого. Но чем же вы недоволь­ны в этих картинах? – Это живое, самое близкое подражание природе! Так, но зачем же мне ходить на выставку? – Пойду в церковь Maria della Consolazione и если не ныне, то завтра, увижу такую же сцену, те же лица, ту же одеж­ду. Взгляните на них: это живые портреты. Лицо старика я право где-то видел. Этот не­дужный страдает лихорадкой так естественно, что мне жаль его. Но картина не должна напо­минать о больнице; мне не нужны жилы этой старухи, а главное выражение лица умиленного. С большим удовольствием остановлю взоры на слепце, вдали стоящем, в котором неприятные подробности не развлекают чувства тронутого,... но снова возвращаюсь к стат­ной Италианке и, любуясь ею, мирю неуго­монную критику с талантом художника. Далее – Иудифь, Гораса Верне. Художник, избрав предмет старый, изобрел новое положение. Он первый представил Иудифь, перед совершением подвига. Олоферн, с лицом упоенным и улыбающимся, более похожий на Са­тира своею длинною и острою бородою и выражением лица, чем на тирана сладострастного, простирает руки к тому пустому возглавию, с которого уже встала Иудифь, и правою рукою уже занесла наточенную саблю, а левою засучивает рукав. Темно, но сверху пробивается луч солн­ца на главу спокойной жертвы, а лицо героини покрыто резкою, даже слишком, тенью. Богатая парча падает с ее колен и ложа: перси увиты легкими тканями. Прекрасное положение! Как хо­роша эта обнаженная рука, освобождающая свою соучастницу от оков одежды! Как видна в этом лице Иудеянка, чтоб не сказать прозаиче­ски Жидовка! Как растрепаны ее волосы, перевитые жемчужною нитью! Но невольно спро­сишь: ужели женщина может быть так холод­на в минуту такого сладострастного убийства? Зачем эти серые глаза так стеклянны? Если все тело сковано твердостью, – пусть бы хотя в них безмолвно и безопасно выразилась душа пылающая! – Вот еще большая картина также Француза Орселя: Обретение младенца Моисея. Эта картина холодного изобретения, не оживленная ни каким действием, отличается однако но­востью костюма. Видно, что художник наблюдал все памятники древнего Египта и не толь­ко мысленно воскресил костюм Египетский, но и нашел в нем формы изящные, достойные живописи. В этом отношении картина сия весь­ма замечательна. Но, к сожалению, в этот бога­тый и верный костюм, стоивший такого труда лю­бознательному артисту, облечены все Француз­ские физиогномии. Смотришь на эту картину, как на Трагедию, в которой под верной, списанной с истории или природы, одеждой являются лица, однообразно намалеванные белилами и румянами. Самую-то картину можно назвать сценой из Трагедии. Французская школа вообще грешит тем, что не умеет отличать театрального от живописного. Всякое искусство имеет свою стихию. Французы этого никогда не постигали, Пуссень, ими не признанный, изобразил, как вытягивают внутренность одного мученика. Этой картине удивляемся мы в галлерее Ватикана. Скажут, предмет отвратительный, но тут поле живописцу: Гений умеет скрасть неприятное в самом явлении, но зато показал чудную силу кисти, так именно напряглись все мускулы и члены страдальца. Ему помог даже в этом его темный колорит, которого яркость была бы здесь неуместна и очевидностью испортила бы ощущение. – Что годится в Драму, не годит­ся в Живопись. Люди сошлись, говорят, рассуждают, кричат, спорят, что тут живописного? В простой площадной драке более жи­вописи: тут есть, где показать знание Анатомии, смелость очерков, живое действие мускулов и проч. Истинный живописец предпочтет чело­века чихающего пристойно говорящему. Ему надо выражение физиогномии, телодвижения... но это заведет нас далеко. Вот и много действия в этой картине, изображающей смерть Вителлия, Кеси (Quеcy) Француза. – Человека давят веревкой, бьют батогами, мальчик дерется с воином о деньгах... Много драки и давки, а дурно, отвратительно... нельзя несколько минут сряду пробыть перед картиною: таким ужасом неприятным она вас наполняет! В две крайности впадают Французы: или в те­атральное или в слишком естественное, не­пристойную наготу природы. Из портретов замечательны особенно два портрета Папы Пия VIII, один Гораса Верне, о котором я уже имел случай сказать вам, а другой Римлянина Каваллери. Вот целая семья портретов, Поде­сти из Анконы: эти лица должны быть похожи; так оне характерны. Но что ж из этого: оне мне не родные, не знакомые, оне – не исто­рические лица; нет ни одной физиогномии замечательной; художник  дал им одно сходство; еще чего-то не достает, чего-то, собственно принадлежащего искусству, чтобы остановить внимание наблюдателя. – Портрет Торвалдсена, Магнуса из Пруссии: разительное сходство и кисть одушевленная! Замечательны портреты Англичанина Алкинса какою-то нежною, север­ною белизною, искусно снятою с красавиц Британии. Хороша златовласая Англичанка Геддеса; девушка с карими глазами Каневари Генуэзца. Но две Поселянки Римские, знаменитая Албанская Виттория и черноглазая девушка из Риччии, оживленные кистью Гораса Верне, превосходят все. Я уже говорил о них. Смотря на колорит полуденных красавиц, поймешь смугло румяный колорит Мадонны Рафаэля; постигаешь, что и в Живописи, как и в Поэзии, есть национальность. – Кроме двух помянутых картин Швеца, находим множество маленьких tableau de genre: лучшие из них принадлежат Римля­нину Фиорони; особенно хорош его импровизатор в гостиннице: кисть национальная! Мило пла­чет Неаполитанка на развалинах после землетрясения и возле нее играет малютка на картах Швейцарца Роберта.

