Это был
небольшой корабль водоизмещением до ста тонн, прописанный в крошечном Ялтинском
морском торговом порту. Рядом со знаменитым «Титаником» он выглядел бы, как
кем-то оброненный в воду спичечный коробок. А привела меня на его борт не
только оставшаяся от детства причудливая мечта. За плечами был опыт работы в
газете, где без цитирования основополагающих партийных постановлений невозможно
было написать заметку даже о колхозных буренках. Мне же хотелось свободы и
воли.
Швабра
меня не смутила. Частые вахты с рожкаликом или с малярной кистью в руке тоже не
повергли меня в уныние. Потому что все это входило в мое представление о том порядке на
корабле, ради которого нас неутомимо костерил боцман и к которому
нас днем и ночью призывал Капитан. Ненавидел я только рынду. Чтобы отдраить ее
до зеркального блеска, нужно было немало потрудиться. И Капитан – с лицом
кирпичного цвета, с голосом иерихонской трубы, но при этом очень похожий на
где-то долго провалявшийся и теперь пущенный в обиход короткий ржавый гвоздь –
подходил к рынде, как к зеркалу, доставал из кармана расческу и проводил ею по
своим редким, пепельно-серым волосам. Если же рында была, по его мнению,
мутновата, на кирпичном лице Капитана изображалось неизменное и простое, как
сам кирпич, огорчение. «Ты это что? – говорил он мне. – У тебя руки из какого
места растут?!».
Я
к тому времени еще не имел высшего образования. Но - уже самопально прочитал
попавшихся мне под руку античных историков и философов. Мог щеголять строками
из Гесиода и Катулла. Даже сводящий скулы трактат «О природе вещей» я, боясь,
что мое образование будет неполным, осилил. И риторические фигуры лучших
греческих и римских ораторов тоже мне были знакомы. А тут – такая нелепость!
Целый час драишь медь только для того, чтобы некий краткий миг она послужила
зеркалом для Капитана и под первыми же ударами соленой волны покрылась непроницаемой патиной.
Однажды
я не стерпел. По примеру Филона Александрийского я начал свою речь с похвалы
флотскому порядку. Мною было выражено глубокое понимание всего того усердия, с
которым мы то и дело, не зная отдыха, скручивали канаты в идеально ровные
бухты, плели маты, в клюзах заводили под концы пацаурины, протирали паелины,
драили на капитанском мостике медные леера, рожкали и закрашивали на борту
ежедневно не только ржавчину, но и невинные следы от кранцев. «Все это – как
порядок на рабочем столе! – заключил я. – А для моряка корабль, это не только
место работы! Это, можно сказать, та единственная планета, на которой он
живет!» Далее я приступил уже к главному: «Не возражаю я и против того, чтобы
рында драилась до идеального блеска во время стоянки в порту, чтобы ежедневно,
когда она мокрая, все-таки сдиралась с нее (в разумных пределах!) зеленая
короста. Но работа вахтенного матроса становится унизительной, если объем ее
становится большим, чем ее практический смысл, если колокол для отбивания
склянок по чьей-то прихоти должен служить еще и зеркалом для причесывания
волос. Неужели вы не понимаете, что вот этой своей расческой не укрепляете нашу
дисциплину, а, напротив, заражаете нас вирусом недоверия и скептицизма?!»
Капитан
не ожидал от ученика матроса столь заметного умственного усилия. Но – лицо его
сохранило кирпичную и гвоздевую твердость. Более того, как бы по примеру
великого Филона (труды которого он, конечно, не знал), Капитан тоже начал свою
обличительную речь с похвалы: «Кхм, говорить вы понаучались складно и пальца
вам теперь в рот не клади. Да.» Затем он подкупающе заурядным способом продул
свою расческу и спрятал в карман. Но я мужественно выдержал эту вроде бы
невольную, а по сути своей тоже вполне классическую паузу. Не дрогнул я и
тогда, когда Капитан (видимо, опять же лишь из снисхождения ко мне, а не по
примеру лучших древних ораторов) стал вдруг ностальгировать: «Я тоже вот так,
как и ты, сынок, пришел когда-то на корабль... Боцман же был там не то что наш.
