Дамаск и Константинополь. Сирия и Египет. Босфор и Дарданеллы. Названия этих земель, укутанных в зеленые покрывала пророка и освещаемые полумесяцем, отчего они стали столь близкими русскому человеку в те годы, когда перевалил во вторую свою часть просвещенный девятнадцатый век, когда Россия, волей Петра окунувшаяся в чан европейской культуры, вроде бы стала уже растворяться в нем, когда звенели мазурки и польки уже на просторах Сибири, а Петербург был неизменным пунктом маршрута странствий для малярийного британца. Изгнание Наполеона в прошлом, в прошлом и Ватерлоо, и триумф Священного Союза, словно забывшего, что христианин европейский отнюдь не тождественен христианину русскому, что вековая привычка глотать на мессе пресный хлебец из холеных пальцев респектабельного кюре развивает несколько иные чувства, нежели способна развить древняя Православная Литургия в сердцах причающихся Христовых Таинств.
И потому, окаменели, наверное, сердца Православных, когда вновь, словно в пору Крестовых походов, западные их собратья тесной сворой вступили в бойню на Черном море. Русскому человеку, в отличие от византийского предка по Риму, не пришлось выбирать, что же все-таки лучше - тюрбан султана или папская митра, потому что в Крымской кампании два этих головных убора непостижимым образом символизировала высокая медвежья шапка, по сию пору торчащая в Вестминстерской будке.
Сходство было достаточно очевидным и стало одним из горьких но верных напоминаний жителям Третьего Рима о судьбе Рима второго, падение которого, кстати, многим казалось карой небесной за участие в создании тоже, своего рода священного, союза, а именно - Флорентинской унии.
И на руинах ромейских колоний, у Тмутараканского камня и в карантинной бухте, там где чудесным образом соединились пределы великих империй, одна из которых пала, другой же не суждено было пасть никогда, произошло, наверное, четкое осмысление русскими своей преемственности, забытой в насильном бритье бород и пудрении париков. Именно после Крымской кампании в науке российской и в литературе, в живописи и в писании икон засверкали вновь яркими красками отблески Византии и Константинополя, где в стенах храмов, ставших мечетями, тихо молились другие наследники имперской славы. Бывшим подданным Византии, славянам, мечтающим обрести свободу, Россия приходит на помощь в единодушном и всенародном порыве, а возвратить Православным древний Константинополь опять помешает медвежья шапка. Оборванные несториане-айсоры обнимут в Персии казаков, впервые со времен второй империи увидав братьев о вере, и присоединяться к единой Церкви, по всей Руси вырастут широкие и массвные византийские храмы, а севастопольский артиллерист Толстой начнет писать переложения византийских легенд...
***
В 1887 году, в журнале "Исторический вестник" была опубликована повесть Н.С. Лескова "Скоморох Памфалон". В номер она была помещена без предисловий, однако в Институте русской литературы, известном более как "Пушкинский Дом", остались предварительные гранки журнала, в котором повесть, еще называемая "Боголюбезный скоморох" имеет авторское предисловие. В нем Лесков поминает некую "Флорентинскую легенду"в изложении Лей-Гента, вышедшую незадолго до того в одном из журналов, а также, с известной иронией, и Толстого.
"Из сравнений "Флорентинской легенды, пересказанной Лей-Гентом, с сюжетами легенд византийского происхождения, пересказываемых Толстым, - пишет Лесков, - у читателя сложился такой вывод, что самые сюжеты западных легенд гораздо разнообразнее, живее и нежнее сюжетов легенд византийских, которые однообразны, грубы и мужиковаты". Автор ставит свое задачей доказать превосходство византийских легенд над западными, и следует этой цели во всем. Даже носящее определенный латинский оттенок имя Корнилий, существующее в начальных вариантах, Лесков заменяет восточно-греческим Памфалоном. Взятая за основу "Флорентинская легенда в драматическом изложении Лей-Гента" наполняется совершенно иным смыслом и авторским пафосом. Душераздирующая история мнимо умершей жены, жестокосердного мужа и пылкого любовника дополняется неким скоморохом, который способствует не побегу жены от мужа, не убийству последнего в поединке, как в западном образце. Скоморох, отказавшись от спасения души своей, гибнущей, как ему кажется, в неправедном ремесле, отдает ниспосланные ему деньги, способные стать для него воротами в праведную жизнь, на выкуп из рабства несчастной Магны, помогая ей воссоединиться с семьею.