Эффектом света отличается сцена в Капуцинском кладбище, изображающая известный анекдот об гвозде Француза Буаришёза. Хо­роши сцены из собирания винограда, Англичанина Саверна. Замечательна лошадка Басина, художника Русского, бегущая от своего хозяина, пораженного громом, и кабан в борьбе со пса­ми, Римлянина Валлати. В Пейзаже отличается Прусак Катель; его вид с Камаидулов в Неаполе необыкновенно эффектен, как в таком маленьком пространстве выразить так живо это неизмеримое отдаление, в котором леса кажутся травою. Как хорошо это море, утреннее, полосатое, эта богатая, бархатная зе­лень! Еще нельзя не упомянуть о виде озера Неми, Александра Терлинка, Голландца, и Mari­na di lapri, Томинга Датчанина. В последнем скалы и море живо напоминают природу Неапо­ля. – Еще грех не сказать о цветах Прусака Зенфа, искусною кистью похищенных из лучшего, свежего букета Италианской Флоры. Но всего пересчитать нельзя. Все единогласно го­ворят, что Рим давно не видал такой бога­той выставки. Надо сказать вам, что ею обя­заны мы Римскому обществу артистов и люби­телей, составленному из всех наций под почетным председательством Короля Баварского и действительным Князя Santa-croce. Все художники вольны выставлять картины для продажи и просто, за небольшую плату. Те, которые не продадутся, после будут розыграны в ло­терею, сумма коей должна быть равна цене всех картин, не проданных. Учреждение прекрасное и полезное! Ими довольны все художники Рима. Желательно бы только, чтоб в членах этого общества было более беспристрастия. Русский художник Бруни, о успехах коего мы уже говорили, хотел выставить свою упоенную Вакхан­ку с Амуром, которая по сознанию многих знатоков колоритом и грацией кисти убила бы все прочие картины выставки и похитила бы первую пальму в славу Русского. Сам Председатель Обще­ства так пленился ею, что сочинил в честь оной два стиха Италиянские, которые художник невзначай нашел у своего произведения. Кардинал, начальник Капитолия, по внушению одного из Членов, Графа Шревзбури, известного богача, ради поста не допустил ее, тогда как им же допущена вся нагая Нимфа, статуя Англичани­на Виатта, которая сначала для соблюдения приличий беспристрастия была завешана, а после открыта. Но после этого надо бы во весь пост закрывать Трибуну Флоренции, где сверх Венеры Медицейской лежат две нагие Венеры Тициановы. Вакханка же Бруни представлена в половину, и в ней нагота украшена пристойностью и изяществом искусства. Такое тартюфство не позволи­тельно. Зачем же в великую пятницу настежь растворять весь нагой Ватикан? Не явная ли интрига? Не явное ли пристрастие?