Истинный зверь. Увидел, что я линь привязал к ведру не выбляночным узлом, а
бабьим, велел ведро оставить и якорь затачивать. Я протестую, потому как знаю,
что якоря никто не затачивает. Все вокруг по лошадиному ржут. А он мне дает
метровый напильник и поясняет: «Шибко умный моряк на корабле куда опаснее того
идиота, который, если боцман потребует, все же способен заточить даже вот этот
якорь!». И никуда я не делся. Вот и ты, сынок, постепенно к флотским порядкам
привыкнешь. И из тебя получится настоящий моряк. А может быть, ты еще и
капитаном станешь». «Но уж если я капитаном стану, то идиотов из своих матросов
делать не буду! – важно сказал я. – И рында у меня не будет служить вместо
зеркала!» «В таком случае, сынок, у тебя на корабле сразу вши заведутся», -
сказал Капитан почти торжественно. «Но какая связь между рындой и вшами?!» –
горячо воскликнул я. «Не знаю и знать не хочу. Но сколько себя помню, всегда на
флоте считалось, что сначала рында не драится, а затем заводятся вши». «Да
должна же быть какая-то логика, хоть какой-то здравый смысл...». «А на флоте,
сынок, не логики надо держаться, а давно заведенного порядка. И не дай тебе Бог
испытывать новые порядки на собственной шкуре. Мы не сухопутные, чтобы сразу из
своего нечаянного дерьма на чистое выпрыгнуть. А люди ходят по морям уже тысячи
лет только потому, что дурацких вопросов не задают, - подытожил Капитан. – Так
что если через пять минут рында не будет блестеть, как ей положено, ты у меня
каждый день ее будешь драить по несколько раз в сутки. И уж не знаю, станешь ты
моряком или не станешь, но человека из тебя сделаю».
Мне
было обидно за свое напрасное красноречие, которому Капитан противопоставил
одно только свое плоское, лишенное даже элементарной рассудительности,
упрямство.
Но,
по сути, это был первый урок истинного консерватизма, который мне преподал не
штатный мыслитель и даже не политик, а старый моряк с лицом кирпичного цвета и
при этом очень похожий на маленький ржавый гвоздь.
2.
Увы, наш
корабль не являлся таким же выдающимся, как «Титаник». Поэтому имя моего
Капитана с его простой, как черенок от лопаты, философией и моя пламенная с ним
полемика историкам останутся неизвестными. Да и не потерпел катастрофу наш
корабль, чтобы о нем напомнила миру хотя бы одна строка в потоке газетных и
электронных новостей. Неслышно бороздил он Черное море. А через три года я
уволился из матросов и с Капитаном наши пути больше не пересекались.
Но он уже
незримо наблюдал за всею моею жизнью. И когда я в своем честолюбивом стремлении
познать все и вся читал исполненные скорбного гнева послания Яна Гуса, когда
мурашки ползли у меня по спине от правоты Лютера, история распоряжалась в
пользу Капитана, вроде бы не слишком-то задумывающегося о смысле жизни. Потому
что и Гус, и Лютер хотели как лучше, а от их хотений заводились на древних
камнях Европы только «вши». И чем больше было логики в лютеровых реформах, тем дальше Европа уходила от
христианства, тем четче вырисовывалось в ней кальвинистское кровососущее
«предопределение».
«Просвещенными»
были и никоновские реформы, а в результате духовная элита Руси оказалась вне
общества, да и само общество после последовавших затем «передовых» петровских
реформ раскололось на крестьянство, сохранившее свою православную ментальность,
и на западнический правящий класс. «Передовыми» воззрениями руководствовалась и
Екатерина 11, даровавшая вольности дворянству. Но, вопреки всякой логике,
просвещенные дворяне тут же выродились, стали в собственном Отечестве
маргиналами, издевающимися, например, над Победоносцевым, который, подобно
моему Капитану, чуть ли не единственный во всей России знал, что «положено», а
что «не положено» и от чего в Отечестве «заводятся вши». А все успехи
сталинской эпохи были прямо пропорциональны степени возвращения пламенного
революционера Сталина в лоно традиции, степени сходства Сталина с
Победоносцевым и с внимавшим Победоносцеву Императором Александром 111.
Да ведь не
только Россия, а даже и величайшая Римская Империя погибла, когда переняла от
поверженного Карфагена его лишенное общинных «предрассудков» и, как мы бы
сегодня сказали, «передовое рыночное сознание».
Среди
классических земледельческих цивилизаций устоял только Китай. Устоял лишь
потому, что Мао, подобно моему Капитану, свою слишком умную, заразившуюся
либерализмом интеллигенцию отправил на «трудовое перевоспитание» в самые глухие
деревни. «Драить рынду» отправил. Выглядело это, на первый взгляд, очень и
очень глупо. Но, в результате, в роковой час на площадь Тяньэньмынь вышло не
так уж много народу. В результате, не завелись в Китае такие же, как в нынешней
России, кровососущие твари.
В конце восьмидесятых годов мне доводилось
выступать перед слушателя высшей
партийной школы. На мой вопрос, читал ли кто-нибудь из присутствующих роман
«Кануны» консервативного писателя и патриота Василия Белова или повесть такого
же консерватора и патриота Валентина Распутина «Пожар», в огромном зале
поднялись только три руки. Но зато я тут же выяснил, что будущая правящая элита
дружно читала антисталинский роман «Зубр» Даниила Гранина, героизирующий
предательство. То есть, шибко умные партийные головы уже не понимали, в чем
больше лукавства – в их стремлении руководить государством или в их же
стремлении предстать перед женами начитанными модной и для государства вредной
литературой.