Сама легенда в устах скомороха становиться рассказом о его собственном нечестивом и грешном падении, рассказом о загубленнии своей души. Да и вся эта история уходит на второй план, на первый же выдвигаются горделивый самовольный столпник Ермий, в гордыне думающий на столпе о тщете своих усилий и беззаботный скоморох из Дамаска, явленный столпнику, как пример благости, записанный в книгу живых.
Определенный характер отношений Сирии и Византии, Антиохийской и Константинопольской патриархии предается Лесковым через образы этих героев.
Константинопольский иерарх, высокоученый Ермий, следует сирийской традиции столпничества, но следует ей по-своему, по-византийски и по столичному. Стоя на вершине древнего столпа, Ермий читает на память три миллиона стихов Оригена, рассуждает о том, "не будет ли вечность впусте?".
"Пусть утешает Ориген, что не мог же впасть в ошибку Творец, узрев, "яко все добро зело"... а Ермию все-таки кажется, что "весь мир лежит во зле". Более того, его окончательно берет "отчаяние, что вечность запустеет, потому что нет людей, достойных перейти в оную". И гордый константинопольский старец, как должное принимающий трогательную заботу о нем окружающих крестьян, тащиться по пустыне в Дамаск, который "по-тогдашнему в отношении чистоты нравственной был все равно что теперь сказать Париж или Вена", встретиться с сирийским скоморохом, увидеть, "лицедея, фокусника, который кривляется на площадях и потешает гуляк в домах, где пьют вино и предаются беспутствам". И этот сирийский скоморох оказывается большим праведником, нежели бывший "патрикий и епарх" из столицы империи.
Если Ермий скорбит о судьбах ближних, боготворя себя самого, по словам Лескова, "унижал и план и цель творения и себя почитал совершенейшим", то Памфалон, непрестанно корящий себя за беспутсво и грех, настолько любит других, что избивается за это медными прутьями. Медный обруч на голове дамасского скомороха сверкает на голове его ярче и ярче, пока, наконец, не сияет так, что у Ермия нету сил смотреть на него. Памфалон становится тем, кто может, махнув шутовскою епанчей, уничтожить "предел" Ермия - напачканное во весь небосклон "большими еврейскими литерами, словно углем и сажей... слово: "самомнение".
***
Другое "восточное", и, может быть, самое скандальное произведение Лескова - "Гора".
"Роман из египетской жизни" должен был увидеть свет в ноябрьском номере "Русской мысли" за 1888 г., однако редакция журнала, усмотрев самым абсурдным образом в одном из персонажей повести, а именно, в скрывшемся бегством египетском патриархе, черты чуть ли не портретного сходства с московским митрополитом Филартеом (Дроздовым) сочла необходимым отправить повесть, с соответствующими пояснениями, на духовную цензуру, а та, в свою очередь, наложила запрет на публикацию.
Этой версии придерживался сын Лескова в своей книге "Жизнь Николая Лескова". По мнению же самого автора, высказанного им в письме к Л.Н. Толстому, "Поп, которому давали читать, будто "открыл сходство между патриархом и Филаретом", после чего будто "Русская мысль" сама ахнула и отказалась печатать".
Тогда повесть носила название "Зенон златокузнец". Подобные истории уже случались с Лесковым, достаточно упомянуть широкий резонанс на издание романа "Некуда", в котором многие из высокопоставленных читателей увидали не аллюзии на реальные лица, а собственные, обезображенные, портреты. Немудрено, что цензура решила и впредь проверять труды Лескова на предмет подобных скандальных соответствий. Что и произошло с "Зеноном". Сам Лесков писал в письме А.С. Суворину, "Цензурное преследование мне досадило до немощи. Вы знаете, за что? Это все за две строки в "Некуда" назад тому 25 лет". И все же, после целого ряда досадных недоразумений и приключений, по истечении целого года, после опубликования немецкого перевода в немецком же издании, "Зенон" наконец появился в печати под заголовком "Гора".