Смотря на все эти картины, невольно заме­тишь в современной Живописи направление к национальному. Все tableau degenre! От идеальности удаляются. Все лица как будто портреты! Везде стараются соблюсти костюм, физиогномию на­родную: оставшаяся идеальность Французская по­ходит более на бездушие. Живопись не увлекается ли за Поэзиею? Нельзя не сознаться, что та­кое направление вредно для идеальных образовательных искусств; но оно может быть по­лезно в другом отношении. Авось дождемся и мы национальных живописцев; авось какой-нибудь Русский художник увековечит кистью физиогномию Русскую, откроет гением живописные стихии народа, а у нас ли их нет? – Кремль в лунную зимнюю ночь, румяная кисть нашей зимы, голубые очи, кудрявые от инея деревья, цвет Волги, ее бурлаки, извивы Оки, Русский сарафан, наши кулачные бои: все это ожи­дает будущего живописца! Поэзия уже начала свое: Музыка и Живопись за нею последуют, – и стих Пушкина «как дева Русская свежа в пыли снегов» – олицетворится кистью.

Да я и забыл про Ваяние. Замечательнее всего Барельеф Теперани из Каррары, ученика Торвалдсена, изображающий мучение Эвдора Хрис­тианина. Раб выпускает на него из клетки тигра, с усилием поднимая решетку: несчаст­ный стоит, взирая на небо и обняв свою под­ругу: резец сильный и жаркий! – Из произведений собственного Ваяния превосходят прочие: Пастушок, играющий на флейте, Прусака, Воль­фа, СтрелокРенье, Англичанина. Хороша Нимфа Виатта и Английская собачка Готта, отличающаяся нежностью резца. По этим произведениям видно, что Канова и Торвалдсен восстановили истинный вкус Ваяния – и резец снова угадал свое назначение. В ряду сих произведе­ний так странно видеть старую женщину, ко­торая сидя играет на гитаре и поет!! Анахронизм, в роде Беринни, какого-то Англича­нина. – Так как цензура выставки лишила нас, может быть, многих произведений, то я пове­ду вас по частным мастерским, или студиям.

* Московский Вестник. 1830. № 11. С. 262 – 273.

[1] Все железо, найденное в Помпее, съела ржавчина, а дерево превратилось в уголь.

[2] Последние билеты были для входа в верхний ярус, по-нашему раёк; замечательно, что у нынешних Италианцев раёк называется piccionara от piccione, pigeon, голубь.

[3] Когда оливки сии были найдены, их представили Королю Неаполитанскому. Он взял одну из них и скушал половину, отдавши другую своей супру­ге; некоторые и теперь сохраняются сосуде, из которого вытянут воздух. Это будут вечные оливки.

[4] Верхние этажи, конечно, существовали, по уверению известных Археологов, и по следам лестниц; но невероятно, чтоб они были большие.

[5] Впоследствии, когда роскошь увеличилась, стали строить домы превысокие о многих этажах. Нибби говорит, что Августом издан указ не строить домов выше меры определенной.

[6] В Риме все домы называются Palazzo; слово casa, в собственном значении, существует только в лексиконе сельском и в наречиях дома, домой (a casa). Кто поживет в том граде дворцов, тот невольно приучит глаза к великости зданий и не будет удивляться; но после, вероятно, все города покажутся ему карликами.

[7] Поучительно бы было написать рассуждение о раз­личии древних республик от республик среднего века, целью коего предположить не столько сие раз­личие, сколько объяснение первых; ибо сравнением, примером, дело более объясняется. У нас смешиваются сии формы. По моему мнению, форма древних республик нигде уже не встречается в новейшей Истории. В сем-то отношении весьма важна и по­учительна История Флоренции Макиавеля. Мысль о преимуществе блага общественного перед частным теряется в Истории средних веков. В Истории Флоренции борьба народа с дворянством разрешилась в борьбе Аристократии, а Аристократия перешла при Медицисах в единодержавие. – История Швейцарии, по-видимому, составляет исключение; но это явление более физическое, нежели историческое. Свобода Швейцарцев прикована к горам. Вспомните мысль Гердера о горах, вспомните дух Шотландцев горных, и История Швейцарии объяснится из причин физических.

[8] И особенно путешествие по Италии, представля­ющей резкую противоположность с нашим климатом. Вот некоторые черты оной: здесь все возможные предосторожности против жара; у нас против холода; – здесь jalousie, которые происходят, вероятно, не от ревности мужей, до сих пор в условиях свадебных допускающих право жен своих на чичизбеев, а от причины физической; – у нас двойные окна; – здесь полы каменные, на зиму застилаемые коврами (впрочем, тут причина и недостаток  дерева), огромные кровати; у нас полы деревянные, кровати небольшие; – здесь перины, набитые соломой из маиса; у нас пуховые; – здесь всюду фонтаны в домах; у нас в домах печи; – здесь по улицам продают лимонад; у нас сбитень; – сама природа догадалась оделить нас виноградом и наделить хлебом и мясом, ибо наше вино, как я думаю, более согревает, чем виноградное. От этих противоположностей проистекает, что нигде нельзя ощущать тако­го холода, как здесь в стране тепла, за неимением печей, которые заменяются каминами и жаров­нями. У нас жар должен бы быть ощутительнее, если б человек вообще не был склонен более к перенесению жара, нежели холода. Италианцы любят холод, мы любим жар, по общему обычаю человечества любить то, чегоБог не дал.