Зато - не
умеют лукавить, всегда четко знают, чего им хочется, разного рода «вши».
А далее, как
мы помним, интеллектуальной грязи у нас лишь прибавлялось. Никто из
«демократов» ведь и не скрывал, что в их планы входит расчленение на отдельные
государства самой России, но именно эти русофобы завоевывали симпатии самых
«умных» русских избирателей. Против них голосовали только малообразованные, а
значит и более консервативные, пролетарии да крестьяне. И еще, я уверен, против
них голосовал мой упертый Капитан. А русские в Прибалтике даже более охотно,
чем «коренные» жители этого «окна в Европу», поддержали местных
национал-сепаратистов, полагая, что отделившись от метрополии, они будут ближе
к западной цивилизации.
Не нашли
общего языка со своими избирателями только все шесть депутатов, одиноко
проголосовавших в 1991 году против ратификации беловежского сговора. И
последним из них уже лишился депутатского мандата на последних думских выборах
Сергей Бабурин...
Кому-то может
показаться, что наша детская болезнь либерализма (точнее сказать – левизны)
была реакцией на неудавшийся коммунистический эксперимент, реакцией на то
канареечное счастье в клетке, которому нас учили семь десятилетий. Да, это так.
Но, к сожалению, большинству наших граждан всего лишь хватило ума, чтобы
ужаснуться обилию человеческой крови, вылитой в фундамент социалистического
государства, и при этом – не хватило сердца, чтобы понять, что еще более
преступно, чем проливать кровь - предавать ее, поворачивать историю вспять и
собственными ногами затаптывать могилы невинных жертв русского исторического
нетерпения. Помню, американские профсоюзные деятели умоляли нас не крушить ту
социальную базу, которая на кровище была нам все-таки позволена. Однако, о не
достучавшемся в наши умы американском прагматизме я могу лишь сожалеть. А вот
от того, что мы от своего слишком большого ума обессмыслили многомиллионные
жертвы своей мечты о справедливости, у меня мурашки ползут по спине. И я
стараюсь об этом вообще не думать. Получилось, что потеряли не только ум, но и
остатки нравственного отношения к своей истории.
3.
Вот если бы
Капитан, выслушав меня, сказал тогда: «В тебе что-то есть». Мы бы с ним
подружились. И вместе дружно кормили бы (или травили) на корабле натуральных
вшей.
Точно так же
некоторые наши патриоты и консерваторы, решили, что «что-то есть» в либеральном
демократе Жириновском, в национал-социалисте Баркашове, в национал-большевике
Лимонове, в слишком широкой, шире православной традиции, мистике Дугина, в
эстрадном (вернее, в кукольном) мужестве Невзорова. Внятные, как Победоносцев,
русские политики нам стали казаться неинтересными. А неизбежным следствием
этого явилось то, что русская политическая мысль стала уделом маргиналов,
политиком же, вызвавшим доверие у большинства россиян, оказался объявленный именно
Ельциным «преемник».
5.
С капитаном у
нас состоялся только один разговор о жизни вообще, а не только по распорядку
жизни корабля.
Я только что получил
аттестат рулевого матроса и теперь важно стоял за штурвалом. Капитан же мрачно
курил и решал, можно ли меня, все еще салагу, одного оставить в рубке.
- Вот, ты
считаешь себя самым умным, - вдруг сказал он.
- Я не считаю
себя самым умным, - не ожидая ничего хорошего от предисловий подобного рода,
вымолвил я.
- Ну как же...
Такие дискуссии затеваешь. Вместо того, чтобы работать. А вот, если ты самый
умный, то скажи, что написал поэт Блок, когда узнал, что «Титаник» утонул?
Я не знал.
- А мне, когда
я экзамен сдавал в мореходное училище, преподаватель один рассказал, и я
запомнил это на всю жизнь.
- И что же
Блок написал?
- Он написал: «Жив
океан!». Я потом специально почитал Блока, но ничего такого уже не нашел. А это
мне запомнилось на всю жизнь. Потому что рынду драить надо одинаково и на «Титанике»,
и на нашей скорлупе (ударение он сделал на у).
Теперь я знаю,
что глубже всех понимал великого русского поэта именно мой Капитан, ничего из
блоковских стихов не помнивший (или даже не читавший). И наверно сегодня, когда
невнятным становится не только будущее России, когда 11 сентября прошлого года
запылали и рухнули символы финансового могущества главного архитектора нового
мирового порядка, мой Капитан повторяет слова Блока:
- Жив океан!
С точки зрения
моего Капитана, будет гораздо достойней для человека, если даже потерпит он
поражение от стихии, а не от собственного или чужого слишком вольного «ума».
Николай ДОРОШЕНКО, главный редактор газеты «Российский писатель»
Ссылки по теме:
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