Косвенно затронутый Лесковым в "Скоморохе..." вопрос закона и благодати достаточно ярко освещен на страницах "Горы". Носитель подлинно православного духа златокузнец Зенон, обученных христианству неким сирийцем, помещен автором в среду христиан иного толка, христиан Александрийской церкви, в которых Лесков, возможно, изобразил будущих коптов.
Действие повести разворачивается в языческом Египте, краю таком же святом, как и Сирия, и так же сокрывшим свои православные тайны в слабом мерцании полумесяца.
Сюжет, начинающийся с любовных интриг знатной особы языческого Египта, некой Нефоры, или Нефорис, решивший женить на себе талантливого златокузнеца Зенона, развивается до жестокой интриги египетского фарисея, который заставляет египетского властителя заставить христиан буквально выполнить то место Писания, где если "такой человек если скажет горе "сдвинься", то будто гора сдвинется с мета и броситься в воду". Зенон, избегая соблазна, выкалывает себе соблазняющий глаз. Он же спасает всех христиан Египта, в то время, как их епископ спасается бегством. Он же, в момент наибольшего драматического напряжения, просвещает Нефору, открывает ей глаза на христианское видение союза мужчины и женщины и та, впоследствии, становиться настоящей христианкой, праведницей и супругой Зенона.
Однако, помимо напряженного и драматической сюжета, глубокомысленного подтекста "Гору" выгодно отличает невероятная изобразительность. С ее страниц словно исходит живое дыхание Востока, и оно чувствуется во всем.
Если "Скоморох..." довольно скудно описывает окружающую действительность, то "Гора" словно наполнена полуденным египетским зноем, от которого падает в обморок Нефора. Золото и драгоценные камни сияют под лучами яркого солнца в мастерской кузнеца, стучит волшебным вишневым посохом древний жрец, сириец в красном одеянии ведет золотого мула, а сам Зенон катается по реке в лодке с клетчатым парусом.
Эта повесть напитана ароматом Востока, как никакая другая у Лескова и, несмотря на то, что в описываемые времена Египет не только не был завоеван арабами, но и само учение Пророка не было создано, словно волшебный дух сказаний "Тысячи и одной ночи" переселился в это произведение, сверкающее не только драгоценным золотом шатров, но и белой накидкой странника, и изможденным телом нищего и даже лоснящимся крокодилом.
***
Как уже говорилось выше, Зенона обучил христианству некий сириец. Некий сириец же стал одним из главнх героев другой "египетской" повести "Прекрасная Аза".
Великодушно отдавшая все состояние несчатному семейству, ставшая по воле судьбы блудницей Аза встречает его в пустынном изгнании, и тот, невзирая на одичавший облик бывшей красавицы, добр и ласков с нею, зовет ее сестрою и объясняет ей самую суть христианского вероучения. Аза приходит в общину все той же, будущей коптской, церкви, но на ее пути к таинству крещения встают бесчисленные преграды. Она беспрекословно блюдет бесконечный пост, назначенный ей тем клириком, что признал в Азе блудницу. Претерпевая нужду и болезни, ослабшая телом она неизменно идет к своей высшей цели - принять Крещение. Ей предлагают покаятся перед всеми в бесстыдном прошлом - она отвечает, что это и есть ее цель.
И когда, не успев креститься, он умирает, и ее чудесным образом находят в крестильных ризах, перед излишне законопослушными клириками встает неразрешимый вопрос: по какому же собственно обряду должно похоронить эту женщину. Его решает все тот же сириец, "пресвитер сирийский, друг Исаака-сирийца", который без сомнений склонился над Азой и стал читать христианские молитвы. Она для него не блудница - он видит ее "дочерью утешения", легкой струйкой каленого угля сливающейся со светом.
"Сирийский праведник", пожалуй, главный образ всех произведений Лескова, посвященных Востоку. Это образ того, кто несет истинный свет Христовой веры из той земли, что хранит память великих событий и великий людей, без всяких сомнений связанная для православного человека с именами Святых Симеона столпника, Иоанна Дамаскина, Ефрема Сирина.