[9] Неаполитанская монета.

[10] Язык жестов в большом употреблении у Неаполитанцев. Так простой народ часто разговаривает между собою за ленью, сказать слово. Нищие обыкновенно прикладывают пальцы к губам, по­казывая этим, что есть хочется, а потом рукою бьют о карман, говоря тем, что пуст. Балет, по-видимому, здесь имел свое начало.

[11] Нищих вообще много в Италии, по причине бедности, народонаселения и лени; но Неаполь кишит ими. Там нищета безобразная и бесстыдная. Кажется, первое слово матерей младенцам: date mi qualche cosa. На Искио всякий малютка твердит вам это слово. Но вот различие двух соседственных наций, видное на нищих: Неаполитанец низко просит милостыни, лжет, пищит, гримасничает, кувыркается; Римлянин благородно скажет: Sig­nor, date mi un baiocho, per lamor di Dio. – Non ho baiochi, mie caro, – вы ему отвечаете. – Date mi un mezzo paolo. – Non ho mezzi paoli. – Date mi un paolo. – Non ho paolo. – Date mi un Scudo. – Non ho niente. – Нищий уйдет от вас, пробормотав: accidenti a voi. (Для объяснения: baiocho – 5 коп., paolo – 50 коп., Scudo – 5 руб.; – accidenti a voi (брань Римская) – accidents à vous).

[12] Судя по некоторым картинам Помпеи и вазам Этрусским, Пульчинелло, вероятно, участвовал в древних Римских fabulae Atellanae.

[13] Св. Ианнуарий перстом остановил извержение Везувия, угрожавшее Неаполю разрушением, и на этом месте воздвигнута ему статуя с простер­тою рукою на Везувий.

[14] Это причиняется и тем, что в Риме воспитание молодых девушек вверено, большею частью, жен­ским монастырям.

[15] Некоторые мелкие замечания подтверждают сию мысль. Напр., в домах и особенно в монастырях четвероугольные дворы, в роде портиков, с фонтанами посредине, очень напоминают портики древних и весьма схожи с Помпейскими; фор­ма кровель в Помпее объясняется террасами, заменяющими кровли в Неаполе. Простой народ носит в холод широкие шинели и правую полу оной закидывает на левое плечо свое, как Римлянин тогу. Поселяне и рабочие носят куртки, но, летом от жара скидая их, набрасывают на плечо: понятно, каким образом варвар Севера, пришед с снегов в жаркую Италию и увидев Римлянина в тоге, сбросил свою тесную куртку и, повесив ее вместо тоги, освободил тем скованную грудь свою.

[16] Происхождение этого обряда мне не известно, но я постараюсь об нем разведать.

[17] В Риме от блестящего древнего Сената осталась только одна развалина, один бессменный Сенатор.

[18] Замечательна еще подать, прежде платившаяся Жидами за позволение ходить не в ворота Титовы, а в особенную калитку, которая для них нарочно была сделана. Несмотря на презрение к Жидам, они весьма важный народ в Риме, ибо в их руках вся Римская торговля. Им отделен особый квартал, называемый ghetto.

[19] Сражаются не хорошими, а дурными конфектами, которых есть нельзя. Это шарики, похожие на град, из мела и муки. Их покупают по 20 коп. фунт.

[20] Это бывает в последний день.

[21] Это напоминает древние Луперкалии.

[22] Свистом Римляне наказывают всех. Освистали Короля Неаполитанского за то, что он опоздал на иллюминацию храма Св. Петра и позволил дождю залить ее; освистывают и кучеров на карнавале, коль они дурно правят лошадьми; освистывают примадонн, собак, лошадей, неудавшийся фейерверк, джиостру и проч.

[23] В той стране, где ревность ужасна, допуска­ются кавальеры servente. Объясните эти противоречия.

[24] Никто из Антиквариев Италианских до сих пор не написал Исторического рассуждения об Карнавале. Я осведомлялся у одного ученого, – и он мне отвечал отрицательно.

[25] Я уж заметил в одном из писем, что мимика родилась в Италии, что в Неаполе говорят жестами, а в Сицилии глазами ведут целые разговоры.

Степан Шевырёв

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"