"Сирийский праведник" - это и Памфалон, и Зенон, и беззвестный сириец, которого повстречала Аза. "Сирийский праведник" - это тот, кто ничтоже сумяшася, разрешает главный вопрос "восточных" произведений Лескова, вопрос Закона и Благодати, и этот вопрос разрешаем сирийцем с одним, благодатным исходом.
Уйдя от реальности своего времени, почти ускользая от наименования конфессий, народов, религиозных и политических мировоззрений, Лесков перешагивает задачу, поставленную им некогда в предисловии к "Боголюбезному скомороху".
Преимущество "византийских" легенд Лескова пред "флорентинскими" историями доказывать даже не стоит. Но из превосходства художественного изображения, из превосходства сюжетного материала не создались бы шедевры, какими без сомнения можно считать весь небольшой "византийско-восточный" лесковский цикл.
Именно образ праведного сирийца, льющего на страницы повествования свет Христов, сделал из бульварной поделки "Флорентинской легенды в драматическом изложении Лей Гента" концептуальную мировоззренческую вещь, своего рода манифест.
На первый взгляд, может показаться, что тема Византии оказалась вдруг как-то в стороне, заслоненной египетским и раннехристианским материалом. Однако это совсем не так. Ключ заложен все в том же "скоморохе Памфалоне".
"Сирийский праведник" ведет под руку в Царство Небесное византийского "патрикия и епарха", которому в земной жизни сириец даровал прозрение. Бродячий сириец Лескова - отголосок бродячего Сковороды, живой и самой главной частички имперского организма. Все без него потеряет смысл, все обрушиться или превратиться в мертвую букву закона, все, даже самые благостные христианские устремления могут стать прахом без истинной Веры, с которой бродит по Ойкумене сириец в грубых сандалиях, с горстью фиников за пазухой вздымая пыль на просторах Империи.
Он окажется именно там, где он более всего нужен: на похоронах ли Азы, или в беседе со златокузнецом. Он может быть и философом и скоморохом, но направляет его Глас Божий.
К Азе вернулся он "по внушению духа", Ермия привел в Дамаск некий "неведомый голос", которого "надо слушаться".
И не таким ли сирийцем ходил по Руси Иван Северьяныч, известный более, как очарованный странник.
***
Итак, Россия на миг опомнилась. Она обернулась к своим восточным святыням, она отбросила лицемерие Запада, хоть на какое-то, непродолжительно время. И все же тот взлет и расцвет имперского самосознания стал для России своего рода эталоном. Тогда родился и окреп так называемый "русский стиль", тогда доказали на склонах Шипки солдаты свою непреклонной верность багрянобородому императору, тогда загремела Россия имперской славой на весь мир.
И к этому времени обращаются до сих пор потомки, ищущие величия своей страны. Не Александровские ли погоны закрасовались на плечах красных маршалов в самую трудную для России минуту. Не за поддержку ли Россией Православия в землях ливанских родился на них великий молитвенник Илия.
И не со страниц ли Лескова родиться тому интересу к нашим духовным предкам и братьям, вне зависимости от национальности, тихо и твердо молящихся в пустынных землях и скалах бывшей империи, бредущих по пыльным дорогам в сандалиях и с горстью фиников в заплечной сумке.
Иван Лыкошин
Ссылки по теме:
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
Дамаск и Константинополь. Сирия и Египет. Босфор и Дарданеллы. Названия этих земель, укутанных в зеленые покрывала пророка и освещаемые полумесяцем, отчего они стали столь близкими русскому человеку в те годы, когда перевалил во вторую свою часть просвещенный девятнадцатый век, когда Россия, волей Петра окунувшаяся в чан европейской культуры, вроде бы стала уже растворяться в нем, когда звенели мазурки и польки уже на просторах Сибири, а Петербург был неизменным пунктом маршрута странствий для малярийного британца. Изгнание Наполеона в прошлом, в прошлом и Ватерлоо, и триумф Священного Союза, словно забывшего, что христианин европейский отнюдь не тождественен христианину русскому, что вековая привычка глотать на мессе пресный хлебец из холеных пальцев респектабельного кюре развивает несколько иные чувства, нежели способна развить древняя Православная Литургия в сердцах причающихся Христовых Таинств.